Когда руины превратятся в нас

кровь ринг проигрыш

Первые дни мая холодны и дождливы. Промозглые утра и серые дни сменяют друг друга быстро, как бездушные декорации в дешёвом кукольном театре, и только вечная трава и зелёные почки на потемневших от воды деревьях напоминают о том, что жизнь всё-таки продолжается. А она и правда продолжается - течёт и пенится, катится валами по привычным руслам, сметая на своём пути то, что слишком слабо, чтобы ей противостоять. Отель "Цирк", бывший цирк мистера Спенсера, не под ударами судьбы, но из-за жажды наживы превратился в самый заурядный бордель, хоть и с претензиями на оригинальность. Его способность удовлетворять самые разнообразные запросы, начиная от простого массажа без продолжения и заканчивая странными и иногда даже жестокими сексуальными практиками, несомненно, ставит его в выигрышное положение перед всеми остальными мелкими заведениями подобного рода... но раньше, во время его расцвета, этих мелких его аналогов-конкурентов не было совсем. И это о чём-то говорит. Луи не заморачивается этим. Кажется, в последний месяц он не обращает внимания ни на что, кроме двух человек во всём мире. Это Лиам Пейн, его сожитель и половина его сердца, и Зейн Малик, юный узник комнаты номер сто тридцать четыре, половина его самого. С первыми тёплыми весенними ветрами Лиам словно оттаивает, как оттаивает с приходом весны несговорчивая вечная мерзлота. Не быстро и не полностью, и пусть он не расцветает подснежниками, но становится мягче, терпимей и даже веселее, и это, конечно же, очень радует. Он выбирается из своего добровольного заточения, стойко игнорирует то, что творится вокруг него каждый день, и с новой энергией берётся за свою любимую работу. Томмо смотрит на него, наблюдает украдкой - и видит улыбку, затмевающую все былые горести и сомнения. Пейн улыбается ему, как и всегда, как самому большому на свете счастью, и каждый раз, ошеломлённый этой улыбкой, Луи теряется в нём. И в том, что они до сих пор, после всего пережитого, значат друг для друга. Лиам всё ещё нуждается в поддержке, конечно же, нуждается, и Луи всё так же помогает ему, старается угодить и сделать лучше каждый его день, хоть большая часть моральных и физических сил уходит у него на работу, которой не становится меньше, и на ту самую комнату. Он ненавидит её. Так сильно, что впору скрипеть зубами и грызть решётки на окнах, забыв обо всём на свете. Луи ненавидит то, что в ней свершается каждый раз в строго отведённые часы. Луи ненавидит то, как она пахнет, то, как свет падает через приторно-милые занавески на исчерченную болью живую бронзовую кожу, на постель, на стены, которые слышали крики и звуки ударов, и отчаяние. Для того, чтобы признать в мальчишке себя, ему понадобились считанные секунды. Чтобы понять, что он никогда не сможет забыть его или отпустить, одна ночь. Для того, чтобы это понял Зейн, потребовались недели. Он был диким, как и щенок внутри него: порывистым, чутким, внимательным, сообразительным, но недоверчивым. Он не верил никому и ничего не любил, и в первые дни Луи не знал, как к нему подступиться, как прорваться к его сердцу сквозь толщу злости и обиды на мир. Он не знал, зачем ему это, но его тянуло к этому мальчишке так сильно, как не тянуло ещё ни к кому раньше за всю его недолгую жизнь. Даже к Небраске, даже к Лиаму он такого не чувствовал. Он видел в щенке себя - запуганного, израненного, брошенного теми, кого он любил, использованного, погрязшего, пусть и не по своей вине, в разврате, - и снова как будто проходил сквозь то, что он чувствовал столько лет назад. Луи не мог бросить его. Луи должен был вытащить его из этой пропасти, на дне которой лишь страдание и близкая смерть. Луи не находил себе места, размышляя об этом, натыкаясь раз за разом на стену страха и ненависти. Луи прорвался. Наверное, он больше никогда