who will save you now

На восьмой день Чарльз вкладывает Эрику в руку бритвенный станок и выжидающе смотрит – тот понимает всё без слов и ставит перед раковиной стул. Жидкие волосы открывают бледную кожу, Эрик взбивает белую пену и осторожно ведет рукой от линии роста к затылку. Бритва предательски дрожит в руках, Чарльз хмурится и вглядывается в своё отражение в зеркале – он распадается на части, голоса в его голове сливаются в протестующий гул, его личность – обрывки других людей, картина дадаистов, его быт разделён с Эриком, и сами они живут, как разделённые сиамские близнецы, последние полгода. Один плюс один равно два, один умножить на один равно один, у Чарльза перед глазами цифры, цифры, бесконечное множество жизней, частью которых он стал, слов, воспоминаний, за которые он пытается ухватиться, но не может. Не может. Ночами он тихо стонет и зовет Эрика, а потом говорит судорожно, торопливо, будто боится забыть слова, рассказывает про всё-всё-всё, цитирует Сэлинджера: «Я пережил много вещей и, возможно, переживу это» - и смеется, потому что знает – не переживёт. Эрик захлёбывается в этих бесконечных историях, пьет их, как пилюли, и его память вплавляет жизнь Чарльза в его собственную жизнь, граница стирается, энтропия растет, голова Чарльза выглядит совсем голой. - Знаешь, Эрик, мне кажется, что теперь ты больше я, чем я сам. Чарльз больше не пьет, зато с жадностью рассматривает пузырьки морфия, сверкающие синим стеклом. Реальность асфальтом плавится под ногами, всё мешается в кучу, Чарльз сидит на стуле в белой-белой ванной и цепляется за руку Эрика. - Эрик, расскажи мне про смерть. Звучит так обыденно, будто он просит передать соль за столом или спрашивает, как дела. Эрику проще показать, вынуть из бритвы лезвие и провести по белому кафелю, оставляя красный след, смерть – это перечеркивающая линия, смерть – это лишь точка на окружности, у смерти гнилой язык и ввалившиеся глаза, она дышит на ухо и ведёт хвостом. Эрик не так привязан к словам, как Чарльз, ему проще бить под дых, пить или целовать, нежели болтать, буквы застревают в горле, цифры рвутся из-под кожи, как напоминание, он переводит дух и откладывает бритву. - Тебе нужно побыть на свежем воздухе. Прогулки – ещё одно мучение, Эрику приходится крепко держать Чарльза под руку, отчего у него болят мышцы и стыдливо горят щеки. Да, Эрик стыдится Чарльза и стыдится собственного стыда. Чарльз это чувствует, не обижается и не осуждает, просто говорит: «Пойдем домой» и по-детски тянет его за рукав. Мамочка Эрик Леншерр, кто бы мог подумать. Они остаются дома, Чарльз укрывается одеялом и гладит затылок, Эрик стоит над ним, сложа руки на груди, и ждет. - Я боюсь забыть. Чарльз сглатывает и переворачивается, переводя взгляд на потолок. Белый. - Я боюсь, что однажды проснусь и не узнаю тебя. Я боюсь, что однажды я проснусь не собой. Чарльз никогда и не был собой – он существовал тысячей людей одновременно. - Я жду этого каждую ночь и боюсь засыпать. Боюсь просыпаться. И каждую ночь я надеюсь... Чарльз медлит и смотрит на Эрика, перекатывая слова на языке и раздумывая, стоит ли произносить это вслух. - Я надеюсь, что я не проснусь.