Циничная нежность: опыты одного Габена

Break this bittersweet spell on me Lost in the arms of destiny (с)

      Был такой период, когда Дост являлся неотъемлемой, жизненно важной частью моего мира. Я потерял его, вернее, сам отдал. Глубочайшее платоническое чувство на грани чего-то большего развилось и угасло во мне за неполные десять лет.       Я поднимал на него руку. Я доводил его до слёз. Я посвящал ему стихи, дарил подарки, ревновал, презирал и заботился. Я получал от него нож в спину. Но мы всегда могли понять друг друга и в любой момент дать отпор внешнему врагу, пожертвовав чем угодно, но защитив своё. Я был монстром у него на поводке, Алукардом для сэра Интегры Хеллсинг. Наши отношения не нуждались в альтернативной реальности.       На самом деле, поначалу я даже не воспринимал его, как объект для общения. Я посмеивался над его манерой поведения, одеждой и попытками заявить о себе коллективу и быть модным. Потом он забился и стал очень тихим и незаметным. Перестал носить салатовое поло. В общем, мне было пофиг на него, но каким-то образом мы вместе сели на английском и заобщались. Довольно долго, пока не выработалась привычка, я не всё слышал из сказанного им, потому что он натурально лепетал, очень тихо и быстро. Да ещё и отводил глаза, смотря в пол. При этом он великолепно рисовал и собирался поступать на архитектора в строительный.       Мало-помалу я стал осознавать, что он очень интересный. Читает много и не то же, что я (за «Северное сияние» мы говорим спасибо ему), сплавляется по рекам, ходит в художку, был в Оксфорде, сечёт в точных науках. Он куда развитее большинства одноклассников. В итоге я прибрал его к рукам осознанно и бессознательно начал лепить его под себя.       Он и сам очень охотно под меня перестраивался. Никто больше не мог так угадать мои желания и вкусы, подбирая подарки на праздники. Он иллюстрировал мои стихи, писал свои, вдохновлённый. Был моей совестью. Я неоднократно обращал внимание на тех, кто ему понравился, и те начинали со мной общаться, а он оставался в тени. Я говорил ему, что его цвета: чёрный, серый, пепельный синий, белый. Его стиль — дворянская аристократия. (Вот это, это и это выбросить. Это никогда не надевать. Будем как Луи и Лестат.) Я будил его интерес к вещицам, еде, музыке (тут я мог поразить воображение), уходу за собой больше необходимого минимума. Вместе заболели готикой, сталкерством, шварцсценой. Он был моим лучшим фотографом на все времена. И на его глазах я встречался и расставался. Показывал все переписки, пересказывал все разговоры, не упускал никаких подробностей. Он сидел за меня вк. Был моим дневником. Возможно, завидовал. Точно ревновал. Оля и Монстр спели про это.       Чувство трансформировалось, из интереса оно превратилось в своеобразное покровительство, потом симбиоз. Например, Дост проверял алгебру, а я — его сочинения. Он делал за меня черчение, которое я ненавидел. А я за него слал ко всем херам дноклассников, обзывавших его. Целыми днями в школе мы валялись на парте и общались, таскали друг другу книги, менялись плеерами, что-то рисовали и мечтали. Если кто-то болел, второму было тоскливо и пусто. По крайней мере, мне.       Всё было дивно до момента, когда он у меня за спиной начал деятельность по улучшению своей жизни, а именно, решил перевестись в физико-математический класс и радостно объявил о своём успехе 1 сентября. И он реально не понял моё состояние. Я не ждал такой жестокости, намеренного разрыва без особой причины. Кто его знает, зачем он так. Скорее всего, не назло, но при этом тайно, а значит, он догадывался, что я не обрадуюсь, но, похоже, надеялся, что всё будет по-прежнему. Ну конечно…       За причинённую боль я мог незамедлительно отомстить. Я ограничил общение, стал посылать и обзывать его при встрече, а если он сильно лез, то мог его ударить. Оплеухой или пинком я не так ранил его, как безразличными словами. Стихи о нём приобрели садистский характер. Поскольку на разговор я не шёл и даже слёзы в телефонной трубке меня не трогали («а чего ты хотел, предатель?»), мы изобрели средство разрешения конфликта: тетрадь откровений. У неё было какое-то более патетическое название и фраза с намёком на обложке, сейчас уже не помню. Она использовалась для переписки друг с другом в формате писем-дневников. Передавали её на переменах. Кое-как она поправила ситуацию. В конце тетради я отметил, что она уже несёт чисто информационный характер, надрыв и боль ушли, значит, на осознанном уровне я простил Доста. Несмотря на его протесты, я выкинул её.       