***
— Синьор Шарп, послушайте меня! Собеседницу баронета нельзя назвать писаной красавицей, но статная фигура в идеально сидящем атласном платье и блеск тёмных оливковых глаз привлекают к себе внимание. Когда Энола разговаривает на английском языке, сильный акцент с головой выдаёт её итальянское происхождение. — Синьора Шотти, прошу вас, — взволнованно возражает Шарп, не зная, как остановить темпераментную женщину. — Получить финансирование — лишь моя забота, и, коль скоро здесь мне отказали… — Я предлагаю свою помощь не ради вашего проекта, а ради вас! — порывисто бросает Энола, не отрывая от Томаса жгучего взгляда. — Я достаточно состоятельна и не завишу ни от кого, поэтому умоляю вас не сомневаться в моей искренности! — Синьора Шотти, вы оказываете мне огромную честь, но всё же я вынужден… — Томас! — перебивает его Энола, за один миг пересекая комнату и подходя вплотную к баронету. — Томас, как же вы не понимаете, неужели вы не замечаете моих чувств к вам… Доля секунды — и Шарп ощущает губы Энолы на своих губах. Он пребывает в полнейшем смятении, такого рискованного поступка он не ожидал от синьоры Шотти, несмотря на её страстную натуру. Но ещё большее смятение вызывает то, что происходящее творится без ведома Люсиль. Его сестра сразу по приезду в Милан слегла с тяжёлой лихорадкой — и до сих пор отказывается от врачебной помощи, не желая контактировать с незнакомцами. Томасу непривычно действовать без неё, и, когда очередные богатеи решают не спонсировать его проект, он паникует. Люсиль бы нашла выход из ситуации. А Энола, сама того не подозревая, вносит в стандартный сценарий элемент неожиданности. Возможно, будь Люсиль на ногах, она сама бы подговорила брата окрутить богатую итальянку, но вот поставить мисс Шарп перед фактом, что кандидатура на роль новой жены нашлась сама собой… Томас закрывает глаза и отвечает на поцелуй Энолы. Ему понадобятся всё мужество и изворотливость, чтобы объясниться с сестрой, но пока он поддаётся порыву синьоры Шотти, которая безмерно заразительна и пленительна в своём безрассудстве. — Ты удивил меня, братец, — Люсиль с трудом даются любые слова, горло сипит, а в груди булькает кашель. — Очень удивил. — Я решил действовать так, как мы уже поступали прежде, — оправдывается Шарп, избегая смотреть прямо на сестру. — Когда выяснилось, что эта итальянка имеет крупное состояние, а близких родственников у неё нет, я подумал… Люсиль молча поднимает ладонь, и Томас утихает на полуслове, силясь предугадать, разгневается ли она из-за его поступка или же одобрит этот шаг, но мисс Шарп, кажется, слишком слаба, чтобы проявлять глубокие эмоции. — Она увлеклась тобой? — еле слышно шелестит Люсиль. — Вероятно, да, — слишком уж поспешно отвечает Томас, продолжая прятать глаза. — Хотя моё предложение она приняла довольно бесстрастно. Люсиль ни к чему знать о том, что в действительности объяснение между её братом и синьорой Шотти происходило совершенно иначе. Возвращение под крышу Аллердейл Холла впервые на памяти Томаса не помогает Люсиль поправиться. Если ей случалось захандрить вдали от дома, то пребывание в Багровом пике всегда быстро восстанавливало её силы, но сейчас здоровье мисс Шарп настолько расшатано, что даже родные стены не в состоянии его подкрепить. Кроме того, Люсиль терзается ревностью, которая разгорается всё сильнее и сильнее — пылкая Энола не стесняется проявлять свои чувства к Томасу, который, играя роль преданного мужа, не торопится демонстрировать в ответ холодность. Он уверяет сестру, что его поведение — лишь притворство, но Люсиль боится, что притворяется Томас перед ней, а не перед Энолой. Мисс Шарп, еле держась на ногах, упрямо отказывается соблюдать постельный режим, не оставляет работы по дому и исправно