Влюбляются не в лица, не в фигуры, И дело, как ни странно, не в ногах. Влюбляются в тончайшие натуры И трещинки на розовых губах. Влюбляются в шероховатость кожи, В изгибы плеч и легкий холод рук, В глаза, что на другие не похожи, И в пулеметно-быстрый сердца стук. Влюбляются во взмах ресниц недлинных И родинки на худеньких плечах, В созвездие веснушек чьих-то дивных И ямочки на бархатных щеках. Влюбляются не в лица, не в фигуры — Они всего лишь маски, миражи. Влюбляются надолго лишь в натуры, Влюбляются в мелодии души. Шаркунова Анна
Он судорожно смотрел на неё, ухватывая каждую деталь. Золотистые волосы, которые драгоценными волнами свисали ей на плечи, касаясь очерченных ключиц. Свет заманчиво играл с этими волосами, охватывая бликами, вплетая в них солнечные зайчики. Локоны манили к себе, подзывали подойти поближе, дабы полюбоваться их красотой. Ему хотелось накрутить её волосы на пальцы, смотря, как они солнечными дольками заворачиваются в кудри, хотелось пропустить их сквозь пальцы, чтобы увидеть, как она блаженно прикрывает глаза, которые были чище сапфиров. Эти глаза глядели с отчуждением, холодом и равнодушием. Но сколько чувств было в них! В прекрасных, легко-голубых, словно перистые облака, будто приятный свежий бриз, глядящий на тебя в своей беспристрастной манере, обманчиво блестя и пленительно завораживая, играясь с тобой, как кукловод. А как она открывала свои алые губы, иногда зажимая кожу пальцами и оттягивая от волнения. Кусала их, встревоженно вздыхая, бывало краснея, заливаясь спелым яблочным румянцем. Но как хотелось прикоснуться к ним, испещренным легкими прикусами и царапинами. Хотелось прижаться к ним своими, нежно и меланхолично, не так, как другие — грубо, резко, решительно, будто принуждая к поцелую. Она пожимала плечами, дергала ими, скидывая с плеча лямку майки с глубоким вырезом, оголявшим грудь и открывавшим созвездия родинок на спине. Он воображал, как кидает руку ей на плечо, призывая успокоится, а она в ответ натянет сладкую улыбку на лицо, отдавшись в его объятия. Ему даже нравилось, как та злилась, как сейчас. Обернулась, обворожительно сверкнув глазами, вспомнив вдруг, что поссорилась, надевает на лицо злую маску, хмурит брови под его улыбкой, надувает губы, выпячивая челюсть, отчего хочется рассмеяться — по-детски, беззаботно, забыв обо всём. Она прекрасно злилась. Сдвигая брови, напрягая скулы, заманчиво вертя на пальчик локоны, искушая, заставляя тяжело вдохнуть воздуха. А от него тоже не скрыться: весь пропитан её запахом. Аромат щекотал нос, дурманя и опьяняя рассудок, и он уже ничего не видел и не чувствовал из-за него, из-за терпкого запаха духов, коими благоухало только от неё. Даже ходила Марина лучше других — вальяжно, элегантно, скользя в своих туфлях, легко передвигаясь по земле, будто была неподвластна гравитации. Экстериеристые изгибы рук и ног, что завораживали других, которым были посланы полные приторной страстью взгляды. Но до этих изгибов, казалось нельзя было коснуться, слишком хрупкие, больно нежные, рушимые. А они все жадно касались её тела, похабно трогая ноги, нелепо целуя шею, оставляя укусы и засосы, от которых становилось гадко. Все они хохотали и кричали, роняя бутылки рома и джина на пол, отчего она пьяно визжала, совратительно запрокидывая голову. Они нахально тянули её на себя, суя язык ей в рот. И Драгоций был таким, поэтому Марк его ненавидел. Глядел, как Марина влюбленно оглядывается на Фэша, и сжимал дрожащие руки. Видел, как Драгоций с отвращением водит носом, не переставая целовать Резникову, пальцами цепляя каждый кусок её кожи, вдыхая ей в живот, слыша стоны, не прекращая льющиеся из её комнаты, а утром Марк видел, как юноша, озираясь, выходит из той же комнаты, ругая себя и хлопая рукой по лбу. Он пользовался ей, заглушая разросшуюся внутри боль. А она смотрела, влюбленно-обреченно, не в силах вернуть самообладание, с многогранностью чувств, ему