Птенец на ладони

Когда Никита входит в комнату, это всегда очень сильно ощущается, даже если не видишь его – как режущий удар, который сотрясает всё помещение. Никита угловатый и острый, и его невесомо-высокое тело – такое же. Как будто прорезает воздух. Тимофей ощущал это ещё до того, как они с Никитой начали жить вместе, но сейчас стал чувствителен к этому вдвойне. Стал вздрагивать, чувствуя себя чуть ли не на операционном столе, чувствуя наживую движения этого Никито-ножа. Может быть, дело в беспокойно гудящей, усталой в край нервной системе, которая отвлекается уже на любые раздражители. Но сейчас Тима не вздрагивает. Более того, он даже не замечает, как Никита входит, и обращает на это внимание, только когда тот окликает его: - Я в душ. Ладно? Не то чтобы предупреждать об этом было такой насущной необходимостью. Тем более, что Тима уже лежит в кровати, укутавшись с головой в одеяло, и интереса к тому, займёт кто-то ванную или нет, абсолютно не выказывает. Но есть в Никите вот такие, внезапно-вежливо-обходительные моменты, которые идут рука об руку с острым, всегда настороженным нравом. Они - не от нынешней сущности Никиты, а откуда-то очень издалека, скорее всего из воспитания. Да, он и в профайле, кажется, говорил, что был стеснительным и послушным ребёнком. Иногда Тимофею хочется узнать об этом поподробнее. Хочется составить картинку. Но не сейчас. - Угу, - неопределённо хмыкает Тимофей из одеяла. Он хочет страдать и думать стихами, но все стихи разбиваются о светлый образ Мити с его этим чёртовым шарфом. Сегодняшний, пару-часов-назадный образ, который своей свежеиспечённой пышностью заполняет всё сознание целиком. Даже на мысли о номере с его любимым хореографом не получается переключиться. Что уж говорить о любимой девушке: она вообще выдуманная. И ни сочувствовать Тимофею, ни доставать его из бездны отчаяния не собирается. «Надо было заводить настоящую» - думает Пименов, трагически вздыхая в очередной раз. Даже не замечая этого, он прижимает колени к груди и раскачивается туда-сюда: тренировочная привычка. Влево-вправо. Амплитуда движений становится всё больше, и пару раз Тима даже чуть не падает с кровати, в последний момент успевая удержать равновесие. Но это не главное. Главное, что светлый образ перед глазами никуда не исчезает и тряски совершенно не боится. Только разрастается, занимая всё поле зрения. Всю голову. Всю комнату вокруг. Цепляясь руками за одеяльный кокон, Тима останавливает движение. Светлый образ смотрит на Тимошу очень и очень укоризненно, когда его рука тянется под резинку пижамных штанов. Светлый образ неумолимо отдаляется, когда с его губ слетает слишком шумный выдох. Ну конечно. Тимоша и сам был бы рад посвятить ему не этот жалобно-жалкий выдох, а, например, изящное и очень философское стихотворение. Чтобы образ, а лучше, самый настоящий Митя восхищённо, поражённо посмотрел на него: Тим, я не ожидал, что ты так тонко чувствуешь… Да. Это было бы красиво. Но, к несчастью, тело Тимы на этот раз напрочь отключило в себе функцию составлять из слов более-менее складные фразы, что уж там строчки. Слишком мало воздуха под одеялом и слишком много Мити там, у Тимоши в голове, где обычно были эти самые слова. Немеют пальцы, разбегаются привычные алгоритмы, сбивается связь между приказами мозга и движениями тела. И в этот самый момент Тима чувствует, что сверху на его руку ложится чужая рука. Сверху, через толстое одеяло. Тима замирает, теперь уже весь целиком. Тушканчик, к которому незаметно подкрался хищник - так близко, что пытаться отбить атаку смысла уже нет. Остаётся только притвориться листиком и ждать, пока хищник потеряет к нему интерес. Но, кажется, на Тиму напал не тот хищник, который удовлетворяется дешёвыми спектаклями, а тот, который предпочитает их устраивать. Потому что рука не убирается восвояси, а с лёгким нажимом пробегается пальцами вверх-вниз, грубоватой тканью одеяла по чувствительной коже. Тимофей запоздало понимает, что так и не слышал звука открывающейся-закрывающейся двери в ванную. Идиот. - По девушке скучаешь? – приглушённый, но вполне себе узнаваемый голос. Чуть не прожёванный такой. То ли в нос уходит, то ли в ядовитый тупик иронии. Прятаться уже смысла особого нет, к тому же, под одеялом становится не только душно, но и жарко. Так что Тимофей