История Старшего Брата

Дневник Я помню, что отец вел дневник. Он говорил, что это помогает упорядочить мысли, успокоиться. Пока ты в гневе, возьми дневник, вылей на него всю свою желчь, копившуюся в сознании, плюнь в лицо несуществующей личности, бережно охраняемой тонкой бумагой, а затем помолись. Не оскорбляй Бога, ведь во всех своих неудачах виноват лишь ты сам. Помолись и попроси у Бога прощения за свой гнев, поплачь. Тебе станет легче, правда. Вот он, мой дневник. Пожалуй, девчачьи трусики менее личная деталь их жизни, чем дневник. От Бога к трусикам, да таков я, таково время. Лицемерные прихожане вкушают от плоти и крови Его, а потом идут в бордель с чистой душой. Но Бог не прощает лицемерия. Его кара будет жестока, а заточение на одном из кругов ада – вечным. Я не лицемерю, но тоже достоин ада. И все-таки прихожане. В один чудесный воскресный день я шел мимо протестантской кирхи. Воздух был напоен ароматом только что распустившейся сирени, утренняя роса мочила мне башмаки, но я не мог оценить всей прелести природы, так как засидевшись на нашем с товарищами собрании, пришел домой слишком поздно и не выспался. Из кирхи вышел мужчина. Грубые черты его лица контрастировали с по-женски аккуратным носом и добрыми глазами, осторожно выглядывающими из-под старомодных очков. Ему было под пятьдесят, он шел хромая, и я решил, что он, как и мой отец, был когда-то солдатом, а это следствие его честной службы, за которую государство ничем ему не отплатило. Он показался мне милым, и я даже хотел поприветствовать его, назвав утро добрым и приподняв свою старую шляпу, но тут мужчина достал из внутреннего кармана металлическую флягу и, запрокинув голову, сделал несколько глотков, жмурясь. Я на какое-то время остолбенел, смущенно на него глядя. Заметив это, мужчина издал звук довольной свиньи и спросил: - Ты чего, мальчик? Его добродушный тон в конец запутал меня, и я, заикаясь, выговорил: - Не у кирхи же. Он усмехнулся, засунул флягу обратно, еще раз по-свински фыркнул и отвернулся. Я не против алкоголя, клянусь вам. Но осквернять таким поведением кирху, по-моему, непозволительно. Не думайте, что я ханжа, но подобное я видел с тех пор все чаще и чаще. Блуд и пьянство захватили этот мир, лицемерие к Богу есть лицемерие к себе. Но я знаю, почему так происходит. Нищета, оберегаемая бездеятельностью, халатностью государства растет, подобно ростку, за которым внимательно следят, который поливают, окучивают, ограждают от холода. Нищета, скрытая газетными фотографиями и радиовещанием, процветает и заражает все на своем пути. Деньги скапливаются у министров, у бизнесменов, а люди грызут хлебные корки, запивая их теплой водой. Мое образование дорого стоит. У нас не так много денег, поэтому и мать, и я работаем, усиленно добывая саму возможность жить. Платят ли нам за отца? О да, платят, но эта ерунда не стоит выеденного яйца по сравнению с тем, сколько стоит завтрак какого-нибудь Пэра-Сэра. Религия позабыта, осталась лишь вера в статус, вера в пресловутые деньги. Меня все больше прельщают идеи коммунизма, всеобщего равенства и всеобщей веры друг в друга. Не создай себе кумира, не так ли? Кроме веры во Всевышнего стоит проповедовать лишь веру в людей, никак не веру в глупые бумажки. Я так устал. Ус-тал. Но, поверьте, мою голову в мои-то года питают не только мысли о государственном перевороте, нет. Я живой, и в этом мой недуг. Я – извращенец. Звучит отвратительно, но я ус-тал держать это в себе. Да, я извращенец. Нужно написать это слово много раз, чтобы оно приелось, чтобы сердце не начинало бешено стучать, а в голове не возникали картины из Библии. Я каюсь. Я никогда никому об этом не расскажу, я унесу эту тайну с собой в могилу, но я неизлечимо болен. Я – гомосексуален. Увы и ах! Закрывайся от ужаса, о мой потрепанный дневник, закрывайтесь, ворота рая, плюйте мне в лицо, возможные читатели сей повести. Вы не поймете той ноши, что каждодневно несу я на своих плечах. Я скрыл это. Моника, о милая Моника, любит меня так по-детски непосредственно, что единственное, куда она зашла в своей любви, - робкое прикосновение к моей руке, в тот вечер, когда я проводил ее вечером домой. Я, изображая галантного кавалера, всегда провожаю до дома девушек, просидевших на наших преимущественно мужских собраниях допоздна. Она коснулась моей руки, ойкнула и от смущения даже остановилась. Поняв, что выдала себя, она покраснела. Я клянусь, она заплакала бы, моя бедная Моника, если бы я не взял ее за руку и не улыбнулся ей. Ее маленькая ладошка целиком помещалась в моей, и я осторожно сжимал ее, пока мы шли под луной. Подойдя к дому, она разразилась невнятным потоком слов, но я, уверенный, что это единственный выход для нас обоих, поцеловал ее в щеку, еще сильнее смутив. Она любит меня, я это знаю, но я считаю ее лишь своей младшей сестрой, безжалостно продлевая иллюзию взаимности. Отвратительно. Я вам противен, потому что противен самому себе. Но я не вижу иного пути.

***

Джонсон толкает громкие речи, но меня уже тошнит от этого. Он заманивает в наш подпольный Клуб все больше людей, он кричит и брызжет слюной, в перерывах выкуривая гадкие сигареты, а я просто измотан. Нет, он делает правильные вещи (я не о сигаретах), но… что дальше? Я заражен идеей революции, но как осуществить ее нам, несовершеннолетним юнцам, что не выросли еще из именных рубашек колледжа? К матери подходили полисмены. Они требуют, чтобы я прервал дружбу с такими горячими головами, как тот же Джонсон. Ей грозили увольнением. В слове “увольнение” есть корень “воль”. Воля – свобода. Но что такое свобода в наши дни? Работая, ты связан по рукам и ногам, большую часть своего времени ты вкалываешь. Не работая, ты не имеешь денег, не имеешь пищи, образования, свободы перемещения. Так что же такое свобода? Свобода – это всего лишь миф, придуманный, чтобы давать надежду. Ведь когда ничего нет, человек продолжает думать, что он хоть имеет свободу. Но это не так. Нужно ли сохранять эту иллюзию, или было бы порядочнее объявить всем, что они вечные рабы? Вопрос риторический, я считаю.