заваривает для невестки отравленный чай, но яд разрушает крепкий организм Энолы куда медленнее, чем можно было ожидать. Всё меняется в тот день, когда Энола случайно сталкивается с Люсиль ранним утром, когда та ещё не успевает облачиться в одно из своих тугих платьев, а тонкая ночная сорочка совсем иначе смотрится на фигуре мисс Шарп. — Лючиль! — поражённо ахает Энола, коверкая имя на итальянский лад. — Пресвятая Дева, ты ждёшь ребёнка! В первое мгновение Люсиль замирает в страхе от того, что её секрет раскрыт, но в следующий же миг ею овладевает злорадное чувство удовлетворения. Своё деликатное положение ей всё равно рано или поздно не удалось бы замаскировать, так пусть эта итальянка узнает немыслимую правду о том, что происходит в стенах этого мрачного особняка. — А ты гадала, почему же Томас не ночует с тобой, — шепчет Люсиль, и, если можно представить себе торжествующий шёпот, то он звучит именно так. — Он говорил, боится оставить одну тебя, пока ты так много болеешь, — Эноле не хватает воздуха, её губы трясутся, а от избытка эмоций фразы на чужом языке выходят корявыми. — Значит, это не болезнь… — Он ночует у меня не потому, что переживает за моё самочувствие, — мисс Шарп хищно улыбается, наслаждаясь реакцией Энолы. — Он ночует у меня всегда, сколько мы друг друга помним. Воцаряется мёртвая тишина. Говорливая Энола сейчас не может вымолвить ни слова. В её голове проносится отчаянная мысль — быть может, она всё-таки неправильно поняла фразу Люсиль. Видя замешательство в глазах соперницы, Люсиль решает окончательно расставить всё по своим местам. Она кладёт руку на округлившийся живот. — Томас — отец этого ребёнка, дорогая.***
Незадолго до этого случая о положении Люсиль узнаёт и сам Томас. Он обращает внимание на её изменившийся внешний вид, и сестра признаётся ему в том, о чём сама подозревает довольно давно. Люсиль, затаив дыхание, следит за тем, как Томас меняется в лице. Ей безумно хочется увидеть, как в его глазах загорается счастье, но Шарп выглядит скорее растерянным. Его обуревает множество противоречивых чувств разом — неужели такое могло случиться, как теперь быть с Энолой, как рассказать ребёнку, что его родители… — Ты забегаешь вперёд, — качая головой, замечает Люсиль. Она угадывает почти все его мысли, хоть он и не высказывает ни одной. — Давай потом подумаем над тем, как устроить судьбу ребёнка, а сейчас… сейчас просто порадуемся такому чуду. Уголки рта Томаса чуть дёргаются, улыбка получается судорожной, а в глазах всё равно отчётливо читается смятение. Баронет прижимает сестру к груди, чтобы скрыть свои неоднозначные чувства. — С Энолой я разберусь, не переживай об этом, — твердит Люсиль, уткнувшись в потёртую ткань его жилетки. — Скоро яд подействует, я уверена. — Я способен волноваться не только об этом, — саркастически отвечает Томас и гладит сестру по голове. — Люсиль, выходит, ухудшение твоего здоровья может быть связано с тем, что ты носишь под сердцем дитя? — Боюсь, что так, — произносит она и поднимает глаза, в которых читается тревога. Впервые за долгое время Люсиль ощущает, что защита нужна не брату, а ей самой. — Мы должны пригласить доктора, — говорит Томас, чуть хмуря брови. — Об этом не может быть и речи! Как мы объясним… Я не хочу… Это — только моё! — сбивчиво возражает Люсиль и стискивает зубы. Она чувствует, как глаза начинает щипать от непрошенных слёз, и снова прячет лицо на груди у брата. После того, как Энола узнаёт о секрете Люсиль, в Аллердейл Холле воцаряется ещё более гнетущая атмосфера. Итальянка бьётся в истерике несколько дней, не в силах принять чудовищную правду, Люсиль упивается её страданиями, но сама мучается от дурного самочувствия, Томас же пребывает в прострации. Гневные вопли жены не трогают его, и