осторожно выглядывает наружу, ловя ртом воздух, который неумолимо забирает себе Никитина ладонь. Стараясь не смотреть в глаза. - Хватит, - наверное, щёки алеют, потому что приливающая кровь чувствуется ещё на подходе к ним. Может, если сбросить с себя эту руку, то получится как-то разредить хоть как-то игривый вкрадчивый туман, который уже вьётся перед глазами. Но попытки приподняться и стряхнуть с себя наваждение пресекает вторая рука Никиты. Длинные пальцы до лёгкой болезненности впиваются в плечо, укладывая Тиму обратно. Никита держит его за то же место, к которому недавно прикасались Митины пальцы. Грубовато, как будто стирая Митины отпечатки. Это почему-то успокаивает. Это помогает. Взгляд всё-таки поднимается, притягивается к глазам Никиты, но на полпути соскальзывает на сосредоточенно сжатые губы. - Так ты и в постели не улыбаешься? Не только на сцене? – полуинтутивно мелет провокационную чушь Тимоша. Сам он пытается улыбнуться в своём фирменном стиле принц-на-белом-коне, но скорее просто приоткрывает рот и сверкает зубами - от невозможности пережить всё это, дыша только носом. Никита тонко скалится в ответ и кусает его губы, с изящной наглостью ставя Тимошу перед фактом чего-то, смутно похожего на поцелуй. В этом нет ни нежности, ни страсти, скорее игривое любопытство щенка-подростка. Наверное, замешанное на наказанной и запертой внутри тревоге – тревоге взрослого человека. Тиме интересны его мотивы, но далеко не в первую очередь. Поэтому Тима подаётся вперёд, не то чтобы проявляя инициативу, но сам насаживаясь на его губы, углубляя поцелуй. Раз уж так получилось. То он хочет. Чтобы Никита выгрыз, вылизал всё у него изнутри. Все разочарования и надежды. Все следы от того, что никогда не произойдёт. - Шерсть?! - вдруг прерывается Никита, вытирая рот ладонью, - Ты носки жевал, что ли? Отстраняясь, он вытягивается вверх, и Тима понимает, что иллюзия почти-равенства только что была только иллюзией. Поджарый, худой торс Никиты длиннее, чем весь Тимоша, с согнутыми коленями сжавшийся на кровати. Никита вообще понятия не имеет, что происходит у Тимы в голове последние несколько недель. Именно поэтому он сейчас настолько сильно нужен. Настолько. Скидывая одеяло, Тима притягивает необходимого, очень важного, почти что кем угодно заменимого Никиту к себе. Неловко, но это даже получается, благодаря эффекту неожиданности. Он ничего не объясняет, потому что Орлову наплевать. И потому что, даже если вдруг Орлову не наплевать, то уж точно никогда не понять, потому что в его мире такого нет. Тима уверен. Мир Никиты, срисованный с его тамблера, бьётся в слишком стильном ритме для таких тоскливых и вымученных ситуаций. Слишком стильном, чтобы быть неудовлетворённым. Наверное. Никита неожиданно нервничает в процессе, так долго возится с резинкой, что Тиме хочется отвесить ему оплеуху – не заставляй сомневаться. Тима вдруг раздражается и почти вскипает, увидев на лице Никиты неуверенность, незнание-что-делать-с-ним. Сейчас Никита выглядит даже младше своих девятнадцати лет. Это какая-то особенная магия, запутывающая всех вокруг: Никита может выглядеть на тридцать пять, на двадцать четыре, на семнадцать. Никита – очень многофункциональный парень. Вот только просто взять и трахнуть соседа по комнате так, чтобы у него из головы выветрился один ослепительно светлый и благочестивый образ, Никита, видимо, не может. - Дай сюда. Тимофей делает всё сам. В конце концов, это нужно именно ему. Он тщательно скрывает тот факт, что его собственный опыт тоже ограничивается «когда-то один раз и очень давно» - это не составляет труда, потому что у Никиты, кажется, нет и такого. Только очень много любопытства и напора, которые сойдут за опыт во время предварительных игр, но не когда всё вдруг начинает происходить по-настоящему. За сжатыми зубами у Тимофея сердито скрипят обрывки фильма про тюленей. Показывать Никите стоны не хочется, да и не то чтобы он был настолько хорош, чтобы их было невозможно сдерживать. Хочется перевернуться самому или хотя бы отвернуть партнёра куда-то в другую сторону, потому что широко распахнутые глаза Орлова, которые пытаются заглянуть глубже души и при этом не желают там ничего видеть, начинают напрягать. Тима расслабляется, ныряя в физическую боль. И поворачивает голову вправо, скашивая глаза в