Ловцы человеков

Граница России и Ливонии. Конец 1572 года.       Горячий пар из котлов валил столбом, смешивался с порывами снежной бури, порождая адскую пляску среди колючих вихрей. Приземистый бородач в высокой красной шапке не мог смотреть на эту феерию без слёз. Не только из-за кострового дыма.       Они остановились у безвестной деревни с храмом в честь Архангела Михаила. Деревянная шатровая церковка, со странным гонором освящённая именем главы Небесного Воинства, подвергалась четырём сожжениям, но упорные жители раз за разом отстраивали сердце поселения. Священные книги и сосуды они прятали по домам, когда лихая конница – бывало, и своя, – в очередной раз сходилась на полях битвы. Возводили церковь – и молились, молились, молились о победе русской рати.       Проклятая война шла больше пятнадцати лет. С переменным успехом. Посельчане мало интересовались бы политическими распрями, но именно их многострадальная земля лежала на пути к ключевой для сторон точке. Русские и поляки, Святое Православие и поганая латинская ересь. Для крестьянина от сохи расклад был именно такой. Те, кто имел хоть какое-то представление о делах международных, знал, что против Московского Царства ощерились не только западные соседи-славяне. «Святой Престол» далёкого Рима и даже агарянские вожди плели сеть интриг, чтобы погубить их родину. Матери баюкали детей под шум первых вьюг, боясь высунуться за околицу. Рядом с ними, в нескольких верстах, расположилось царское войско. Сам Иоанн Васильевич возглавил этот поход – быть может, хоть сейчас победный? С Государем были его волки. Страшные люди, сильные и безжалостные, оставляющие за собой кровь со слезами. Воины, чьё имя в последние годы было под запретом.       Мнения по поводу братии из Александровской слободы у местных разделились. Один приходской поп говорил о лютых хищниках, что чинят неправедный суд. Крестьяне вздыхали, в их воображении волчара грыз невинных овец. Другой батька вещал о верных холопах царёвых, что сторожат отчизну. И это вызывало образ противоположный. Народ боялся, но со смирением чтил волю Государя. «Быть может, Новгород они и спалили. Силёнок хватит, видел я их стать. Упокой Господь душу невинных! Хорошо, нас беда миновала…»       Так думал старый Ерофеич, сидя на завалинке, щурясь от лучей болезненного зимнего солнца. Желудок деда побуркивал от постной гречки. Улов деревенских рыбаков пришлось отдать на пропитание войскам. Их шатры расположились за малюсенькой речкой, что промёрзла до самого дна. Красные с золотом стяги – воинство самого Царя. Дочка Аксинья, девица на выданье, и пяти годков сынко Глеб, вылезли из погреба. Старшая ушла за пряжу, малец бегал, лепил снежки и бросался в ворон. Дети боялись волков государевых – кто ж не боялся? Но семеро конных не бесчестили девиц, не резали стариков, не жгли дома. Попросили немало – так им и биться, понятно же. Вот если лыцари-иноверцы наведаются, да спросят жратвы – тут мало не покажется никому. Деревенский голова Мефодий Иваныч говорил, что огромная, с пищалями да пороками, армия ливонцев, проходила неподалёку. А у царских корпус-то маловат, даром, что псов и татар приволокли. С кем будут биться? Чем? Ерофеич не мог дотумкать, но куда ему, старому пастуху, было лезть в царские дела.             Коренастый мужчина с рыжей бородой, кутаясь в соболиную шубу, что поверх кольчуги, тоже сомневался. Прилетевшие с обозом еды вояки, невзирая на пост, уминали и сальце, и заветрившийся сыр, ожидали жирной похлёбки. Бог им судья – для битвы сила понадобится. Самому Григорию Лукьяновичу кусок в горло не лез. Он мечтал хлебнуть вина – но в поход хмельного не брали. Передовой полк под его, царского служаки, командованием, должен быть готов к бою в любое время суток. Служка – да, он такой. Не более того. Больше года называть себя «опричником» они не имели права. За нарушение Царской воли и Григорий не сносил бы головы. Стрельцы с конниками поглядывали на него с недоверием. Но перечить боялись. По старой памяти. – Григорий, что в думах печальных?       