После третьего проведённого в математической школе лета, где я уделял больше внимания Жукову, но порой благосклонно общался и с Достом, он принял решение вернуться в класс. До конца я его так и не простил, одно время частенько напоминал о своём недоверии. Например, подарил амулет — деревянное сердце, разбитое на половинки и скреплённое шнуровкой крест-накрест, с фразой: «Оно было разбито, как наша дружба, а сейчас почти как новое, не правда ли, однако прежним уже не будет». Он сказал, что носить не станет, пока я не аннулирую этот смысл. Я отказался.       В целом всё было так, словно мы Вилле и Лаури в песне Bittersweet, но поём друг другу. Я любил HIM, а он — The Rasmus. Эта песня навсегда осталась нашей — до сих пор от неё мурашки.       Однажды со мной из-за моей нефорской внешности решил познакомиться один человек. Он вёл себя очень сдержанно, мы гуляли и общались о музыке и немного о несправедливости жизни. Я рассказывал о своих шрамах на руках и любви к чёрному цвету. Он называл себя просто скучным человеком, в моём сознании был серым пятном, было сложно даже запомнить его лицо. Позже я понял, что это была роль. Он говорил о страдании, боли и желании покончить с собой, но меня это не очень впечатляло. В какой-то момент я решил, что человек интересный, но мне не нужен и не подходит. Чтобы он не пропадал, я познакомил его с Достом. Так я потерял обоих.       Человек оказался Гамлетом. Он вертел Достом похлеще меня. Шантажировал, оскорблял, бросал и возвращался, ревновал, прибеднялся и устраивал истерики. Давление на жалость в пять атмосфер. В то же время он проявлял немалую общественную активность, делал многое за Доста, инициировал различные изменения в сознании и бытии. Самой крупной инициативой стал переезд в Европу, где они обретаются и по сей день.       Одно время мы просто разрывали нашу прелесть, он никак не мог быть хорошим для обоих сразу, а иногда мы откровенно при нём ругались, я хотел бить Гаму морду, особенно, когда Дост звонил и плакал, что этот ублюдок ушёл на улицу в час ночи и к утру так и не вернулся. Однако ж баланс был достигнут и все успокоились.       Я терял Доста постепенно, но поскольку его переезд случился непосредственно на следующий день после моего официального бракосочетания, думаю, ясно, что разрыв не был болезненным. На самом деле, я избавился от колоссальной зависимости. Человек-дневник, впитывающий каждое моё слово, косящий под меня, верный оруженосец, потративший на меня целое состояние, потому что ему давали карманные, а мне нет, но в книжном магазине мне было нужно это и вот это, а накопления я просаживал на сигареты и бары. Да, я и сам был паразит. В общем, это было пронизывающе, опутывающе и очень прочно. Я бы с радостью запутался обратно, но я ему больше не нужен.       Что нужно знать о ТИМе Достоевский нам, Габенам: это сладкая отрава. Вместе легко, многое ясно без слов, очень комфортно. Дост помогает успокоиться, стать добрее, о нём так приятно заботиться — это чуткий ученик, с удовольствием позволяющий его опекать. Он старается сделать приятно и настроиться на волну партнёра буквально во всём. Но где-то в глубине души он остаётся собой, и весьма чётко отделяет напускное от истинного. Это истинное он менять не позволит, мало того, протащит личные интересы (принципы) любой ценой. Дост привязчив и хочет быть максимально близко, знать подробности и детали, практически вжиться в отношения. У Габена развивается опасная зависимость, вследствие чего разрыв гораздо болезненнее, ведь Дост уже въелся в душу — вырываешь с мясом. Слёзы, причитания, унизительное поведение — норма. Возникает момент садистского удовольствия, когда отвечаешь безразличием, опаздываешь, не приходишь, не берёшь телефон. Дико сложно не пустить его в душу, дико сложно вытащить потом все эти иголки. Общаться однозначно стоит. Любить — не советую.