вслед. Не замечая ничего под пеленой преданности и нежной страсти. Марина опять обернулась, незаметно скосив взгляд на Ляхтича, думала, не видит. Сморщила свой чуть курносый носик, поджав блестящие от помады губы. Он внимательно смотрел на неё, улавливая каждое движение, Резникова не существовала в этом мире, она будто плыла сквозь всё и вся, оставляя за собой легкий клубничный запах, принесенный с полей, нагретых солнцем и омытых ливнем. Она всё еще злилась на него, холодным, стеклянным взглядом пытаясь заставить парня образумиться и принять поражение. Марк презрительно сморщил нос, хотелось схватить ее за плечи и вытрясти весь этот бред который наполняет ее голову. Глупая дурочка – да, порой это мило, но когда она начала превращаться в тупого робота, который с улыбкой бегает за Драгоцием, это перешло границы. И всю эту картину разбавлял гром за окном, хотя Марк сам был сейчас не против метнуть в эту дуру пару молний, чтобы она пришла в себя и перестала блекло смотреть на мир, уйдя в мечты, как маленькая девочка. Дура, она просто набитая дура, которая не имеет гордости, зато сколько высокомерия по отношению к другим! Дура, просто дура, и Драгоций дурак, его бесит, несказанно бесит, своим поведением, своей жизнью, своими успехами. Что в нем находят девушки? Даже бледная кожа блестит фальшиво и сладко, а улыбка сравни оскалу, хищному, грубому. Это привлекает их? Или то что о них вытирают ноги как о половую тряпку, топча, выедая весь разум по клочкам, оставляя паутину, в которой они утопают, задыхаются в обманчивых голубых глазах, доверяя лишь ночным вздохам и животным похотям. За окном снова мелькнул разряд тока, блеснула молния, и спустя секунды донесся грохот небосвода, будто он тоже серчал, осуждая Резникову. Природа за окном как нельзя лучше описывала чувства внутри самого Марка: с одной стороны он виноват, что накричал на нее, но на сколько же больно смотреть на её затуманенный взгляд, наблюдать за её влюбленным дрожанием рук при Фэше, слышать, как она кричит, закрывая уши и ненавидя себя. И теперь эта идиотка от непонятной обиды (хотя в принципе она имела право обижаться на Марка) решительно подорвалась с поста, раскрыв дверь и убежав в сторону крыши. Реветь в одиночестве и рвать на себе волосы, пока на улице бушует стихия. И Марк, честно, уже жалел, что вообще пошел за ней — на улице холодно, мерзко и сыро, а еще дождь льет как из ведра, а про сильный ветер он решил не заикаться. Но вот теперь мокрый и злой он стоит посередине пустой крыши, видя, как колышет её мокрые волосы ветер, будто унося за собой в темное небо. И казалось, если не дотронуться до неё, то она и вправду исчезнет, ускользнув в этом бешеном урагане. — Встань! — голос звучит к его собственному сожалению хрипло и сухо, конечно, он же за этой идиоткой по дождю шел! Маришка фыркает в углу и не спешит вставать, вытирает слезы ладонью, и без того мокрой от дождя, и закидывает влажные, слипшиеся светлые волосы за спину. — Не глупи, пошли в дом, здесь холодно и крыша течет, — последнее было чистой правдой, и Маришка ненарочно оборачивается назад, на шум капающей из-под крыши воды. Кажется, крыша и у Маришки подтекает, но это мнение Марк оставил при себе. — Я не пойду! — Ну и дура, — отвечает тут же и в два шага подходит к Резниковой, присаживаясь рядом, морщась от того, что обувь на несколько дюймов ушла в лужу, и сжимает руки в кулаки, чтобы не ударить ее или не сделать что-то еще, потому что она ведет себя глупо, чем раздражает его. — Сам дурак, — совершенно по-детски произносит девушка, и Марку на секунды кажется, что она покажет ему сейчас язык, но та сдерживается, отворачивая голову, и его нос утыкается в копну слипшихся волос. Марк все-таки хватает ее за плечи и разворачивает к себе вместе с ее ошарашенным выражением лица. — Дура! Дура. Что за ним бегаешь! Не любит он тебя! А ты себя только позоришь, понимаешь?! Маришка пытается вырваться из его