Энакин сидел перед Палпатином, как проштрафившийся школьник перед строгим директором: голова опущена, плечи ссутулены, лоб набычен. Оно и неудивительно, раз уж он пришёл просить у канцлера помощи в примирении их с Падме. Нет, он не выдавал их общего секрета, ведь друзья тоже могут ссориться и мириться, так что...
— И потом, понимаете, канцлер, мне снятся сны, — добавил он. — Странные. Сначала, как обычно, чёрные мужики. Подробно так. Вроде как Великий Чёрный какого-то парня, джедая, пытает, и ему наша Вергер помогает. Ну, которая на Зонама-Секот пропала, я вам рассказывал. И она рассказывает, мол, всё было ошибкой, хаос надо упорядочить, надо создать новый правящий орден ситхов... чушь такая, знаете, ну прямо как в сериале! Я и говорю вот, надо меньше эту чушь смотреть, но отвязаться никак не могу.
Палпатин еле заметно улыбнулся и кивнул:
— Утешайся тем, что не ты один страдаешь от пагубного пристрастия к "Братьям". Но что же дальше?
— Дальше... а вот дальше странно и страшно, знаете. Я бы Оби-Вану рассказал, но он ведь не поймёт. А вы... канцлер, я вам верю, как верил бы родному, честное слово. Понимаете, мне всё снится, что Падме... что сенатор Амидала умирает родами.
Он замолчал, боясь договорить, выдать секрет, выдать себя. Но ведь если не выдавать, как канцлер сможет помочь ему? А если выдать, то как смотреть в глаза Падме?
— А она как раз беременна.
Голос канцлера прозвучал спасительным сигналом.
— Да! И я не знаю, что мне делать. Я накричал на неё, теперь она со мной не разговаривает. Но я ж за неё боюсь!
— Это не повод кричать, — мягко возразил Палпатин.
— Не повод, да. Я виноват, — признал Энакин. — Но я правда не знаю, что делать! Я вижу, вижу, вижу... как маму когда-то. А Падме совсем себя не бережёт.
Он чувствовал, что ведёт себя глупо и выглядит того глупее, что всё это нелепо и смешно, поэтому неожиданно разозлился и заговорил — быстро, резко, на грани крика:
— А если всё будет хорошо. Вот допустим родится у нас ребёнок — что тогда? Куда его девать? Ведь нельзя же так просто его назвать своим!
— Всегда можно объявить, что добрая и прекрасная сенатор усыновила бедную сиротку, — мягко сказал канцлер.
Наверное, он пытался утешить его, но только подстегнул праведный гнев.
— Сиротку, да! И расти, хороший наш, дочка ты там или сын, и думай, что ты маме чужой, а папы и вовсе не знай до разумного возраста, ведь маленькому ребенку нельзя доверять секретов, ведь он выдать всё может! Враньё и притворство, притворство и враньё, и ничего кроме! И ведь она говорила мне, говорила, что так всё и будет. А я не верил. Я в любовь верил. В шалаше или там в сенате, это же неважно, думал я. Идиот же.
Энакин снова уронил лицо в ладони и замолчал, переживая тот шквал, которым его накрыло. Продолжил, уже тише и спокойнее:
— И ведь если бы я один такой был. Это бы хоть утешало. Мол, вот я — урод, искаженец, перестарок, недостаточно чистый для того, чтобы нести Силу — а вот другие. Так нет же. И ведь кому-то можно жениться. Альциону, Ки-Ади... а нам нельзя, нет. Почему так?!
— Мир несправедлив, мальчик мой, — вздохнул Палпатин. — И эта несправедливость рождает боль сердца.
— Вы так говорите, будто это ответ! — резко вскинулся Энакин. — Как будто это священная и незыблемая истина, и ничего нельзя сделать!
— А ты думаешь, можно?
— Конечно!
— А что?
— Да хоть разрешить джедаям браки. И детей у матерей не отбирать.
— Разрешить браки, значит. А каков будет статус супругов и детей джедаев? А родителей? Будут ли они жить при Академии, или отдельно? Будут ли они обеспечиваться за счёт бюджета Ордена? Следует ли выплачивать им пенсии по потере кормильца или компенсации за заботу о юнлинге?.. И это только самая верхушка айсберга, — усмехнулся канцлер горько. — Безбрачными и бездомными джедаи куда удобнее. Управляемее. Экономнее.
— И это всё? То есть, вот поэтому людей с ума сводят? Ради этого вот?
Он не мог подобрать более точные слова, у него вообще не было ничего сейчас, кроме общего ощущения и смутных образов — мёртвой мамы, умирающей Падме, Джеммы Нокомис и Депы Биллабы, той же Депы и магистра Винду, Ади и Ариса...
— Но если так, канцлер, как Орден вообще ещё стоит? Как его Сила не покарала?!
Канцлер молчал.
Стоял, отвернувшись, и смотрел на то, как в тёмном аквариуме плавают, чертя причудливые узоры, светящиеся рыбы.
— Кто может покарать джедаев? — словно бы с иронией сказал он. — Кто сильнее их? Чёрные Мужики, разве что, буде они снова вздумают явиться.
