Божественный ветер. Возмездие греха.

      — Йаидо Идо-кун, да?.. А твоё имя тебе подходит. Птенчик! Да какой бы безумец так назвал парня?       Смех.       Часто смехом предстаёт что-то хорошее и приятное, связанное с весельем. Но не в мою смену. Действительно. Назвать мальчика, своего сына, птенчиком — Идо… но я не винил свою мать. В какой-то мере её можно понять, ведь родился я больным и хилым, рос под вечной опекой родственников. Слабое худое тело, низкий рост, да ещё и блондин! Ну чем не повод поиздеваться? Сверстники мои думали точно так же.       Мать умерла, не исполнилось мне и трёх лет. Отец был человеком несправедливым, собственно, как и жизнь в отношении самого меня. Сам я видел изо дня в день холодный с укором взгляд и не понимал, чем его заслужил. Хотя руку на меня никто никогда не поднимал, я боялся окружающих меня людей. Инстинктивно. Возможно, понимал свою слабость, возможно, кто-то запугал. Не помню.       Как же я стал таким? Я! — птенчик с телом бабочки, сын известного доктора, — стал тем ещё аферистом… Это было давно и, кажется, то немногое, что я так хорошо помню.       На наш город напали разбойники. Я видел, как горел город. Его хорошо было видно с верхних этажей больницы. Мне было жаль людей и их дома до дрожащего голоса и пелены перед глазами. Но мне стало не до того, после громких вскриков людей этажом ниже. Я запаниковал.       Полетел вниз, туда, где слышались голоса… и тогда я увидел его. Высокий, словно столетнее дерево, широкоплечий, с чёрной шубой и разукрашенным лицом, он стоял, согнувшись, зло что-то кричал кому-то, кто находился в кабинете. Но меня удивила одна вещь в нём: он держал на руках ребёнка — мальчика примерно моего возраста. Кажется, он был без сознания, в белых пятнах, будто выпачканный известью.       Но в тот же самый момент, когда я хотел подать голос, его шуба загорелась сама по себе, а я от шока свалился на пол. И тут он обратил на меня внимание. Его лицо выглядело слишком жутко. Я готов был расплакаться и что-то мямлил, вроде: «Не убивайте меня». Он недолго молчал, а после тихо сказал одну вещь, после которой моя жизнь переменилась:       — Я, конечно, тот ещё ублюдок, но детей я не убиваю. Пусть люди меня считают хоть уродом, хоть плебеем — всё равно, но я не отрекаюсь от своих нравственных принципов.       …И ушёл. В тот момент мне никто не казался более величественным и гордым. И плевать, что он через три шага грохнулся на пол. Мне рассказывали, что разбойники и пираты — мерзкие и грязные убийцы и воры, что делают всякие мерзкие вещи со своими матерями, сёстрами и даже братьями. Но я точно был уверен, что этот человек совершенно не такой.       Этот парень в шубе, совершенно несуразный и странный, смог зажечь почти угасшую душу такого слабого и безнадёжного ребёнка, как я.       Позже я мог наблюдать, как группа разбойников с добычей уходит из города. Я хотел разглядеть среди них того парня, но не смог. Но даже тогда, будучи в столь юном возрасте, я понял, кем хочу стать в этой жизни. Пришлось начинать с малого. Я начал читать книги про пиратов и прочих. Из них я кое-что почерпнул для себя, что-то просто брал к сведенью. Отец не одобрял моего увлечения, но закрывал глаза — лишь бы не мешался под ногами. А я всё наблюдал и мотал на ус. Позже я понял, что теории будет маловато и мне нужно что-то побольше.       В один из дней я нашёл на свалке рядом с кузницей ржавую саблю. Она была ужасно тяжёлой для такого слабого ребёнка вроде меня. Я даже поднять её не смог, но с собой утащил. Следующая моя цель была — покорение тяжёлой сабли. Мне требовалась сила. Но откуда же она будет у птенчика-Идо? И для начала я хотел отказаться от своего имени, так как оно на подсознательном уровне мешало мне двигаться вперёд, но не смог. Это была последняя вещь, напоминавшая о том, что у меня всё же была мать, может быть даже любящая слабого меня. И я решил не отказываться от имени, а лишь ненадолго отправить его в забытье. Конечно, всё это ничегошеньки не меняет, но в то время мне это казалось чем-то значимым и так необходимым для того, чтобы просто не застояться на одном месте. Конечно, всё было бы более радужно, если бы не было такого ужасного фактора, как мой отец, который со всей воодушевлённостью своей, на которую только был способен, желал увидеть меня на своём месте. И ни о чём другом и речи быть не могло: как же так! слабый птенчик и в разбойники? Глупости!       