рук, но слишком уж сильно сжал он её дрожащие руки, и она сдается, чувствует, что он прав, да и наверное всегда знала, что прав, вот только признавать не хотела, и всхлипывает от собственной же глупости. Как мантру нашептывая «дура», прижимается к Марку, лоб об лоб, чувствуя его сбитое дыхание. — Знаю, но ничего поделать не могу, — признаётся и сжимает руки на его спине, касаясь носом его щеки, отчего юноша прикрыл глаза, готовый замурлыкать. На секунду отстраняется, и в полной темноте они смотрят друг на друга, опаляя лица разгоряченным дыханием. Но очередного удара молнии Маришка не замечает и не прерывает взгляда с Марком, не глядя на влажную одежду: он теплый, и от него пахнет яблоками, и ей это нравится, и вместо того, чтобы крепче его обнять она прижимается к нему всем телом, и целует в губы. Марк, с секунды ошалевший, пытается понять, что происходит, а затем отвечает, целуя ее сильнее и прижимаясь ближе, пытаясь захватить с собой в память как можно больше сладких, мягких губ Резниковой. Сжимает руки над ее плечами, буквально прижимая ее к себе. Она глупая, очень, и, кажется, совершенно не умеет целоваться или просто не хочет, отдаваясь его напору. Но они целуются под шум молний за окном. И чертово дыхание сбивается, а у нее учащается пульс, и это приятно: приятная дрожь, приятное тепло и, кажется, приятный Марк.***
Все было словно впопыхах, словно во сне, гнетущем и свинцовом, вздох замирал глубоко в груди, дышать уже было невыносимо тяжело, казалось, сам воздух в салоне заволокло харизмой прошлого, а стук колес поезда будто отбивал его сердцебиение, подскакивая и треща, он был наполнен пассажирами. Напротив жмурилась спящая девушка, сдвинув на глаза шляпу, оставив только острый кончик носа и тонкие, мягкие губы. Даже на расстоянии трех метров от неё несло бензином, будто она обливалась им сверху донизу, чтобы отпугивать назойливых любовников. В руках незнакомка сжимала, судя по дате, газету пятидесятилетней давности. Листовка была ровной, гладкой, будто её хранил коллекционер, бережно протирающий витрины и негодующе смотрящий на детей. Из её карманов валились какие-то вещи, железяки, побрякушки, и нет-нет, да сверкнул драгоценный камень среди этого барахла. Норту казалось, что девушка невыносимо богата, так как за воровку её нельзя было принять; пухлые щечки, покрытые румянцем, а личико совсем детское, наивное, волосы белесые и длинные, как у мифологической русалки, руки белы и чисты, а бежевое пальто больно уж светское. И если она была воровкой, то только не для него. Норт Огнев перевел взгляд на коробку, покачивающуюся на его коленях, и грустно хмыкнул, закидывая голову назад, упираясь в свои сложенные руки. — Вот подстава, — чертыхнулся парень, озадаченно глядя на подарок отца. — А чего я, в принципе-то, ожидал? — ухмыльнулся юноша, просовывая палец в дырку коробки, недовольно им шевеля. Что там было? Сложный вопрос, там было много всего. И воспоминания, и страдания, и нерушимая правда, заложенная фундаментом в голове, и серо-зеленые глаза, злые и неугомонные, глаза отца. И потеря была в одной коробке, сложенная стопкой около издевательства, завернутого в розовый, противный бантик, от которого мутило в глазах. Слышался стук туфель о паркет. Дорогой, качественный, весь намазанный показательным, картинным воском крайнего буржуизма. Мальчику стало страшно, он покрепче прижал голову к ногам, натягивая рукава сильнее. Но ничто не заглушало стуканье ног. Они неслись, прямиком к нему. К сжавшемуся, похолодевшему от кошмаров мальчишке, одетому в простую рубаху, болтавшуюся на нем, будто хотела поднести к ветру и поднять в воздух, как воздушный шар, жгучий огнем. Детские волосы были уложены, зализаны гелем, который приторно блестел на искусственном свету комнаты. Стук уже громче отдавался в голове, больно сжимался живот внизу от неприятного предчувствия. Он пытался завизжать, как маленькие дитятки, за которыми он любил