не сможет повторить такой трюк - будет молиться, чтобы никогда не повторять, - потому что сам не знает, как у него получилось. Как этот мальчишка, заговоривший с ним только две недели после их первой встречи, всё-таки сумел впустить его в свой скорбный мирок. Вычислив часы, в которые к нему приходили гости - чрезвычайно богатые джентльмены пару раз в неделю и мистер Моррис, - Луи незаметно проскальзывал в комнату и запирал её изнутри на ключ, оставаясь один на один с щенком и его хозяином. Сначала просто сидел в углу, стараясь не смотреть на мальчишку. Рассказывал, как прошёл день, пересказывал истории, которые иногда читал ему Лиам, изо всех сил избегая тем, которые могли бы ранить Зейна или заставить его страдать... уходил, когда приходило время, так и не слыша ответа. Но потом, в один из дней, щенок впервые заговорил. Именно щенок, не Зейн. Луи в тот момент мало что понял: его внутренний пёс, насторожившись, внимательно слушал визг и заливистый лай - у Томмо звенело в ушах и хотелось зажать их руками, - а потом, обрывая этот концерт, впервые подал голос и мальчишка. У него оказался низкий, мелодичный голос, немного хриплый - Луи запретил себе думать, от чего, - но наслаждаться его звучанием пришлось недолго. Прекрасно зная, что если он будет орать, то Томмо рассекретят, Зейн ругался вполголоса, негромко, но от его слов в трубочку сворачивались уши и дыбом вставала шерсть на загривке. Слушая этот поток чистого гнева, Луи невольно сам включился в эмоциональную беседу. Не зная друг друга, они разругались в пух и прах, но на следующее утро после работы Томмо снова опустился на половицы около кровати. И Малик спокойно заговорил с ним первым. Щенок признал в нём вожака. Они не занимались ничем таким особенным. Луи просто приходил и был рядом, лечил его раны - Лиам достал из своих запасов лечебную мазь и обезболивающее, - и развлекал разговорами, скрашивал его дни. Сердце его обливалось кровью, смотреть на изнасилованного мальчишку было больнее, чем на полуденное солнце, но он раз за разом пересиливал себя, сам не зная, зачем, и шёл к нему, веря, что ему нужен. Каждый раз, засыпая после очередного выступления и медленного секса, обнимая тёплого Пейна, Томмо старается не думать о том, что он совершенно спокойно может перевернуться на живот, или на бок, сесть или лечь... Зейна же приковывают наручниками к постели. Иногда, когда ведёт себя плохо со своими клиентами - так, что он почти не может шевельнуться, за лодыжки и запястья. *** Дом маячит на расстоянии вытянутой руки. Последняя зарплата Лиама и Луи в складчину округлит сумму на счету до нужной и развеет последние сомнения. Но у Томмо нет времени, чтобы добежать до заветного переулка: он занят слишком сильно, слишком много времени проводит с Лиамом и Зейном, и откладывает это волнительное действо на самый последний момент, когда уже всё будет готово. От Гарри всё так же ни слуху ни духу. Пейн до сих пор надеется, что он всё-таки объявится, что не с концами сгинет где-то там, в закулисье борделя. Луи надеется тоже, но сомнений в его душе на этот счёт всё-таки больше. Они так и не узнали, что за демоны живут в кудрявой голове, что заставляет его бросаться на штыки и вести себя так, будто ничего не происходит... может быть, он давно уже далеко отсюда, на другом континенте. Кто знает. Найл появляется в их жизни мягко, как будто утренний солнечный луч ласково трогает изумрудные листья. Занятые каждый своим делом и друг другом, Луи и Лиам почти не замечают его, но ощущают тепло, которое излучает каждое его слово, улыбка, жест. Наверное, будь у Луи чуть больше времени, он бы замер на долгое мгновение, может быть, целую жизнь посвятил бы этому солнечному парню, пронзающему сумрак "Цирка" своим смехом и яркими искрами в синих глазах. Найл не навязывается - приходит нечасто, не задерживается подолгу, но