Даже главный подручный опасался произносить страшное прозвище «Малюта». И никакое превосходство в росте не могло побороть этот страх. Васька Грязной, как называли его при дворе, происходил из незнатного рода. Сам Григорий также не мог похвастаться предками. Оба они заслужили титул опричника за верность Государю и жёсткие расправы над врагами трона. В последние годы Грязной потерял благосклонность Иоанна Васильевича. Но кто мог похвастаться обратным? Даже он, всемогущий Малюта Скуратов, допустил ошибку, что стоила ему жизни. – Армия клятых ливонцев ушла вместе с пушками, – продолжил Васька, – крепость считай что наша.       Вейсенштейн, «белый камень» – опорный пункт на северных трактах, резиденция наместника Ливонии. Основное войско шведов, которое раскатало бы царскую армию в кровавое месиво, крутилось где-то неподалёку. Разведка доложила, что комендант, даром прожжённый вояка, выслал на помощь артиллеристам почти весь гарнизон. С точки зрения тактики и стратегии Белокаменный был лакомым куском. Но в душе у Малюты огненным клеймом отпечаталось одно слово – «смерть». Не отвечая Грязному ничего, он хмуро пошёл к шатру. Старые раны болели. Только ли от погоды?       В походном пристанище Малюту ждали иконы – Святая Троица, император Константин, чудотворец и целитель Никола, святитель Григорий – небесный заступник. Иконка Божией Матери с Покровом – последняя надежда на защиту Отечества. Пусть и не себя. Блиставший роскошью одежд и сабельной сталью предводитель псов Государевых склонился над образами. Треснутыми от мороза, кровоточащими из-за скудной пищи и крайнего напряжения губами зашептал молитвы. Большинство из них он забыл. Война с внешним и внутренним неприятелем сказалась на душевном состоянии бывшего заправилы Александровской слободы. Подчас Малюта чувствовал себя не человеком, а призраком. Напрасно ободрял его Васька – тот так и не понял, что значит отдать себя, не щадить ради правителя кровь и душу. Ранее это была чужая кровь и чужие души, но теперь пришёл его, главного царского пса, черёд. Порыв снегопада распахнул занавесь шатра. Вместе с ним ворвался и проклятый дым. Малюта остановил молитву – слишком больно было вспоминать. Тёмные глаза матёрого палача заволокло пеленой. – Ты не искупишь то, что сделано. Тебя ждёт смерть. – Уйди, окаянный!!!       Хорошо, что воины были отвлечены началом пирушки, а вихри выли слишком громко. До поры до времени никто не поймёт, что безумие пришло в холодную голову опричника Скуратова. Едва заметной тенью в углу расположился статный, с худым, как из камня выбитым, лицом, монах. На его белой мантии розовыми разводами проступала кровь. – Это ты не ты, не ты!!! – ревел Малюта, не в силах схватиться за меч, с рукояти которого почти не спускал ладони.       Пять лет назад во главе войска, ведомого Иоанном Васильевичем, Григорий Бельский шёл на гнездо ересей и бунтовщиков – «Великий» Новгород. Походы славного царского деда, тоже Иоанна, не усмирили дьявольский в своей стати город. Как осмелились новгородцы озвучивать претензии на свободу после искажения ими Святого Писания? Но другое вызывало гнев Царя и его верных слуг. Как епископы самой Церкви, те, кто служит в блистающих храмах Кремля, способны оправдывать кощунственные притязания северного «господина»? В бравом марше опричного войска на Новгородскую землю оставался только один шанс примириться с Церковью. И Малюта его упустил.       Монастырь замер в оковах холода и плену страха.       