наблюдать из окон своей комнаты, которые выходили на соседский сад — совершенно небогатый, бедный, неухоженный, заваленный саженцами и залитый смехом детей, которые непоседливо бегают и кричат, живут. А Норт не жил, он полз, роя дорогу из дня нынешнего в день будущий, тоскливо глядя в окно, ненавидящим взглядом пожирая весь мир, жадно хватая новые ощущения, принимая их, как подарки отчуждения, как те саженцы, брошенные в саду напротив, ненужные и использованные, выброшенные кем-то подарки. Он мог лишь смотреть, да люто завидовать, что угнетало мальчика еще больше: он был сильным, храбрым, как говорила мать, он не мог завидовать, завидовать должны ему. Но вот нелепость, что мать была мертва. И нельзя было прижаться к её груди, обливаясь слезами, как день назад. Нельзя было смотреть, как устало она пожимает плечами, она не перебирала уже руками его волосы, облитые гелем, расправляя их, морщась и ворча. Норт видел, как мать глотала слезы, слышал, как лились стенания из душа, из сада, из кухни, когда она готовила. И лишь поджимал губы, гневаясь на отца, который целовал других, сжимал им руки, заставлял краснеть. И сколько всего было в руках маленького Огнева, утешающего по ночам сестру, которая мучительно дрожала, слыша испускаемый незнакомой женщиной стон. Шаги смолкли. Ручка двери повернулась, а дверь резко распахнулась, мальчишка дернул плечом, испуская натужное «ох, попал». Злобный взгляд метнулся к Норту, который, не смотря на старшего Огнева, чувствовал этот взор на себе, холодный, цепляющий ледяной хваткой за затылок. Мальчик отказывался воспринимать происходящие, продолжая утыкаться носом в колени, подтягивая голые ноги к себе, покрепче сжав дрожащие руки. — Подними на меня голову, — отчеканил отец своим я-бесчувственный-камень голосом. Но он не поднял голову, лишь закатил глаза, пока Нортон не видит. — Голову. — прорычал отец, но Норт ни в какую не хотел смотреть тому в глаза. Упрямо сжимая зубы, отчего дрожала губа и болела челюсть, он думал, что если увидит серые, с зеленым отливом глаза, то на всю жизнь запомнит этот день как еще один типичный, вероломный и бестактный. Но он хотел запечатлеть смерть матери, как самое трагично-легкое, как и она, как и её запах ромашки и зверобоя, хотел оставить этот день как не тронутое начало всего сущего. Как из далека мальчонка услышал шлепок ладони о свою щеку, в тот момент, когда приподнял голову, якобы завороженно глядя на выбеленную стену. Он поморщился от жуткой, острой, накатившей на щеку боли. Но не начал плакать, как сделал бы другой ребенок, он был сильным, он верил словам матери. — Ты наденешь костюм, — приказал старший Огнев, кивнув на одежду, слишком ровно лежащую на стуле. — Она мертва, и ты наденешь костюм. Норт поежился от его слов, режущих слух, не хотя в них верить, он зажал уши руками, как те детишки в соседнем доме, и хотел было начать противно забалакать, как отец холодной рукой поднял его голову на себя, сжав стальной хваткой подбородок, что нельзя было шевельнуться. Он не хотел думать о смерти, воспринимать её как сущую и неизменно грядущую. Она была для мальчика лишь глухим звуком со стороны, лишь неяркой тенью на сыром асфальте. Ведь только тело матери умерло, зарывшись горбатым носом в землю, расправив руки, задавленные корнями сорняков, вдыхая запах полей ближе — как она и хотела, только это было чересчур близко. А душа, сущность её, осталась бродить рядом с сыном, сквозь строчки книг, сквозь аромат духов чужих людей. Сквозь время. — Мертва, — легко выплюнул слова Нортон. Мальчишка отказывался слышать, он всё еще ощущал, как мать сидит рядом, монотонно бормоча новости, руками, словно запрограммированный робот, перебирая лоскутки одеяла, а он всё еще дышал запахом порошка, исходящим от её одежды. Не верил, что вот она, рядом сидящая, уже мертва, зарыта глубоко внизу, брошенная на произвол, кинутая на ветер. И когда-то,её прекрасную, нежную кожу, съедят