приносит с собой что-нибудь к чаю, или полезную вещь, о которой говорили накануне. Это совсем не похоже на подхалимаж, скорее, на то, как давным-давно к ним пытался прибиться Гарри, и Луи не чувствует лжи или фальши, когда смотрит на вечно встрёпанную беловолосую макушку. Его собака молчит. Она теперь молчит почти всегда, оживляясь только рядом с Зейном. Это похоже на дежавю - их вечера втроём. Найл не садится на угол кровати, как всегда любил делать Гарри, а устраивается на табуретке, смешно скрестив ноги, и Лиам с Луи втайне благодарны ему за это. Он никогда - вольно или невольно, - не заменит им кудрявого ни присутствием, ни чем-то другим, да он и слишком не похож, слишком светел и наивен, и в этом для них заключается большая часть его несомненного обаяния. Томмо, как и когда-то давно, сидит у лампы, штопает свою куртку, на которой почти не осталось живого места, прислушивается к плавно текущей беседе и легко улыбается. Им с Лиамом хорошо вместе. Но вот такого третьего, мягко разбавляющего атмосферу хорошим настроением и лучистой добротой, им явно никогда не хватало. Круг жизни Луи сужается всё сильнее. Он перестаёт интересоваться чем-либо, кроме своей родственной души, закованной в кандалы. Его не волнует, что каждый раз он рискует быть пойманным, оставаясь ночевать с ним рядом на одной постели, что каждый час, проведённый в обществе Зейна, который больше слушает, чем говорит, в общем-то, не приносит ему ничего доброго, вечного, полезного. Всё это абсолютно неважно, и его тяга к юному пакистанцу похожа на одержимость. Малик тянется к нему в ответ. Томмо чувствует зарождение симпатии, лёгкое шевеление первых ростков чувства, и ему и радостно и страшно одновременно. Радостно - потому что он влюбляется в мальчишку всё сильнее с каждым часом. Страшно - потому что у них нет будущего. Моррис не отпустит свою прибыльную игрушку просто так, а то, что он прибылен, о Зейне рассказывают не сходящие синяки и кровоподтёки. Строптивых и настоящих, сопротивляющихся не на жизнь, а на смерть, конечно же, ценят. *** А потом всё рушится. Луи немного пьян и очень, очень весел. Сегодня тучи рассеялись, утром впервые за долгие дни выглянуло солнце, и грязь на улицах под его безжалостными лучами даже немного подсохла. А вечером Моррис объявил о выдаче зарплаты, "Цирк" радостно загудел и позже, получив деньги, по традиции принялся отмечать. Лиам и Луи играют в карты с матронами и раскрашенными как куклы девицами, с уборщиками и мужчинами, работающими на втором этаже - и чувствуют себя абсолютно в своей тарелке. Даже Лиам. Лиам пьёт из одной бутылки пополам с Томмо и пышной негритянкой, которая прижалась к нему плечом в тесном кругу за столом, и улыбается, улыбается, улыбается. Ему хорошо, и это просто замечательно. Луи чувствует, что всё просто замечательно. У них достаточно денег, чтобы наконец-то выкупить дом - этим они займутся завтра с утра, едва рассветёт, и к вечеру, если с бумагами не будет проблем - а их не будет, с чего бы? - они съедут отсюда и больше не возвратятся под этот купол никогда. Его терзают мысли о Зейне, но сейчас, притупленные алкоголем и эйфорией, вместе с игристым вином пузырящейся в кровотоке, они кажутся далёкими и почти неважными. Переживёт, - машет он рукой сам себе. - Самое главное-то он понял. Оставаться человеком и бороться до конца. Он смеётся над чьей-то шуткой, отпивает глоток и бросает на середину стола, не глядя, несколько карт - он уже не помнит, во что они играют, зачем и чей сейчас ход, но, кажется, он такой не один, мало кого заботят карты, если они и так весело проводят время... Над соседним столом взвивается удручённый рёв, и в его облаках поднимается нетвёрдый и шатающийся, как бамбук на ветру, Моррис. Он снова пьян - Луи уже не помнит, когда в последний раз видел его трезвым, - но выглядит чертовски довольным