А ведь я никогда не хотел быть кем-то, кто спасает людей. Я горел желанием стать таким же величественным и принципиальным, как тот мужчина. И первым моим принципом стало то, что я ни за что не стану таким, как отец. Может, это было не принципом, а упрямством, но в то время я об этом не задумывался.       Позже, когда мне стукнуло уже тринадцать, я смог свободно поднимать ту самую саблю одной рукой и даже неловко ей размахивать. Я был счастлив в тот момент, как никогда. Отец всё ещё не одобрял моего увлечения, но упорно молчал, полагая, что с возрастом вся «дурь» вылетит из моей головы. Наивно. В то же время он упорно настаивал на том, чтобы я начал учить латынь — язык, на котором говорит сама медицина! Я пошёл против него, раздобыв в местной библиотеке несколько книг и словарей с языком эсперанто, на котором, если верить одной истории, услышанной мной в Норт Блю, где я жил, говорил великий разбойник, которого боялись даже после его смерти.       В кузне, рядом с которой я тогда нашёл саблю, на чердаке, жил мальчишка, чуть младше меня. Я его запомнил очень хорошо. Это был забавный малый, с яркими рыжими волосами, который никогда, сколько я помню, не снимал с головы берет. Он был внуком кузнеца; после знакомства с парнишкой, я часто ошивался у них, рассматривая великолепное оружие и процесс его изготовления… издалека, конечно. Близко подходить к раскалённой печи, которая занимала там большую часть места, нам, ребятне, дозволено не было. Имя его я, увы, потерял где-то глубоко в памяти. Но я помню, как сияли его глаза, когда он смотрел на далёкое море, которое едва было видно с вершины холма, где располагался наш городок. Он мечтал о свободе. О какой именно свободе шла речь, я тогда не понимал. Позже до меня дошло, но тогда это уже не имело значения.       В тот же месяц, когда мне уже исполнилось пятнадцать, наступил первый сезон дождей. Было непривычно холодно, и я боролся, как мог. Я учился обращаться с оружием даже в дождь и, что самое главное, я учился мухлежу. Тот старик-кузнец был тем ещё картёжником и любителем поиграть. Я желал обучиться, а старику в радость с кем-то сыграть. Так и жили.       Сезон дождей ещё не закончился, как мой отец начал настойчиво намекать на то, что пора бы уже и за ум взяться, ведь, как он говорил, «медицина сама себя не познает». А мне-то какое дело? Но я молчал ему в ответ.       В мои восемнадцать я был впервые в жизни заперт в комнате: цоколь в больнице совсем не использовался. Компанию мне составляли пыль, разбитое ещё с детских времён маленькое окошко и книги. Много книг по медицине самых разных тем и направлений. Я упрямо их не читал. Из окошка веяло свежим ветром и свободой. Оттуда я видел и кузню, маленьких людей, прямоугольники садов и кромку моря. К больнице каждый день приходил тот рыжий парень, с которым мы сильно сдружились, так как детей нашего возраста в городке больше не было — все молодые семьи предпочитали перебраться в соседний город, он был и побольше, и грабить его разбойники не решались. По крайней мере, я так слышал. Тот парень приходил ко мне, залезал на рядом растущее дерево и оттуда, смотря вверх на меня, улыбался мне и говорил, что скоро я выберусь. Я верил ему.       В один из дней моего заточения я понял, что что-то произошло. Рыжий ко мне больше не приходил. Я даже отдалённо не видел его цветастый штопаный-перештопанный берет.       Когда я выбрался наконец-таки из заточения под мою клятву отцу, что я возьмусь за учёбу, я тут же отправился в знакомую кузню. Старик тепло встретил меня, мы разыграли партию в карты, за которой он мне и рассказал, что внук его в пираты подался. Мол, явился на остров парень какой-то высоченный, сказал, что ему нужна команда. Вот он и спохватился. Говорил, что из соседнего города за ним тоже парнишка побежал — молодой совсем, нашего возраста. Но старик, рассказывая это, не выглядел грустным. Наоборот, он гордился тем, что его внук нашёл занятие по душе, и совсем не важно, что он стал пиратом.       Тогда же я понял, что мой отец совсем не воспринимал меня как человека. И я по-настоящему его возненавидел. Но было бы за что, honeste*! Тогда я был слишком глупым, чтобы это понять.       На свой девятнадцатый день рождения я сбежал из дома. Глупый поступок, согласен, но в тот момент, когда отец объявил мне о том, что нашёл для меня невесту, я просто потерял голову от ярости и той мысли, что он не оставляет мне никакой свободы. Ему ведь не интересно, чего я хочу, так почему меня должно волновать то, чего хочется ему? Я не жалею об этом нисколько, но мысль о том, что я поступил, как избалованный ребёнок, пусть это и не так, не даёт мне покоя.       