паразиты, а кости будут разлагаться, пока не растают окончательно вместе со всеми воспоминаниями о ней. А позже приедет трактор и вспашет землю, разрыв зыбкую женщину. Он не хотел представлять, как ночью бесцельно бродят подростки по кладбищу, плюхаясь на могильный камень и стукая о него бутылки с пивом, но мысли так и лезли в беспокойную голову. Норт буквально чувствовал, как её кожи касаются черви, и ему становилось до боли тошно, ведь никто даже не сможет вспомнить, как она выглядела. Не сможет никто увидеть её угольно-черные, тронутые сединой волосы, прикоснуться к мозолистым рукам и поцеловать бледные губы. Лишь тараканы будут трогать её губы, ползая по телу и внутри него, множась и кусая, а она даже не сможет вскрикнуть. — Нет, — мальчишка отводил глаза на смерть, но зорко глядел на её причину. — Брось, — отец мягко засмеялся, хотя глаза его оставались холодными и безразличными. — Даже твоя сестра идет. — Норт покачал головой, вспоминая лицо младшей сестры, которая извергала слезы неимоверным потоком. — Дейла не идет. — А я не о Дейле. — Норту хотелось запрокинуть голову и истошно завопить, но он продолжал сидеть на месте, упрямо не глядя отцу в глаза. — Я о Василисе, — имя царапнуло слух мальчугана, он поморщился, будто от кислой конфеты. Он каждый день видел причину смерти. Говорил с ней, ел и даже трогал одни и те же переплеты книг. С рыжей, безумно красивой причиной он был знаком лучше, чем с отцом. И жутко ненавидел себя, за каждое кинутое ей хоть мимоходом слово. Ведь из-за неё умерла мама. Не выдержав, что у любовницы Нортона появилась на свет дочь, невероятно долго скрываемая за отводом глаз и внимания. — Она мне не сестра. — Что за детский вздор, — старший Огнев слегка приподнял уголок губы, в подобии улыбки. — Я лучше умру, — зашипел Норт, наперед зная последствия. — Слышишь? — он сузил глаза. — Повешусь лучше, чем буду иметь в родстве сумасшедшую суку. Норт шумно выпустил воздух через рот, но пульс всё равно был беспрерывно-частым, словно у птенца. Зато руки перестали дрожать, а колени подскакивать, выплясывая чечетку отдельно от всего тела. Юноша кинул взгляд на окно; небольшое, с грязными подтеками от дождя, с толстым стеклом, через такие стекла весь мир расползается, плывет перед глазами, расширяясь и кривясь как только можно. Волнистые деревья склонились над озером, которое зигзагами утекало к лесу со слишком толстыми елями и соснами. Коровы были неестественно круглыми, а овцы приобрели шарообразный вид — всё сплошь было смешным через это окно. Рядом кто-то от всей души чихнул. Громогласно чихнул, раскрыв рот и брызгая слюнями, попутно шмыгнув носом. Послышался звон — побрякушка упала на пол, закатившись под сиденье. Девушка чертыхнулась. Парень изо всех сил старался не замечать соседки, ранее безмятежная макушка которой теперь мелькала безобразным белым пятном, что жутко раздражало, а милой, как оказалось, пассажирка была только во сне. Но не замечать её стало невозможно, когда она полезла за побрякушкой, потянувшись в сторону Норта и уютно присев у его ног, как ни в чем не бывало отодвигая их рукой, которая до поры до времени, была самой элегантной и нежной. — Что вы… — шея юноши пошла красными пятнами. — Будьте добры, отодвиньтесь, — услужливо перебила девушка, протягивая ладонь под сиденье, будто это Норт мешал ей, а не она ему. Обомлев от неожиданного поведения незнакомки, Огнев будто язык проглотил, хотел даже что-то гневно проворчать, но все слова вылетели из головы, и оставалось только послушно сдвинуть ноги. Покопавшись пару минут, пассажирка победоносно вскрикнула, вытянув на свет серебряное колечко, которое даже на мизинец и то вряд ли бы налезло. Девушка встала на ноги, отряхивая налипшую к штанам пыль, изредка чихая, отчего Огнев морщился, вытирая с щеки пару капель слюней. Незнакомка прищурила глаза, глядя на коробку из-под обуви, которую поспешно прикрыл Норт, не дав даже окинуть взглядом