собой и всем на свете. Он шуточно раскланивается со всеми, сгребает со стола свой выигрыш, не глядя распихивает по карманам. Потом подходит, останавливается за плечом у Луи. - На что играете? Возмущённые крики пополам с задорными гвалтом оглушают слух, и хозяин морщится, машет ладонями, а потом кричит, пытаясь переорать общий пьяный восторг: - Ставлю особую услугу! Его начинают подзадоривать, он отшучивается, теснит сидящих на скамье и втискивается между ними. В центре стала уже тасуют колоду, и рядом растёт кучка - ставки с каждого игрока. Луи и Лиам тоже ставят что-то - немного, но сегодня в честь праздника они могут себе позволить. Дом сегодня занимает всё пространство в голове у Луи, много, не то, что в предыдущие дни. Он почти отвык от этого ощущения, от того, насколько оно родное и правильное... Томмо уже давно не понимает, во что они вообще играют, но то ли все кругом ещё больше пьяны, чем он, либо его Фортуна решила повернуть колесо в его сторону: он выигрывает. Не верит своим ушам, когда Моррис, надувшись, начинает рыться в карманах, гремя мелочью и какими-то кольцами, выигранными за предыдущим столом. Кругом снова крики и гвалт, все хлопают Луи по плечам, пьют за его здоровье и удачливость и просто ликуют. Моррис бросает ему что-то маленькое; звякнув, по грубой столешнице к нему скользит маленький ключ, не похожий ни на один, который когда-либо видел Луи. - Твои другие ключи тебе понадобятся, - сально ухмыляется хозяин, поднимаясь и прижимаясь губами к горлышку бутылки. - Повеселись, и не забудь вернуть ключи! И если хмель может выветриться всего за миг, то Томмо трезвеет ещё быстрее. В его ладони холодным кусочком металла лежит ключ к наручникам Зейна. *** Его отводят к комнате всей шумной толпой. Это противоречит всем указаниям, которые Моррис дал относительно тайны сто тридцать четвёртой, но, видимо, все и так всё знают. На мгновение это пронзает Луи насквозь: они всё знают, но молчат и не делают ничего, чтобы вызволить парня! А потом теплом прилива приходит понимание: откуда им знать, что Малик там не по своей воле? Как отличить притворство от истины? Ведь если бы он был плохим актёром, навряд ли стал бы играть такую роль. Неясность, вот в чём дело. Его заталкивают внутрь почти насильно, и он, замерев посреди комнаты и ещё не привыкнув к темноте, слышит за дверью удаляющийся ликующий шум. Зейн, конечно, не спит, и дышит едва слышно, стараясь угадать, кого к нему занесло в неурочный час. Луи не окликает его; собака, дружелюбно размахивая хвостом, тихо тявкает что-то, и замерший в охотничьей стойке щенок опускает лапу и уши и, вертясь как уж, верещит от счастья. Щенок никогда не врёт. Зейн отмирает одновременно с ним: ложится чуть удобнее, наручники в темноте тихонько звякают о металл изголовья. - У меня есть ключ от них, - наконец тихо произносит Луи. Они лежат рядом на постели, раскинувшись, как две морские звезды: нога мальчишки перекинута через бёдра Луи, рука под его головой. Томмо старается не касаться его - он весь словно открытая рана, болезненный до черноты перед глазами, но это получается плохо, потому что Зейн сам хочет его касаться. Пакистанец, конечно же, догадывается, как и зачем здесь оказался Луи, и прекрасно понимает, что тот ни за что на свете не притронется к нему без разрешения, и так - лёгкими поглаживаниями, дыханием по коже пытается высказать ему свою благодарность. Они молчат. У Луи на языке крутятся слова о том, что это, возможно, их последняя встреча, что дальше Зейну снова придётся идти одному. Лежать и терпеть одному. Томмо сжимает ладони в кулаки, сильно, почти до хруста в стиснутых костяшках: завтра, когда он пойдёт отдавать ключ Моррису, он обязательно попросит его о том, чтобы мальчишку отпустили. Конечно, он откажет, но можно будет поторговаться, выбить для него хотя бы прогулки, или снятые