он не знает, что ответить на её горькие жалобы. Мысль о будущем отцовстве кажется ему почти нереальной, призрачной, несмотря на то, что положение Люсиль уже очевидно. Происходящее напоминает ему фантасмагорический сон, вот только проснуться никак не получается. Томас стремится проводить всё время в мастерской или у глинодобывающей машины, с головой уходя в свои инженерные изыскания, но за ним неотступно следует горящий, болезненный взор Люсиль и обвиняющий, молящий взгляд Энолы. С каждым днём Люсиль становится всё хуже и хуже, она перестаёт вставать с постели, и в какой-то момент Энола, зайдя к ней в спальню, предлагает свою помощь. — Надеешься спасти свою шкуру, — усмехается Люсиль, через силу поднимаясь на локоть. — Не представляю, что ты можешь со мной сделать, будучи настолько слабой, — парирует Энола, гневно смотря на неё. — Я пекусь не о тебе, а о будущем ребёнке, ведь он ни в чём не виноват. В глазах Люсиль мелькает искреннее удивление — она ожидала услышать что угодно, только не это. — Ребёнок — не твоя забота, — заносчиво отвечает она, но за жёсткими словами Энола безошибочно угадывает уязвимость. — Тебе некому помочь, Люсиль, — говорит Энола. — Но я смогу, если ты позволишь. Повисает долгая пауза. Мисс Шарп борется с собой — не такое развитие событий она представляла себе, когда её брат привёл в дом очередную жертву. Всё в ней восстаёт против Энолы, но страх за ребёнка, наконец, побеждает. — Не думай, что это изменит твою участь, — прищуривает глаза Люсиль. Энола гордо поднимает голову. — Видит Бог, я не прошу о милосердии. Но Люсиль приходится быть милосердной. Приняв тот факт, что без содействия Энолы ей не обойтись, она перестаёт подсыпать яд в чай невестки, успокаивая себя тем, что это — временная мера. Однако проходят месяцы, и Люсиль неожиданно для себя сталкивается с тем, что лишить жизни женщину, которая вместе с тобой встречала приход в этот мир новой жизни, невыразимо трудно. Когда Люсиль корчилась от боли, драла простыни ногтями и стонала в ночи, рядом была Энола. Когда после тяжелейших родов Люсиль впала в забытье, рядом была Энола. И сейчас она по-прежнему рядом, баюкая малыша после того, как Люсиль, обессилев от попыток уложить его спать, сама погружается в сон. — Il mio piccino*, — нежно шепчет Энола, качая младенца на руках. Она уже знает, что ребёнок болен, но делает всё, что в её силах, чтобы малыш выжил. Томас застывает в дверях, увидев эту донельзя странную, но манящую картину. В окно проникают слабые лучи закатного солнца, но они не попадают на кровать. Люсиль спит, её волосы тёмными волнами растекаются по подушке, а исхудавшее лицо в полумраке кажется почти белоснежным. В углу, на ветхом стуле сидит Энола, склонившись над ребёнком, и напевает ему колыбельную на итальянском. Томас не знает, что ему чувствовать. Радость от рождения сына омрачена его болезнью, нервы Люсиль расшатаны до предела, жена до сих пор жива, хотя, согласно изначальному плану, уже давно должна была сгинуть… Более того — теперь они с Люсиль многим обязаны Эноле, и закрыть на это глаза не так-то просто. Прежде Томас думал, что его навык отгораживаться от неприглядных реалий достиг совершенства, но сейчас всё трещит по швам. — Энола, — шёпотом зовёт он, но та знаком просит его замолчать. В этот момент её заботит только одно — сон малыша. Спустя несколько недель Шарп становится свидетелем того, как Люсиль, постепенно оправляющаяся после родов, вновь колдует на кухне над чаем. В её руках — красная жестяная коробка, заварка из которой никогда не попадает в чай хозяев. — Опять? — одними губами спрашивает Томас, и Люсиль молча кивает. Её руки дрожат, когда она заносит ложку с ядом над изящным чайником, но Люсиль делает над собой усилие, и содержимое ложки сыплется на фарфоровое дно. — Энола вряд ли догадывается, что её ждёт, — с затаённой болью говорит Томас. — Мы должны, — жёстко прерывает его сестра. Однако стоит Шарпу покинуть кухню, как по щеке Люсиль сползает предательская слеза. Люсиль давно перестала испытывать ревность к Эноле. И она не помнит, когда кто-нибудь столько помогал ей. Но всё же… — Мы должны, — повторяет сквозь слёзы Люсиль. Она слишком долго строила свой собственный мир, чтобы позволить кому бы то ни было нарушить его хрупкое равновесие.***