содержимое. Блондинка недовольно насупилась, пытаясь взглядом прожечь коробку, но видно всё было четко — Норт даже не замечал настойчивого взгляда, а на шмыганье лишь морщился, пытаясь высчитать в секундах, сколько осталось ехать в компании невоспитанной девчонки. — Что там? — Огнев сморщил нос, поворачивая голову в сторону голоса. – М? — девушка поджала губы, когда юноша вскинул брови, вопросительно на неё поглядывая, мол, что ты, дурочка? — Зашибенно-пришибенно-занебесно-супер-пупер-дорогие ботинки? А? — на одном дыхание высказала свою догадку девчонка, ухмыляясь, когда парень прижал коробку ближе к себе. — Боишься, украду? — она похлопала себя по карманам, в которых радостно откликнулись железки, фианиты и цепочки. — С чего бы мне боятся малолетней преступницы? — фыркнул Норт, думая о телефоне в самом начале вагона и о легавых, которые не прочь запереть за решетку подобных ей. Чувствуя уверенность в голосе парня, в глазах девушки мелькнул испуг, что ведь он и вправду может донести на неё, и тогда смеяться будет уж точно не она. — Да я же гроза всех пиратов, — решила перевести тему в мирное русло, пророкотала незнакомка. — Зови меня просто капитан — она протянула руку, Норт приподнял брови, насмешливо глядя девушке в серые глаза, поняв, что та смекнула, что он может запросто позвонить по поводу её ареста. — Норт. — Итак, Нор-р-рр-т, — прорычала блондинка в стиле шепелявых пиратов. — Что у тебя там? — она прикусила губу, заинтересованно глядя на коробку, сверкая серыми глазами, сквозь которые будто было видно стену дождевых капель и серую тревогу осенних туч. — Йо-хо-хо, да бутылка рома! Ох, тысяча чертей, что тут у нас, — она приподняла бровь, когда парень, повинуясь, открыл крышку. Раздался его чистый смех, и девчонка в ответ радостно улыбнулась, наклоняясь то ли к нему, то ли к коробке. Слипшимися грязными волосами, закрывая ему рот и нос, заставляя вдыхать запах её локонов — они пропахли дождем. — Да у нас тут, — она приподняла из коробки веревку, и, казалось, даже говорить ничего не надо было, Норт даже поморщился от её ярых фраз, думая, что за ними последует расстроенное «петля» или «веревка», или «господи, упаси». — Браслетик, — она хихикнула, натягивая петлю на тонкую руку и крутя ей в воздухе. Огнев заулыбался, глупо и мило, по-настоящему, насмешливо глядя на попытки пассажирки покрутиться перед ним, чтобы похвастаться браслетом из тугой веревки. — О, или, может быть, — блондинка театрально раскрыла глаза. — Это же лассо, — она растянула веревку, щуря глаза и крутя её вверху своей головы, от чего некоторые пряди взлетали вверх. — Якорь мне в глотку! Это тот самый пояс силы, что я так долго искала, — она повязала петлю как пояс, подпрыгивая, чтобы натянуть подальше. — Даю тебе все свои сокровища за эту вещичку, — она поставила ногу на сиденье, подмигнув в пиратском стиле. – А? Чего молчишь, черную метку проглотил, — Норт засмеялся, глядя в искрящиеся задором глаза. — Я только рад избавиться от этой чертовщины, капитан, — Огнев откинулся назад на мягкую обивку. Девушка щелкнула челюстью, вываливая около Норта всё содержимое своих карманов. Юноша чуть не подавился, посмотрев на навалившую кучку драгоценностей, которые блестели и сверкали на приглушенном дневном свету. — Тут же… — он даже боялся предположить, сколько здесь было. — Налетай, не робей, — она утвердительно кивнула на замешательство Огнева. Тот недоверчиво поглядывал на блондинку, думая, что та пытается свалить вину грабежа на него, в ответ на его пронзительный взгляд, незнакомка обиженно фыркнула, подкидывая петлю и ловко надевая её на руку. — Больно надо, — она отвела взгляд, разочарованная реакцией юноши, который совершенно отказывался верить в доброту и бескорыстность её поступка. — Эй, — он приподнял руки вверх, наклоняя голову в бок. — Ладно, я беру твои сокровища, капитан. — Да какие это сокровища, — она грустно покачала головой в сторону кучки