наручники, пока у него нет гостей... нельзя же всё время держать его на привязи, как дикого зверя! Он ещё не готов сказать всё это, всё ещё мнётся в нерешительности, но собаки понимают быстрее, чем он наконец открывает рот. Зейн вздыхает тяжело и хрипло; звук тихо и медленно затухает где-то в тёмных углах. Потом произносит: - Всё правильно, Луи. Спасибо тебе. - Луи молчит, ошарашенный, - он сам не знает, чем, то ли этой невероятной собачьей связью, то ли спокойствием парня. - Я справлюсь, ты же знаешь. Я... хочу попросить тебя кое-о-чём. - О чём угодно, - беззвучно отвечает ему Томмо. Зейн смотрит в потолок - его волнение Луи чувствует и через щенка, поджавшего хвост, и всей кожей, на которой дыбом встали волоски. - Научи меня целоваться. Тишина после этой фразы длится всего один взмах ресниц. Дальше в голове Луи взрываются воплями десятки, сотни обрывочных мыслей. Боже, а кто же ещё, его же никогда... он же никогда... совсем маленьким... кто же, если не я?.. Что-то бушует внутри - слёзы пополам с гневом и болью, бурый пенящийся коктейль, мутный, как речная вода в весенних водоворотах, но Луи не знает ни одного слова, ни одной причины, чтобы отказать. И он сделает всё верно. Пусть этот момент запомнится надолго. Пусть мальчишка не чувствует себя ущербным, пусть ощутит свою силу, и, может быть, с помощью такой простой вещи, как соприкосновение губ, поймёт, как ему действовать дальше... Луи поднимается с постели медленно, изгибает стройное тело, хоть в соблазнении и нет нужды - просто чувствует, что нужно именно так. Нашаривает ладонь, ещё холодную и чуть припухшую от жестокого металлического браслета, осторожно тянет Зейна за собой. Не на постели. Здесь побывало слишком много людей, пролилось слишком много крови и боли. Светлым воспоминаниям место не здесь. Они устраиваются у окна; едва различимый свет безлунного неба синим и серым матово блестит на смуглой коже. Луи прислоняется спиной к перекрестью рамы, присаживается на подоконник и чуть расставляет ноги. Зейн понимает его снова: перешагивает его ногу, движется всё ближе, почти прижимается пахом к чужому бедру. Томмо не торопится. Отводит ото лба длинноватые волосы, щурится, пытаясь разглядеть в темноте выражение карих глаз. Зейн движется навстречу сам. Нерешительно, медленно, пробуя мягкие губы своими обветренными, словно запоминая, как они скользят друг против друга, как смешивается дыхание и трепещут, покойно опускаясь, ресницы... Луи не торопит его, позволяет изучать и открывать новое, и потом мягко вплетает свои движения в его неторопливый ритм... И четверть часа спустя, когда Зейн, задыхаясь, хрипловато стонет на выдохе, судорожно вжимаясь в подставленное бедро, Луи прижимает его к себе крепче, несмотря на синяки и боль, и где-то глубоко внутри него что-то незримо обрывается. *** Он просыпается в своей постели. Лиам, догадавшись, что он не спит, выкапывает его из-под груды одеял, одаривает своей тёплой улыбкой и ласково целует в знак приветствия. Он знает, что произошло вчера, конечно же, знает, но это никак не меняет его отношения к Луи. Он понимает, что так было правильно. Луи подтягивается выше, откидывается на подушки и сонными глазами следит за тем, как перемещается по комнате Пейн. Он деловито переодевается, облачаясь в свои неизменные шорты и майку для тренировок, потом выуживает откуда-то из-под кровати боксёрские перчатки. Томмо смотрит на него озадаченно: - Что это? - Ну, - парень запинается на мгновение, - ты вчера не один с Моррисом играл. Ты ушёл, мы остались, сыграли пару конов. Я как-то нечаянно проболтался ему про то, что, мол, мы собираемся уйти. - Луи слушает внимательно, так внимательно, что ушам даже больно: ему всё это не нравится. - А он, конечно, дал добро, а потом посетовал, что хочет открыть на арене что-то вроде бойцовского клуба. Ну, знаешь, бокс, - карие глаза