…Шарп не находит себе места от переизбытка эмоций. Люсиль жадно впитывает их, выуживая у Томаса реплику за репликой, а сама в это же время вынашивает свой собственный план. Придётся действовать очень быстро, можно даже сказать — дерзко, но Люсиль эта перспектива приятно будоражит. — Я напишу Эдит письмо, в котором объясню, что это её отец вынудил меня так поступить! — Это придаст тебе особое очарование в её глазах, надо полагать? Но каким образом ты заставишь Кушинга молчать? — Я просто предложу Эдит бежать со мной тайно. — Томас, ты как дитя, право слово. Она не пойдёт против воли отца. — Пойдёт, я в этом уверен. С её романтическим складом и тягой к приключениям… — Даже если так, что помешает Кушингу разыскать её? — Вряд ли он захочет рушить судьбу дочери, свадьба поставит его перед свершившимся фактом. — Томас… Это крайне несостоятельный план. — Предложи свой! Томас раздражённо смотрит на сестру, но она примирительно улыбается. — Хорошо, хорошо, любимый, сделаем по-твоему. Я отправлюсь домой и буду ждать тебя… и очередную миссис Шарп. Баронет прохаживается неподалёку от гостиницы. Он всей душой верит, что мисс Кушинг поддастся порыву и приедет сюда, но сомнения всё же гложут Томаса – что, если его надежды не оправдаются… Однако всё идёт именно так, как он себе представлял — в толпе уже мелькает тёмно-коричневое пальто Эдит, она бежит, не разбирая дороги, и её золотистые волосы, выбившись из причёски, трепещут на ветру. Боже, неужели он увезёт это прелестное создание с собой! Томас отступает в тень здания, решив, что, если он обнаружит себя чуть позже, его появление произведёт особенный эффект. Шарп не ошибается — мисс Кушинг действительно поражена, увидев его. Она пережила слишком много потрясений за последние сутки, она только что потеряла мечту и вновь её обрела. У Эдит кружится голова, кровь стучит в висках — и Томас почти физически ощущает её трепет. Пока баронет ждал её, он готовил речь, призванную окончательно покорить сердце девушки, но сейчас все слова разом вылетают из головы. Прежде Томасу уже доводилось готовить подобные речи. Памеле Аптон он вещал что-то про её бездонные глаза, в которых можно утонуть, Маргарет МакДермотт — про удивительную юную душу, Эноле Шотти… Энола опередила его и сказала свою пламенную речь сама. В случае Эдит Томас собирался сделать акцент на её писательском таланте и, кажется, придумал какую-то изысканную, на его взгляд, формулировку про нескончаемый вальс, который они будут танцевать всю жизнь. Но он не может вспомнить ни одной из заготовленных фраз. Он смотрит прямо в глаза Эдит и говорит то, что испытывает в эту секунду. — Я чувствую, что есть невидимая связь между вашим сердцем и моим. И если попытаться разорвать её расстоянием или коварным временем, то моё сердце перестанет биться, и я умру. А вы забудете обо мне… — Никогда! — горячо отвечает Эдит, подписывая себе приговор. Томас не думает об этом, он думает только о том, что забирает с собой эту удивительную девушку и сможет любоваться ею денно и нощно. Он забывает, что в доме его ждёт та, кого он поклялся любить вечно. Он закрывает глаза на то, что обрекает Эдит на мучительную смерть. Он просто не готов расстаться с ней сейчас. * «Мой малыш» — итал.