побрякушек, присев у коленей Норта, уперев голову ему в колени. — Твой пояс силы и то годней моих сокровищ, — она цокнула языком. И до Огнева начала доходить вся нелепость пассажирки и вся глупость, которую он насочинял про эту девчонку. Ведь ей явно не прельщало быть воровкой, а сокровища лишь блестели чисто, а сами были грязны, как и её руки. Ему хотелось пожалеть незнакомку, но совершенно неуместно было бы жалеть выбранный ей путь, который ей придется прорывать сквозь сорняки еще неизвестно сколько. — Это всего лишь пет… — и он опять не договорил, ощутив слабое прикосновение губ, мягких и податливых, совершенно детских. В нос опять хлынул запах дождя, а её длинные блекло-светлые волосы липли теперь к его вспотевшему лбу. Воровка дышала совершенно размеренно, будто отсчитывая секунды, будто каждый день целовала незнакомцев в поездах. Он открыл глаза, будто отмерев ото сна, от сладкой полудремы. И увидел лишь краешек её ускользающей улыбки и тугую веревку на её хрупкой руке. Она украла его мысли.***
Parks, Squares and Alleys — Don't Drop The Acid Meg Myers — Desire (Hucci Remix) Agnes Obel — Riverside
Тихо, глухо, страшно во сне. Белые стены меркнут перед глазами, будто пелена безумства накрывает с головой. Кафель, скамейки, люди, двери — всё белое. Словно эта белизна решила ополчится на неё, поглотив крохотную фигурку в свету стен и спокойствия. Она на пуховых ногах шагала по коридору, не разбирая, бежит, или идет, или летит. Люди на встречу мчались безликие: наглухо застегнутые халаты, безразличные лица - и все носились по коридору, сквозь неё, проходя Диану, словно призрак, оставляя зыбящуюся пустоту. Она хотела что-то крикнуть, чтобы всё затрещало, зажило вновь. Открыла рот. Вдохнула гадкий воздух. Смертью пахло да плесенью. Но изо рта не вырвалось ни звука. Как в капсуле — даже не крикнуть. Паника овладела хрупким телом, она опять открыла рот — без толку. Ни хрипа, ни стона. Попыталась остановится, замахать руками — без толку. Тело не слушалось, несло её по белому коридору, а людей стало всё меньше и меньше, а стены всё белее, их свет ослеплял, хотелось зажмуриться и остановить круговорот, но время замерло во сне, и был только безумный поток страха. Наконец, она остановилась у двух кабинетов. Друг на против друга, двери будто зло и враждебно глядели друг на друга, даже слегка ревниво и холодно. Серые решетки вентиляций на них, казалось, накалились до придела. Сердце в груди Фрезер бешено застучало. Она побежала к одной двери, не думая, пытаясь успокоить сон, но вдруг, её схватила рука. Женская, теплая, потянула на себя, и девушка даже успокоилась, но с другой стороны потянулась еще одна. И лица те же, что у людей в коридоре — безучастные. Она закрыла глаза, сделав вдох. — Он тебя ждет, — одновременно шепнули на ухо медсестры опаляя дыханием рассудок и отпуская её дрожащие руки. И тут прорвался крик, что тлел внутри всё время, но теперь Диана хотела, чтобы её держали за руки, ведь от бессилия подкосились ноги, а белый кафель поглотил её целиком. Девушка открыла глаза как раз, когда Рок решил врезаться в бордюр, опрокинув на пол кулек конфет и мандаринок, на которые Фрезер жалко усмехалась, про себя думая, что вряд ли им помогут мандарины. Черноволосая врезалась носом в переднее сиденье, вжавшись посильнее руками в обивку салона, которая скользила под пальцами и зло зыркнула на водителя, который пожал плечами, не замечая рассерженной пассажирки. Рок Драгоций прихлопнул за собой дверью, вальяжно шагнув на тротуар и крутя ключи в руке. В старом фраке он выглядел столь же глупо, как мужчина в розовом платье в зале пресс-конференции. Костюм делал его угловатость тела еще более грубой и заметной, отчего он казался скрещением кощея и вурдалака в латах на фоне бирюзового здания больницы, где преспокойно беседовали медсестры, поддерживая в руке сигару. — Не забудь собрать всё на переднем сиденье, — бросил Драгоций Диане, которая