Мелодия во мраке. Никакого племени

      Из разорённого Эрегиона войска Мордора устремились на новую битву с эльфами. Чёрный вновь оказался в задних рядах. Удерживая своего "раба", он двигался вместе со всеми, проскальзывая всё левее, пока не выбрался на край фланга.              Силы Саурона были так велики, что часть войск могла биться с врагами, другая же в это время отдыхала. Излюбленным занятием орков (и некоторых людей, что им подражали) на отдыхе были забавы с захваченными пленниками. Не дожидаясь, пока это придёт на ум ближайшим соседям, Чёрный сам несколько раз подряд притворно примерялся для удара по эльфу, отводя клинок в последний миг. Словно бы случайно заигравшись, он перерезал путы и под гогот и насмешки орков ринулся в погоню за беглецом.              Когда шум мордорского войска затих вдали, они остановились, и Чёрный спросил имя нолдо. Только теперь он как следует рассмотрел удлинённое лицо, ясные голубые глаза и косы с красноватым отливом, из которых выбилось несколько прядей, прилипших к груди - она виднелась из-под прорезанного ворота.              - Илькаран, - отозвался эльф. - Скажи, знаешь ли ты о судьбе Лорда Келебримбора? Я лишился чувств в начале боя.              - Саурон пытал и убил его, - долгий крик, слова нолдор о лорде и печальный гул стен несложно было связать между собой. - Но он не выдал всей правды о Кольцах.              Глаза Илькарана потемнели от гнева и горя. После молчания он спросил:              - Как я могу отблагодарить тебя? Если не твоя помощь, и я был бы мёртв.              Долго не раздумывая, Чёрный развязал мешок и протянул ему арфу:              - Подскажи, как на ней играть? Ведь тебе это известно?              - Известно, хотя я - не менестрель и многому научить не могу. Не ждал встретить подобного в мордорском стане.              Уточнять, что имеет в виду эльф - интерес Чёрного к музыке, своё спасение или сам инструмент - не было времени. Не было его и у нолдо. Показывая простейшую мелодию, он свёл брови - не сердито, а словно пытаясь понять, где мог видеть эту арфу, но так и не вспомнил, лишь заметив:              - Ей не место в грязном мешке.              - Знаю. Она достойна лучшего. Но иначе её не сберечь среди мордорского войска. Прощай, Илькаран. Мне придётся вернуться - чтобы подбить других искать тебя не там, куда ты убежишь.              …Или именно там, но представить поимку словно бы случившейся помимо его, Чёрного, воли - чтобы не расставаться хоть с этим эльфом. Чтобы он всегда был рядом, пусть и порабощённый…              Мимолётная мысль заставила Чёрного скривиться от отвращения, хотя он и не намеревался её воплощать. Так - порабощёнными и несчастными - и Саурон эльфов любил. Несомненно, он по-своему ценил их красоту и мудрость - иначе зачем бы ему Три Кольца? И жаждал не перебить, а сделать своими, придя в ярость оттого, что желаемое не исполнилось. Кажется, ему вообще не удаётся желаемое - судя по тому, как его разозлило сравнение Мордора с Ангбандом, он и свою страну хотел видеть иной, чем она получалась. Могущественный, мудрый и жестокий, Саурон вдруг показался Чёрному только самым сильным и высокопоставленным из рабов Мордора: сковать других в одну цепь с собой может лишь закованный. Это понимание не делало меньшим злом то, что творил Саурон, но сильно угашало ненависть к нему.              Но ведь его-то как раз должно ненавидеть всеми силами души, всем существом! Или - нет? Если всё отдать ненависти, что останется на долю красоты, созерцания, радости? Разобраться в этом было так важно, что Чёрный, вопреки прежнему намерению, бросился вдогонку за эльфом и остановил его вопросом:              - Скажи, Саурона - нужно ненавидеть?              - Он заслуживает ненависти. И никогда не заслуживал доверия, - с горечью отозвался Илькаран.              - Я не о том. Я возненавидел его, когда понял обман, но сейчас моя ненависть утихла, - он постарался точнее описать перемену своих чувств. - Я многое бы отдал, чтобы он проиграл и лишился всех сил. Но если бы обессиленный Саурон попал в мои руки, я не захотел бы пытать его. Мне не доставит радости его мука.              - Ненависть до желания мучить противоестественна. Знай, что эльдар - да и достойные гномы и люди - не подвергают врагов пыткам, какую бы ненависть к ним ни питали. Хорошо, что ты освободился от подобных желаний. Даже если они обращены против Саурона - это влияние Мордора.              - Скорей уж Ангбанда, - пробормотал Чёрный, припомнив слухи об эльфийских пытках.              - Да, это - от Моргота. Но сейчас не время для бесед, - озабоченно проговорил эльф и тут улыбнулся, всмотревшись вдаль. - Идут наши друзья, гномы Казад-Дума!              Улыбнулся и Чёрный. Ему открывался лёгкий способ спастись от ярости Саурона и от участия в его злых делах - не ценой гибели или пытки! Ведь достойные гномы, как он только что узнал, пыток не применяют.              - Я - воин Мордора, и я сдаюсь в плен!              Неспешно и неотвратимо надвигавшаяся стена сомкнутых щитов приостановилась и на краткое время утратила цельность, впуская пленника.              - Не будьте суровы к Морандиру - его поступок вызван не трусостью, - после обмена приветствиями обратился Илькаран к презрительно фыркавшим гномам. - Знайте, что он спас мне жизнь.              - Я бы не доверял прислужнику Саурона. Этот Морандир, как ты его назвал - не просто угнанный на войну раб. Простой раб держался бы иначе. Кто знает, что он задумал? - нахмурился Король Дурин, величественный седобородый гном в серебристой кольчуге, и распорядился. - Отведите пленного в Комнату Привратников. Не связывайте, но заприте и глаз с него не спускайте.              Четверо гномов отделились от воинства, уводя Чёрного. Ряды вновь сомкнулись и единой неудержимой лавиной покатились скорей под клич своего Короля:              - На помощь Келебримбору, Владыке Эрегиона! Барук казад!              Илькаран присоединился к идущим на битву гномам. Он не вернётся - мысль была тяжка и неотвратима, как приговор. Никто не возвращается, никогда. Судьба всегда отнимала у Чёрного всех, с кем стоило бы встретиться вновь. Отнимала навек. Правда, взамен приносила новые встречи, новые красоты, новые надежды, новые сокровища… И жизнь его наконец возвращалась в прежнее русло, по которому текла со времён Тол-ин-Гаурхот - от худшего к лучшему, от мрака к свету, от рабства к свободе. Темница гномов, какой бы она не оказалась - не Мордор, а их король, как бы он ни был подозрителен и враждебен - никак не Саурон. Что там - его даже не связали! И арфу оставили, отобрав лишь оружие!              Вдоль мощёной дороги, ограждённой каменным бордюром, текла шумливая река. Чёрный вслушивался в её бодрый и вместе рассерженный голос - казалось, если бы река могла, она бы оставила своё русло и тоже вступила в бой против войск Саурона. Спустя время реке стал вторить водопад, сначала издалека. Величественный, торжественный, громогласный поток сверкал в солнечных лучах. Как мантией, окутанный водяной пылью, коронованный радугой, он возвышался над рекой как государь над верной слугой, павшей ниц перед его величием.              Рядом росла роща остролистов. Миновав её, гномы по каменной лестнице поднялись на скалу, к свету, лившемуся из-за распахнутой двери.              - Повеление Короля? - спросил привратник, отставив секиру.              - Да. Король Дурин велел запереть этого мордорского командира в Комнате Привратников и глаз с него не спускать. Но не связывать - ради мастера Илькарана из Эрегиона. Говорит, спас он его. У него и имя как эльфийское - Морандир, и в плен он сам сдался.              - Странные дела творятся, - удивился привратник, поглаживая рыжую бороду.              - Никакой я не командир, - возразил Чёрный. - На войну шёл обыкновенным бойцом. А чем до того, в Мордоре, занимался - расскажу, если хотите. Быть может, это будет полезно.              Раз высокое положение скрыть не удалось, лучшим было сказать правду. Иначе - мало ли что вообразят? Чего доброго, сочтут некромантом или пыточных дел мастером, как однажды сочли нежитью. К тому же его знания, как он считал, и впрямь могли помочь в борьбе с Сауроном.              Его повели вверх по лестнице в сводчатый коридор. Комната Привратников была первой слева. Привратник распахнул узорную решётку двери и запер её за пленником. Сквозь неё была видна лишь противоположная стена коридора, украшенная строгим узором из непрозрачного зелёного камня со вкраплениями рубинов. Камень чуть искрился в свете хрустальных шаров.              