ищут в голубых одобрения, но находят только настороженность. - Короче говоря, я согласился на первые два матча. Ну, чтобы начать, дать толчок, дальше уже народ сам потянется, если понравится. Луи видит за его внешней растерянностью железную уверенность, и к своему ужасу понимает, что ничего не сможет сделать. Это один из тех моментов, когда Пейн ощущает, что прав на все сто процентов, и сейчас его не собьёт с пути даже локомотив. Конечно, Томмо пытается, но скоро оставляет бесполезные попытки сдвинуть с места гранитную глыбу. Лиам непоколебим. Он любит бокс почти так же сильно, как свои гири, и ничто не помешает ему выступить перед всеми, похвастать напоследок своей богатырской силой. Луи только жмёт плечами. Выбирается из постели, держась за голову - последствия вчерашней пьянки тупой киркой стучат внутри черепа, - и медленно одевается. Лиам выскакивает в коридор - его настроение снова на высоте, он идёт размяться перед боем, который назначен на два часа дня. Томмо успеет ещё выпить чая и как следует проснуться. Он как раз насыпает заварку в большую кружку, когда раздаётся стук в дверь. Это даже не стук, это один тяжкий удар, будто чьё-то тело с разбегу впечаталось в панель. Ручка дёргается, как припадочная, и наконец дверь распахивается. В комнату почти падает Гарри. Его затылок, правая сторона лица и вся грудь залиты кровью. За слипшимися, ещё не запекшимися коркой прядями почти не видно заплывшего страшной синевой глаза. Он хрипит и кашляет, прижимает безвольно повисшую кисть к груди другой рукой. Луи давится воплем и бросается к нему. Обхватывает, тащит на кровать, потом кидается к шкафу, где хранится аптечка, трясущимися руками выхватывает бинты, спирт, мазь. - Что, что, что?! - повторяет он как заведённый, не в силах выговорить больше ничего. - Что стряслось, Гарри, что... кто? Стайлс улыбается - удивительно, как при таких увечьях зубы ещё целы, - и шипит, едва дыша: - Моррис. Мы пошли утром, как и всегда, проведать З-зейна... а-ах, больно, Лу... а у него... вместо лица - кровавая рана. Он себя ногтями... разодрал. Не знаю, зачем, но Моррис был в диком бешенстве. - И ты попался под руку, - закусив губу, стараясь удержать крик, говорит Луи. Он перетягивает бинтом кисть, фиксирует её в лубке, быстро смывает с лица и шеи кровь. Душа его рвётся к Зейну, но умом он понимает, что он ничем не сможет ему помочь именно сейчас. Моррис ничего не сделает ему, он слишком дорого стоит, чтобы калечить его ещё сильнее... хотя с обезображенным лицом теперь - дорого ли?.. Он отбрасывает от себя радостно ликующую мысль о том, что Малик нашёл свой способ борьбы. Сейчас на первом месте совсем другое. Луи вскакивает на ноги, бросает Гарри обезболивающее, пихает в руки стакан воды и мечется по комнате в поисках ботинок. - Куда ты? - спрашивает его Стайлс, но Луи только машет рукой. - Куда? - спрашивает он снова, настойчивей, вцепляется здоровой рукой в рукав. - Если с тобой что-нибудь случится, я... - Купить дом, - бросает Томмо, высвобождаясь из хватки. - Так больше продолжаться не может. Запри дверь, спрячься под кровать, спрячь бинты - если он вдруг придёт тебя добить, сделай вид, что тебя здесь не было. С этими словами он срывается в стремительный собачий галоп. *** Он летит так, что уши закладывает. Мчится наперерез автомобилям и коляскам, натыкается на людей и, не извиняясь, бежит дальше, дальше, дальше. Если купить дом, всё сразу станет на свои места. Они слишком долго тянули - и во что это вылилось? Что будет дальше, если они помедлят ещё немного, если не уйдут прямо сейчас из-под сводов цирка, в котором становится опасней, чем в африканских джунглях? Нужно купить дом. Привычные улочки, окутанные тёплым и сладким дыханием весны, приветливо встречают зелёными кустами сирени и воздушно-ажурной ивы... Луи летит дальше. Дальше. Быстрее. Он сможет, он должен, он... ...