Щуплая девчушка одиннадцати лет перебежала меж пушистых елей от Собора Успения Богородицы поближе к келейному корпусу. Она была слишком мала, чтобы привлечь внимание грозных всадников. Матушка-повариха предупреждала, чтобы Ксения не совала нос куда не надо. Но для выросшей в деревеньке под Тверью проказницы, что с младых ногтей гоняла коров на поле, часами ходила по лесу да плескалась в не самых мелких прудах, проблема была скорее надуманной. Мрачно ёжилась в снегу длинная деревянная изба чуть поодаль от кухни. Там жил старец, прибывший из самой Москвы. Юная Ксения знала – отец Филипп сменил на простую робу далеко не худшее облачение. Что заставило его перебраться из стольного града? Взрослые не говорили. Оставалось только гадать. С пожилым монахом обращались подчас слишком сурово. Он голодал. Получал оскорбления в лицо. Трясся от холода, проходя до собора, колодца, трапезной. Но никогда не сетовал на свои бедствия. Услышать многословие и тем более ругань, от Филиппа было почти невозможно. Но если говорил – все, включая подрастающую кухарку, проникались таким благоговением, что лик того казался иконописным.       Чёрная и пегая лошадь с укутанными в шубы всадниками остановились у поварни. Животные мяли снег, покачивали головами, испускали ноздрями пар. Норовистые жеребцы, ничего не скажешь. Их обладатели – не хуже. Детина с татарским прищуром и благородный осанистый юноша, чьи белокурые волосы были аккуратно убраны под соболью шапку. На сёдлах – кривоватые мечи. Важные гости, однако. Матушка называла их – «кромешники». Юной помощнице кухарки оставалось лишь гадать, от слова «кроме» или же от «кромеша», мрака. Собачьих голов, о коих талдычила по приближению царского войска дворня, Ксения так и не разглядела. Может, попутали чего?       Третий конник, если бы не багровый длиннополый кафтан и шапка с дорогущим мехом, сошёл бы за слугу здоровяка и красавца. Низкорослый такой мужичок, палево-рыжий бородою, башка вихрастая. И усталый взгляд. Закрепил меч на седле, машет рукой – «стойте здесь!», грузно пошагивает к келлиям. Такого… малютку, Ксения бы ни за что в мужья не выбрала. А вот в отцы – странно, да? – вполне могла бы. Строгий он, жёсткий, сразу видно, что не перекати-поле, умеет дела делать. Батька-то почил, лихие люди на тракте голову пробили три года назад, сколько слёзонек горьких мамка пролила…       Ксения подышала на ладони – мороз стоит нешуточный. Затаилась за ёлкой у самого окошка, будучи уверенной, что гости обители ничего не заметят. Надежды на интересные впечатления пока что сбывались. После скрипа двери послышался разговор. «Сторож Стёпка, опять его карканье слушать!»       К неприметному, угрюмому, но при том неуместно смешливому, сторожу Кобылину (сам как кобыла захудалая!), Ксения никаких тёплых чувств не питала. С чего он на старца Филиппа взъелся, ещё можно понять – работа такая, приставом вроде бы именуется. А вот зачем с кочергой гоняться, когда она всего-то залезла на крышу сарая… Иль на службе святой чесаться громко, да неприлично вымолвить, где, – это вам как?! – Проходи, проходи, Григорий. Митрополит… то есть, монах, тебя ждёт.       Елейно ухмыляясь (опять!), Стефан пропустил рыжего мужичка в двери, а сам засеменил по дорожке, недоверчиво оглядываясь. Даже на злобу силёнок не хватило, – подумала Ксения, – только такую постную морду корчить, что даже в сам пост стыдно! Боится рыжего-то! «Ну ладно тебе, кончай наговаривать-то на работягу» – вмешался голос совести девицы. «Чегой-та ему злиться на всадника государева? Ходит и ходит себе, хоть с кочергой не гоняется!»       Внутренний диалог затаившейся отроковицы прервало тёплое дуновение. Странно, костёр никто не жжёт, лампадки и свечей рядом нет. Ах, это же старец Филипп молится! И на душе сразу – как солнца лучик… Значит, она прямо под кельей московского беженца сидит! Во дела! А ведь внутрь не пускали, и сама разглядеть стеснялась… «…тако и мой путь благополучно управит и сохранив мя небесною силою, – здрава да возвратит мя, мирна и всецела к жилищу моему, во славу имени Своего святаго…»       Молитва Пресвятой Деве. В голосе старика – слёзы? А чему удивляться – с его-то кротким и благочестивым нравом…       Ксения едва заметно зыркает в окно, тут же оборачивается – не идёт ли кто из братии или работников. Сдерживает ойканье, видя на лице Филиппа – едва заметный у простого человека, но тому совершенно не присущий, испуг. Будто чувство ужаса передаётся сквозь закопчённое стекло.       