Сама комната была обставлена скромней - прежде, чем впустить пленника, из неё вынесли щиты и многое другое. Оставили лавку, стол, кровать под пологом в углу; спустя время Чёрный нашёл, что полог не был роскошью - свет в Казад-Думе не гас ни днём, ни ночью. Он никак не думал, что плен может выглядеть так. Какая же это темница? Скорее он поверил бы, что гномы пригласили его как гостя, да не простого - высокого, и ради почёта выставили караул у дверей. Немеркнущий свет и торжественные своды придавали уверенности. Казалось, никакому мраку сюда дороги нет. Гномы изгонят его ещё с порога, а проскользнёт тенью - сам съёжится, спрячется, забьётся в какую-нибудь щёлочку. И то если эту щёлочку найдёт. Даже распахнутые врата и драгоценности, которые мог видеть любой вошедший, казались признаком не беспечности, но силы и отваги. Хозяевам Казад-Дума нечего и некого было бояться.              Что сила эта была отнюдь не видимостью, а отвага - не глупым безрассудством, подтвердилось, когда войско вернулось. По коридорам разнёсся голос Короля Дурина:              - Отныне врата Казад-Дума закрыты для всех! Воинам кхазад – выстроиться вблизи внешних стен! Войскам Саурона не пройти, даже если он вздумает пробивать скалу!              Твёрдый голос Короля гномов и ещё более – то, что его войско вернулось в полном порядке, убедило Чёрного, что мордорским воинам и впрямь сюда не проникнуть. Зримо представилось, как страх перед угрозами Саурона спадает с сердца мёртвым пауком, что до того опутывал его и сосал его кровь. Сдавшись, он обрёл убежище куда надёжней, чем мог надеяться!              Из обрывков разговоров Чёрный узнал, что уцелевшие эльфы Эрегиона присоединились к другому эльфийскому войску; возможно, остался в живых и Илькаран.              Когда Король Дурин закончил с более важными делами и обратил внимание на пленника, Чёрный рассказал ему всё, что знал о Мордоре – от изобретённого Сауроном наречия до хода битвы в Эрегионе. Услышав о создании Единого Кольца - сауроново заклятье Чёрный предпочёл перевести - Король заметил:              - Похоже, ты не лжёшь. Твои слова не расходятся с рассказом Владыки Келебримбора. Если бы ты желал проникнуть сюда из хитрости - скрыл бы то, что знаешь о Кольцах Власти. Во всяком случае, то, что ни одним из них нельзя пользоваться.              - Все они подвластны Саурону, - Чёрный про себя одобрил благоразумие Властителя Казад-Дума: едва ли его соблазнят теми Семью Кольцами, что предназначены гномам! Слушал Король Дурин спокойно, лишь слыша о злодеяниях Саурона, сурово сводил брови. Поэтому, рассказывая о собственных трудах по обустройству мордорских полей, Чёрный не думал навлечь на себя гнев Дурина.              - То, что ты сотворил, Морандир, заслуживает смерти! Из-за тебя в Мордор угнали множество людей, принудив к рабскому труду. Из-за тебя Саурон мог держать такое большое войско и выслать его на Эрегион – иначе ему не хватило бы пищи!              Чёрный хотел было осторожно возразить, что в ином случае орки добыли бы пропитание в набегах, но смолчал, не желая повторять доводы Саурона. Даже если они казались разумными.              - Но, конечно, тебя не убьют и не закуют в цепи, раз ты сам сдался в плен. К тому же за тебя просил мастер Илькаран. Ты только останешься заключён в той же комнате – нужды в привратниках больше нет.              Слова Дурина заставили его задуматься о своей вине – прежней и новой; он верно служил не только Ангбанду, но и Мордору, и на сей раз, похоже, принёс ещё больше зла! Теперь он не мог оправдать себя даже тем, что был так научен и воспитан, или тем, что никак не мог бы противиться. Быть может, и мог бы, если бы не так боялся - а до того не обманулся, не только из-за чар. Желание служить великой цели, надежда исполнить мечты - и получить ещё немного тепла и доверия - побудили его отмахнуться от того, что говорили и здравый смысл, и предчувствия, и собственное сердце.              Вновь накатили отчаяние и ненависть к себе. Пытаясь хоть как-то отвлечься, он поставил арфу, тихо перебрал струны, стараясь повторить движения Илькарана. Потом ещё и ещё – всё быстрей, резче, яростней, отчаянней. Простая мелодия зазвучала иначе, чем под руками эльфа. Так он узнал, что может выразить в музыке свои чувства – даже такие, как боль и страх, ярость и тоска. Арфа действительно всё меняла.              В плену, в заточении, перед ним открылись врата в новую жизнь. В которой он, наконец, избавился от жажды разрушать то, что попадало под руку, или самого себя. Отныне всё, что его мучило, он мог превратить в мелодию – поначалу одну и ту же, меняя лишь ритм, темп и громкость. Он пробовал переменять и сами её звуки – не всегда удачно, пока раздражённые однообразными или неблагозвучными пробами караульные не принялись подсказывать пленнику – они, как оказалось, тоже умели играть!              