— Или ситхи, — тихо возразил Энакин. — Жаль, ситхом нельзя стать по собственному желанию. На недельку или две. И вот это всё прекратить. А потом, например, покаяться, и дальше джедаем Родине служить. Только уже без вранья и обманок, а честно женатым. И с детьми.
Канцлер глуховато рассмеялся.
Словно знал что-то, какой-то особенный секрет, и теперь обдумывал: стоит им делиться с юным другом, или всё-таки нет?
* * *
Падме откинулась на спинку дивана и включила голоэкран. Сегодня, если программа не врала, ожидалось наконец появление одной из самых спорных беренковских персонажей — королевы Ирем. Набуанской королевы, между прочим. Исторической, как и все в опупее, личности.
Реальная Ирем была последним прямым потомком Миротворца и одной из трёх Королев Скорби[1], человеком страшной судьбы и святой набуанской религии. Она действительно выступала против унификации культов и запрета на поклонение иным божествам, кроме Силы. Действительно постриглась в монахини, чтобы доказать свою преданность родной религии, и действительно в отчаянной попытке защитить то, что ей было дорого, пошла на союз с неуправляемым ситхом и его ордами.
У Беренко Ирем была безумной фанатичкой, а реальная традиция почитания Отца в образе огня превратилась в манию жечь всё на своём пути. Вдобавок, он ей, монахине, приписал роман с Уликом Кель-Дрома — если романом можно называть постоянный шантаж близостью и какие-то мерзкие ритуальные соития на жертвенниках или на пепле сожжённых святынь. Ну и для полного счастья, в книге Ирем неизменно ходила в чёрных платьях, по описанию похожих на одежды дома Наберрие, и не раз вставляла в речь цитаты из речей Падме. Такая милая сатира, очаровательная пляска на костях. Ради пинка нынешней власти не пожалеть святую — что может быть современнее и актуальнее?
Если учесть, что сериал обычно утрировал всю описанную Беренко дрянь, доводя её до полной тошнотворности, следовало ожидать чего-нибудь особенно мерзкого. И всё же Падме включила экран. Иногда полезно принять дозу чего-нибудь омерзительного, выблевать её, как следует поругать и забыть. Особенно если на душе тяжело.
— Что ж, по крайней мере, они раскошелились на консультанта, — признала она через минуту.
***
Женщина, стоявшая спиной к полыхавшему до небес костру, была одета не в в чёрное, не в красное и не в синее[2]; как и положено монахине, она была в белом. На лице её не было грима, и она была удивительно похожа на тот самый свой портрет из верхней галереи[3], который прозвали "зеркалом Амидалы": древняя королева на нём невероятно напоминала юную, только вступившую на престол Падме.
Наверное, сходство было сознательным: не зря же "Ирем" на миг замерла именно в той позе с портрета: в три четверти, чуть вскинув брови, вглядываясь в неизвестность.
— Такой я была в те дни, когда мы не помышляли о войне или горе, джедай, — резкий, похожий на карканье, голос вспорол тишину, и девочка с портрета исчезла, растворилась в танце языков пламени.
— Я сит, королева, — на фоне костра нарисовался резкий профиль Куна.
— Пусть будет, сит, — согласился голос. — Это не то, что важно. Важно: будешь ли ты мне союзником.
— Это опасно, королева. Мы воюем против всего мира, и каждый из нас может лечь жертвой на алтарь победы.
— Но ведь победа — будет?
— Несомненно, — убеждённо ответил Кун.
Камера наконец соизволила показать "нынешнюю" Ирем. Она была по-прежнему в белом и по-прежнему до жути похожа на Падме, только уже взрослую. Белый грим на лице делал её похожей на грустный призрак, а алые рубины — единственное украшение — горели адским огнём.
— Знаешь ли ты, почему мы поклоняемся именно Отцу, почему мы отвергаем вашу Силу? Ведь раньше у нас было много богов.
— Нет. А почему? — как и всегда, сериальный Кун жаждал знаний.
— Когда Королева воссела на трон, она решила, что у её народа слишком много богов. Всем не угодишь, ресурсов не хватит. Но как выбрать из них наилучших и достойнейших, которым стоит служить? Она решила: надо спросить, чем отплатит каждый из богов за то, что выберут именно его. И одни обещали богатство, другие — процветание, третьи — наслаждения земные и неземные. Последним был Отец, и Королева спросила его: что ты нам отдашь, если мы выберем тебя? А Отец ответил: я отдам за вас всего себя. Он не обещал ни богатства, ни процветания, ни наслаждений. Но Королева выбрала его.
— Поэтому ни богатства, ни процветания, ни наслаждений вам не светит, — резко вмешался Кель-Дрома.
— Молчи, — отмахнулся от него Кун. — Ты болван и ничего не понимаешь. Королева, примите мою руку! Наш союз заключён.
— Благодарю, — сказала Ирем, и в её голосе послышалось: «Ты сделал верный выбор».
* * *
Серия не успела закончиться, но успела скатиться в обычный круговорот похоти и глупости, когда Трипио доложил, что канцлер-диктатор велел просить к нему сенатора срочно. Пришлось подняться, быстро переодеться и поспешить.
В кабинете, помимо Палпатина, были Энакин, Сабе и какая-то незнакомая женщина, очень похожая и на Сабе, и на Падме.
— Присаживайтесь, дорогая моя, — сказал канцлер. — Будем беседовать о личном.