Помню, как я добрался до берега острова. Мне весь день потребовался, чтобы туда дойти. Едва ли не у самой кромки воды там же расположилась база разбойников. Было там шумно и грязно. На мою просьбу присоединиться к ним мне ответили едва ли не истерическим смехом и пинком под зад. Я был упрямее. Мне потребовалось три месяца, и терпеть нечеловеческие мучения моральные и физические, чтобы они признали меня своим.       Тогда же они собрались разграбить город. Но, к моему облегчённому вздоху, не мой родной, а один из соседних, что побольше, а соответственно, где будет больше добычи. Остров наш большой, городков много, но больше ничего особенного нет. Я всё тогда удивлялся тому, как они так долго безнаказанно грабят людей, портят их имущество. Ответом оказалось то, что их слишком сильно боятся, а Дозор в такую глушь и носа не сунет — незачем. На нашем острове, ведь ничего особенного нет, ничего не производится, никто знатный не живёт.       Первое разорение города оказалось полезным опытом для меня. Я понял, что они никого не убивают. Сами разбойники жалуются на это, так что, видимо, это у атамана какой-то пунктик насчёт жертв. Но подчинённые атамана никогда даже не думали, как говорится, сгонять атамана с бочки. Они, пусть и недовольные тем, что нельзя прирезать одного-двух людей в назидание остальным, питали уважение к лидеру. Я тоже проникся им, так же, как и моя одежда пропиталась потом, ромом и грязью.       Однако, жизнь разбойника, о которой я всегда так грезил, оказалась совсем не той. Она была интереснее, чем в фантазиях. Конечно, соратники оказались куда более жестокими, но и более живыми, и это главное. Быть разбойником… действительно весело. Да, я столько раз слышал, как кричали люди от страха и гнева, проклиная нас. И несколько ночей после этого мне снились эти крики, а я просыпался в холодном поту и с желанием всё это бросить, дабы заглушить неожиданно проснувшуюся совесть, но я не мог. Не сейчас. Зато все эти кошмары замечательно глушились отменным ромом, который мы таскали у горожан и в бочках оставляли его в море на привязи. Говорят, что побывавший в море ром имеет изумительный и неповторимый вкус. Что ж, это правда. Конечно, ром, что проплыл в бочке n-ное количество времени и расстояния, имеет другой вкус, но нам хватало и этого. Со временем я втянулся в беззаботную разбойничью жизнь. И я бы, наверняка, продолжал так жить, если бы не одно происшествие.       После очередного грабежа, разбойники подсчитывали награбленное и просто расходились спать. Ничего особенного, да? Только поздно вечером, когда солнце уже начинало садиться, на базу пришла толпа разгневанных горожан. Кажется, тот грабёж был последней каплей. Они, несмотря на страх расправы, пришли к нам. Конечно, мы никого не убивали, видимо, поэтому они со времени утеряли страх перед разбойниками.       В тот день многих пьяных разбойников убили гневные горожане, в числе которых я видел и своего отца. Мало кто выжил из наших. Но несмотря на всё зло горожан и жертв, атаман всё равно приказал никого не убивать, ведь мы всего лишь разбойники, а не убийцы. В тот момент я снова почувствовал то, почти забытое, чувство восхищения. И я не смог ослушаться. Я, как последний трус, сбежал. Я не знал, что случилось с выжившими разбойниками, за что корю себя по сей день. Я бежал по берегу острова, пока не почувствовал, что бежать больше не могу. Дня два я спал на траве под открытым небом, меня бил озноб и мучили кошмары. Я всё ещё слышал голос атамана и его «приказ» никого не убивать, в то время как наши же кричали, пронзаемые острыми оружиями. Я ещё долго видел их кровь под ногами, видел даже с закрытыми глазами. Когда я, наконец, смог немного прийти в себя, я понял, что сильно ослаб от голода и нервного истощения. Моя сабля, висевшая на моём поясе и закреплённая на кожаном ремне, при ходьбе привычно ударяла по ногам. Но впервые я так отчётливо ощущал её холодный металл через ножны.       Через несколько дней я уплыл с острова, взяв одну из шлюпок с пристани с северной стороны острова. Я не хотел покидать его, но я понимал, что если останусь там, то сойду с ума от образов умирающих людей перед глазами. Я решил, что птенчик Идо умер там же, вместе со всеми, потому что он бы себе не позволил сбежать, как трусу. Будучи слишком самокритичным, я решил, хотя бы взяв на себя весь гнев погибших соратников, взять имя себе подобающее — Аферо, с языка разбойничьего, то бишь эсперанто, это означало Тварь. До сих пор думаю, что это имя подходит мне как нельзя лучше.