К имени "Морандир" он привык много раньше, чем эта странная учёба завершилась. Имя неожиданно стало таким близким, словно он с ним и родился; по крайней мере, в новую жизнь вошёл именно с ним. В нём отражалась и его любовь к эльфам, и годы служения Тьме, и путь, ведущий от неё к Свету, и все пройденные дороги, и чуждость его для всех, и вечные разлуки, и характер его игры, чаще мрачной или горестной, и смуглый оттенок кожи. И то, что никто не связал бы со звучанием и смыслом самого имени, не зная судьбы его носителя: память о матери и младенческой жажде ласки, знакомстве со Смуглолицыми и интересе к ним, симпатии к Бору и желании стать ему подобным, о Тобари, Сталлахе и Туллин, Морвэ и Восточном Море, и смуглом менестреле, так и оставшемся загадкой.              Несомненно, Саурон, назвав его Грамбурзом, не думал ни о чём подобном. Тёмный майа желал ему зла – или, возможно, блага в своём собственном понимании – а оно обернулось действительным благом. Так же вышло и с синдарином, который Чёрный более не называл белериандским. Женщины-энты приучили его к общению в основном на этом языке, но думать на нём он стал в то время, когда противился влиянию Чёрного наречия. Из-за действий Саурона, но помимо его воли. И всё же - неужели он примет как своё подлинное имя перевод прозвания, данного злейшим врагом?!              Да то прозвание, в сущности, и смысл несло иной, лишь поначалу ему показалось – тот же. Лишь для холодного рассудка одно могло казаться верным переводом другого - холодного рассудка, неспособного увидеть разницу между "невообразимой тварью" и "дивным творением".              Перемены в жизни Морандира были так важны и так чудесны, что он долго был счастлив, пока его не начало тяготить заточение. Одна и та же комната, в которой не было ни полудня, ни полуночи, ни зимы, ни лета. Каменный потолок, неизменно озаряемый хрустальными шарами, вместо звёздного, солнечного или облачного неба над головой. Каменные узоры вместо живых деревьев, трав и цветов. Каменная чаша в стене, медленно наполняемая водой – вместо рек и озёр, ручьёв и дождей. Воспоминания, сны и мелодии, которые Морандир начал сочинять и сам, уводили его далеко от Казад-Дума, и он терпеливо сносил выпавшее ему ныне. Могло быть – и бывало – много хуже.              Его терпение было вознаграждено, когда решётка распахнулась. Гномы не собирались вечно держать в заточении тихого добровольного пленника, который всё больше играл на арфе или размышлял. Доверять выходцу из Мордора, конечно, тоже – так что караульные сопровождали Морандира всюду, куда ему дозволяли пройти. Гномы хранили многие тайны, но их великая обитель и без того отнюдь не была однообразна. В залитых светом залах звучали то стук молотов, то споры, а то и песни, и он мог любоваться разнообразной резьбой, узорами, статуями и колоннами, золотом, серебром, сверкающими самоцветами всех цветов радуги… В Казад-Думе вовсе не было темниц и, к сожалению Морандира, зелени и цветов. Зато нашлись и ручьи, в которых плескала мелкая рыба, и хранилища старинных книг и летописей гномов, и многое иное.              Серебряные стены одного коридора были так гладки, что на первый взгляд он казался огромным залом с великим множеством колонн и светильников, и множеством людей и гномов в нём. Морандир тихо рассмеялся своей ошибке, увидев, что все гномы этого зала – точь-в-точь его сопровождающие. И остановился, всматриваясь в немолодого человека, невысокого, но подтянутого. Резкие складки и приподнятые редкие брови придавали смуглому лицу страдальческий и недоумевающий вид, но зелёные глаза смотрели спокойно и пытливо. Что клыки более не безобразили рот при смехе, он знал и без зеркальных стен – как и о том, что уши так и остались заострёнными, а доходившие до середины шеи волосы всегда несколько топорщились, хотя со временем всё лучше поддавались гребню.              По небу и зелени Морандиру предстояло тосковать довольно долго. Король Дурин уснул до нового возвращения, как говорили гномы, а его наследник успел привыкнуть к своему венцу. В один из дней новый Король, поравнявшись с Морандиром, остановил стражников и спросил, сколько лет в Казад-Думе держат пленника из Мордора. Те задумались и вслух начали подсчёты, но Властитель Казад-Дума прервал их взмахом руки.              - Довольно и этого! Человек не мог прожить на свете так долго, даже не поседев. Как же мы могли не заметить?! В древних преданиях говорится, что эльфы от страданий и пыток могли стать похожими на постаревших людей…              Он мрачно спросил Морандира:              - Неужто ты – эльф?! Или всё-таки – человек, служивший Саурону, как и думал мой отец и Король? Если мы все эти годы держали в плену эльфа… Какой позор!              Его мрачность рассеяло изумление Морандира.              - Эльф?! Я многому научился у эльфов и привык к эльфийскому языку, но, разумеется, не могу быть одним из них! Но я и не человек – мне в самом деле слишком много лет.              - К какому же народу ты принадлежишь?              Прежде он без сомнений ответил бы - орк, хоть и непохожий на других. Мог ли рождённый орком быть кем-то иным? От гномов рождались гномы, от эльфов – эльфы, от волков – волки, и никак иначе. Да, среди людей бытовали предания о похищенных или подброшенных детях, но подбрось медведю рысёнка – и по детёнышу будет видно, что медведем ему не вырасти. Борг же родился и вырос орком. Сотни лет он и выглядел и жил, и чувствовал, и рассуждал как самый настоящий орк.              Но сейчас он не просто отличался от тех, кого прежде считал сородичами. Между ними не было ничего общего, кроме его прошлого да того, что роднило орков и с людьми, и с иными живыми и разумными существами. Должно быть, он стал похож на тех, из кого орки были созданы. Наверное, Морвэ ошибался – или это он неверно понял его мысль – и первоначально, пока Саурон по приказу Моргота не испортил эти существа, они не были лесными зверями. С течением времени Чёрный становился всё более сходным с человеком, а не со зверем. Но иными свойствами и чертами слишком отличался от людей. Возможно, Саурон использовал части существ из разных рас? Могло ли случиться, что среди них были и эльфы, и отсюда – такая долгая жизнь и пробуждённая песней тяга ко всему эльфийскому?              Нет, это предположение было слишком смелым, чтобы оказаться правдой. И слишком ужасающим.              Властитель Казад-Дума всё ждал ответа, и Морандир дал единственный возможный ответ, который не был ложью или несуразицей:              - Я не знаю.              Вскоре его выпустили за врата великой гномьей обители - открылись они неожиданно легко, от простого толчка. Обернувшись, Морандир увидел позади лишь сплошную серую скалу, словно никаких ворот здесь никогда и не было. Впрочем, что-что, а возвращаться в Казад-Дум он не собирался.              Морандир снова обрёл свободу. И возможность побыть одному. И ещё – солнечный и звёздный свет, закаты и рассветы, и клики перелётных птиц, и разнотравье! Земля была влажной после недавнего дождя – мягкая земля, не камень и не металл! – и ему захотелось почувствовать её ступнями. Разувшись, он бродил по траве, вдыхая неповторимый запах осени. Да, Казад-Дум великолепен, но ему явно не место в этих роскошных подземельях – верней, он мог бы с радостью погостить там, но не жить подолгу. А в плене и вовсе мало радости, как себя не утешай.              Перед ним вновь открывалось множество путей – какой из них выбрать, он не знал. Двое суток он провёл без сна, наслаждаясь свободой и возвращённым миром, не замыкавшимся более в каменных стенах. А затем, обойдя округу, внимательно оглядываясь и прикладывая ухо к земле - нет ли опасности? - он улёгся в успевшую высохнуть траву.              Приснилась ему тёмная, взбаламученная, неспокойная вода. Склонившись над ней, Морандир едва мог разглядеть тусклое, искажённое, раздробленное отражение орка, зажавшего в когтистой лапе кривой чёрный клинок. Он не успел испугаться – неужто вновь стал таким, как когда-то, в Ангбанде?! – как вода начала успокаиваться и очищаться. Проясняясь, колеблющееся отражение менялось, всё более походя на человека; клинок же заменила сначала мотыга, затем арфа. Наконец он увидел себя таким, каким стал сейчас.              Морандир вгляделся в отражение, размышляя о своей странной судьбе. Он был не особенно красив, но и не безобразен, и мог рассматривать свои черты отстранённо и спокойно – словно сухую травинку или неизвестную птицу. Но вода продолжала понемногу успокаиваться и очищаться, и всё красивей и благородней становилось отражение, пока из застывшей чистейшим зеркалом воды на Морандира не посмотрел загадочный круглолицый эльф с арфой в руках.              Тот, кого он мечтал найти со времён жизни у Восточного Моря, к чьей тайне надеялся приблизиться.              Он сам.