большое окно. Вот, наверное, хороший вид открывался бы случайным прохожим, если бы это не был восьмой этаж. Ему до тошноты банально хочется, чтобы напротив прямо сейчас построили дом и из его окна на их с Орловым силуэты смотрел Митя. Не моргая, замерев на месте, может быть, даже ужасаясь. Интересно, как выглядит Митя, когда не играет смятение, а испытывает его на самом деле? Интересно, такое вообще бывает? Заканчивается всё ещё более неловко, чем начиналось. Как два чужих человека, которые после удовлетворения своих потребностей вдруг одновременно прозрели. Осознали, насколько они друг другу чужие, и с невнятными извинениями разбегаются в разные стороны. Никита всё-таки хлопает дверью ванной, уже не спрашивая разрешения пойти в душ первым (хотя вот здесь можно было бы и спросить), и этот звук отзывается у Тимы во всём теле ноющей болью. Он физически ощущает, как внутри юбилейным салютом взрывается ещё несколько нервных клеток. Тима вяло думает о том, что можно было бы найти в этом бедламе мобильник, проверить сообщения – прикрыть все чем-то повседневным, как будто ничего и не было. Но рыться в раскиданном вокруг постельном и вывернутой как попало одежде не хочется. Да и все равно он чувствует себя слишком грязным, чтобы разговаривать с кем-то. Это не меняется и после душа, куда его сначала не пускает Орлов, загораживая дверной проём. - Не смей извиняться, - говорит Тима, предчувствуя этот порыв изнутри Никиты, еле заметные движения скул наискосок от виновато-непримиримых глаз. Тот быстро кивает и отстраняется, немного даже с облегчением. Стоя под струями воды, тёплой, как парное молоко, Тима чувствует, что он получил только что кое-что очень важное. Наверное, самое важное для него сейчас. Он теперь наконец-то достаточно зол, чтобы пережить завтра и полезавтра, а потом очередной концерт и собственный уход. Злости – на себя и на всё вокруг – как раз хватит на то, чтобы пережить это в одиночку. Тимофей смотрит на себя в зеркало, но то и дело зеркало словно барахлит и показывает ему совсем другого человека. Выше, плечистее и не то чтобы даже светлее – а светящегося насквозь. Как будто Тима забыл открыть глаза, и за рисование образов вокруг отвечает уже не зрение, а сердечный ритм. Нет, конечно, нет. Это всё мутные разводы пара на стекле и больше ничего – Тима решительно стирает их ладонью. Спасибо, Митя, но подушка безопасности теперь не нужна. А большее ты все равно не можешь или не хочешь мне дать. *** Митя обнаруживает забытый Тимой на кровати телефон только глубокой ночью - вернувшись с нелегально-романтичной прогулки по тёмным, свежевоздушным окрестностям. Он уже выскакивает за дверь, чтобы вернуть пропажу владельцу, когда вспоминает, сколько сейчас времени. Пожалуй, врываться сейчас к только недавно страдавшему от бессонниц Тиме - это преступление похуже, чем не отдавать ему мобильник вообще. Ладно, забыл и забыл. Утро мудренее вечера, а выспаться важнее инстаграма. Митя откладывает чужой телефон на стол и глубоко, через всё тело зевает. Он знает, что заснёт, едва прислонив щёку к подушке. И знает, что во сне увидит ночь - такую же, какой окутан сейчас весь мир. Только изнутри. Потому что все семьдесят процентов воды у него внутри насквозь пропитаны тягучей, звездистой уличной мглой. В последнее время он часто ходит на ночные прогулки: ночь зовёт наружу именно его, выманивает бархатистым мурчанием. Она притворяется, что восстанавливает баланс, утяжеляет свет внутри Мити влажным, ночным воздухом – чтобы земное притяжение продолжало работать. Но чем дальше, тем сильнее эта темнота притягивает. Темнота становится его частью. И делиться светом становится всё сложнее, потому что свет больше не восстанавливается так быстро. Он нужен самому, как всем живым существам, нужен, чтобы на нём жить. И больше не получается отвечать на требования ещё и ещё, и от людей, которые заворожёнными толпами тянутся к его огонькам, становится душно и страшно. Митя думает, что это нормально, что люди хотят только света – ведь темнота у всех уже есть своя. В конце концов, он сам показал им дорогу. Поэтому он продолжает делиться остатками света, зажимая сочащуюся тьму между клетками. Но только иногда очень обидно и устало. И хочется, чтобы хотя бы кто-то зашёл к нему не за светом. А за темнотой. Или за телефоном, например.