он не верит своим глазам. Нет, этого просто не может быть. У него слёзы выступили от встречного ветра, нужно просто смахнуть их, и тогда... Знакомый переулок обрывается последним домом из жёлтого кирпича, за которым раньше стоял ещё один, кажется, деревянный. Дальше всегда была видна узкая улица, бордюр - и знакомое крыльцо, черо-фиолетовое, с белым кантом и белыми наличниками на окнах кухни. Теперь ничего этого нет. Луи смотрит как зачарованный на пустырь, усеянный обломками досок, битым кирпичом и ветошью. Бригады рабочих равняют и утрамбовывают этот грунт, и ещё несколько рядом с повозками, в которые впряжены мощные кони, разгружают рельсы. Они строят временную железную дорогу в объезд вокзала. Но почему же молчала собака? Почему она столько времени ничем так и не показала ему, что всё случится именно так? Где же её дар предугадывать, анализируя?.. Она была занята Зейном, но как же он сам?! Неверие - вот всё, что охватывает его существо. Сначала только оно - как можно в единый миг осознать, что твоя мечта, которую ты в поту ковал большую часть всей своей жизни, просто уничтожена, обращена в пыль и битые камни, стёрта с лица земли? Луи не может дышать. Хватает ртом бесполезный воздух, царапает пальцами грудь - ему не хватает кислорода. Эта пытка длится, и длится, и длится, и на смену неверию приходит ужас. Не просто ужас - паника. Она хлещет его раскалёнными хвостами плети по нервам, заставляя корчиться, рычать и хрипеть, изгибаясь в немыслимых позах. Это не боль, это жар и страх, слившиеся в одно целое, жуткое, неумолимое. Оно захватывает всего Луи - каждый палец и каждый волос, каждый звук в его горле и каждый вдох... и это конец. Но вдруг это откатывается, как пошедший вспять девятый вал, и вместо страха, неверия, боли Луи вдруг разбирает смех. Он не может ему противиться, он смеётся до слёз, хохочет в голос, бьёт себя кулаком по колену и никак не может остановиться. Боже, это же так смешно! На последней ступени, в самый последний миг - осечка! Неудача! Пропасть! На его губах выступает пена, но он не замечает этого. Он продолжает рыдать от смеха, слёзы блестящими дорожками скользят по его красному от напряжения лицу. Он не помнит своё имя, он не помнит, кто он и где находится, он знает только одно: до чего же смешно, когда все надежды превращаются в руины в последнюю секунду! И, кажется, это уже не его хватают чьи-то незнакомые руки. Он парит над переулком, над каждым домом, он - птица на ветке, кошка, притаившаяся за трубой, он - ветер, что треплет мягкие белобрысые волосы на голове бледного как смерть юноши, который сжимает его запястья. Это не его хватают и тащат к крытой серой повозке, что стоит в тени у стены, и он не знает этих людей, которые лежат и сидят внутри. Ни этого мальчика с исполосованным кровавыми царапинами лицом, ни этого кудрявого парня, чьи локоны жёсткие от запёкшейся крови. Ни этого крупного мужчину, что лежит на полу навзничь без движения. Он бьётся и вырывается, когда кудрявый и мальчишка пытаются его удержать. Повозка начинает трястись, цокот копыт оглушительно врывается в его мозг, пугает, заставляет рыдать и смеяться снова... он отбивается, не знает, зачем, но борется за свою свободу изо всех сил, захлёбываясь дыханием и собственной слюной. И только когда тряские булыжники мостовой сменяются гладкой просёлочной дорогой, когда стук копыт скрадывает молодая трава, когда его укладывают на пол, под бок к тому громиле, он вдруг чувствует рядом с собой знакомое тепло. Оно знакомо лишь смутно, но только ему в этой дикой и полной опасности повозке он может хоть как-то доверять. На него осторожно опускают тяжёлую безвольную руку, и он затихает под её весом и под медленный стук большого и едва не остановившегося сердца. И повозка быстро катится прочь от города, увозя внутри себя руины прежних людей.