Рядом что-то движется. Колышет воздух. Но собеседник старца не виден. Потому, что стоит далеко – или он… морок? Рослый и чистый ликом, но при том истощённый, скромно и незлобливо глядящий инок, шепчет завершающие слова молитвы. «Аминь»       Проницательные очи впиваются в точку, которую Ксения узреть не может. Филипп выслушивает неведомого собеседника. «Делай, что хочешь, но дара Божиего не получают обманом!»       Эти вымученные слова – последнее, что помнила дочка кухарки в тот день.       Девочка, как ужаленная, подпрыгивает на месте. Дым! Пожар! Да какой! Такого не бывает даже от прелого сена… Страх не позволяет заверещать на всю обитель. Двое конных наблюдают её бег, поёрзывая в сёдлах. Она не видит, как один отмахивается – «да чего туда соваться, голова Лукьяныч разберётся!»       Как сбегались монахи, Ксения уже не видела. Она стремилась не в маменькины объятья, не на пост стражи. Даже не к образам, коими увешан угол их ветхой пристроечки к поварне. Ни один монах не поверил бы ей, силу бесовскую видевшей. Девочка просто улепётывала прочь, наружу, далеко. В пустые врата, которые покинуты дозорными, что испужались кромешников. Да было бы чего!       Не видела она, как сдерживала гнев братия, молитвой успокаивала желание пустить в ход кулаки и вилы. Не слыхала воплей собственной матушки, лая псов, гулкого бормотанья конников и холодной ярости неприметного рыжеватого «малютки». И как ушли под глухие проклятия царские послы, девчушка тоже не заметила.       Ксения лежала в снегу, не чувствуя пробирающийся под куцую шубейку хлад. Поливала горючими слезами белое крошево в заячьих следах. Мало кому в одиннадцать лет приходится узреть… слова залипли на полпути от головёнки к языку. Узреть это… узреть его… – Торжество смерти. – Пусть будет торжество.       Скуратов сжал кулаки. Он не мог вынести этот взгляд. Воспоминания декабря пятилетней давности снова вторглись в его мир. Конец года уже близко. Стрелки часов в царской ставке отсчитывают минуты его судьбы.       В лагерь, что стоял у города Тверь тем роковым днём, Григорий Бельский прискакал в отдалении от подручных, бледный, как полотно. Он ждал казни. Глотал скупые слёзы матёрого зверя. Чудом Иоанн Васильевич простил непутёвого своего пса. Долго смотрел на север, чураясь разворачиваться к Отроч-монастырю снова. Вспыхивал зрачками и подавлял вспышку ярости. Позже опала государева коснулась многих, кто обеспечил былому Митрополиту жизнь в заключении. Но его – нет. Малюта Скуратов остался цепным псом. Хозяин был в пяти, может, семи, верстах. Но судьба подошла ещё ближе, в обход зорких сторожей и света походных костров. Она обрела плоть. – Кара идёт за тобой.       Он чеканил слова, как заведённый диковинный механизм из тех, что ввозят в Немецкую слободу. Не человек, не призрак даже. Кто? Малюта лишь молчал. Из дыма в него нацелилась пищаль – изящная, длинная, каких стрельцы не знали. Латинянской работы, как пить дать. – Давай. Чего ждёшь, бес?! – Не сейчас, убийца. Смерть тебя нашла. Теперь ты найди её.       Секунда в клокочущем паре протянулась за час. К шатру Малюты уже бежали служки Василия Грязнова. – Белый камень. Я буду ждать. Приходи среди первых. Найдёшь меня. Тогда узнаешь, чьи клыки острее. – Узнаю.       Бывший глава царских опричников бессильно грохнулся на вымокшую ткань шатра и затвердил молитву Спасителю. – Да не было здесь никово, Богом клянусь! – Не поминай всуе, Балун… – Не было! – Точно. – Ох, нечистый… – Василь Григорич, точно нет? – Может, псов спустить? – Не надо. Тот, кто нюхом владеет ради Государя, уже всё знает.       Малюта не слышал голосов тех, кто спасал его. Спасали не по доброте душевной, а из страха. Выискивали сбежавшую угрозу – из-за него же.       У Малюты страха больше не было.       Это ведь будет торжество?       На торжествах – принято веселиться.