только собралась с духом вылезти из машины. Девушка прожигала юношу ненавидящим взглядом, цокая маленьким каблучком балеток в сторону двери салона. — Что? — одергивая рукав, безразлично посмотрел на злую Фрезер Рок. — Ты же служанка, — он вскинул брови, когда девушка протянула ему связку мандаринов и сладостей. — Но я же девушка, имейте совесть! — Что? — он похлопал глазами, будто вовсе не вслушивался в её слова. — Донесешь до палаты, не умрешь. — Так точно, мистер Монополия. — Диана высунула язык, оглядывая наряд Драгоция, которому только усов и шляпы не хватало для завершения образа. — В саду после дождя что-то цветы затопило… Кому же их убрать, — Драгоций театрально вздохнул, скосив взгляд на притихшую судомойку. Медсестры тоже со знанием дела оценили наряд сына Астрагора, чересчур громко фыркнув в бумаги, на что парень лишь гордо вскинул подбородок, видимо ни чуть не смущаясь, а только гордясь старым-престарым вкусом отца, чей возраст был примерно равен этим пыльным костюмам. Хотя глядя на старика, Диана всегда затруднялась сказать, сколько именно тому лет, и даже решилась спросить у Захарры, когда у её дядюшки день рождения, на что Драгоций хохотнула, сказав, что у Астрагора столько наследства, что к концу старческого маразма ему настолько станет жаль отдавать все богатства, что этот старый черт еще и её переживет. — Если не ошибаюсь, нам в ту сторону, — Рок махнул рукой куда-то влево. — А медсестра? — Диана оторопела, решив, что они дождутся в начале хотя бы врача. — Ты хочешь ждать трех медсестер и разных докторов, бегая из одного крыла больницы в другое? — Драгоций прищурил глаза, сложив руки на груди, наблюдая как до девушки постепенно доходит происходящее. — То-то же. Я иду к нашей горничной, тебе в другую сторону, не забудь номера палат и не съешь все гостинцы, — Диана закатила глаза, показывая удаляющемуся Року язык, тот как по мановению повернулся, предупреждающе посмотрев на служанку. Впереди, как в страшном сне, выстроился белый коридор. И опять побежали по нему люди в халатах, за которыми бежали рыдающие бабушки, мужчины и женщины, обессиленно хватаясь за рукава врачей, которые, стискивая зубы, выдавливали заученную речь, словно роботы. Пахло здесь свежо, как и должно быть в больницах — мятой, перчатками, бахилами, спиртом и бессонницей людей, которые сидели на скамеечках около палат, прижав к груди книгу, телефон, а иногда и переехав на эту железную скамью на неопределенный срок, безжизненно смотря на умирающих родных, от усталости разводя руками. И только глядя на всех этих людей, Диану резануло осознание того, что она одна из них — бессрочных посетителей, тупо смотрящих стеклянными глазами-колодцами. Она поежилась, обхватив себя руками, чувствуя приступ тошноты от запаха таблеток и спирта, которые казались свежими. — Диана, — он пронзительно взглянул в её глаза, полные слез, хватая девушку за руку. Та вытянула руки вверх, пытаясь как можно больше себя впихнуть в пространство окна с витиеватой решеткой. Весь город окутала дымка, а ночь холодными иглами колола неприкрытые ноги, заставляя содрогаться не только от слез. Парень с улыбкой глядел на неё, в наспех одетой футболке, бриджах и белоснежных туфельках. На неё, на девушку с покрасневшим лицом, сбитыми волосами, холодными руками. Он чувствовал, как холодно и морозно Фрезер, согревая её ладошки в своих пальцах. Она пыталась что-то вымолвить, задыхаясь от хлещущего в лицо ветра. — Не плачь, — он опять мягко улыбнулся, своей прелестной согревающей улыбкой, своими безупречными добрыми глазами. Но вряд ли Фрезер его слышала, вставая на носочки и безуспешно тыкаясь носом в решетку, роняя поток соленых слез. — Это я просил их не говорить, успокойся, — парень прикусил губу. — Да как успокоится-то, идиот, да как вообще так можно поступать, ты бесчеловечен, Ярис Чаклош! — гневно прошептала она в темноту, одергивая руки и приобнимая себя за плечи. — Донор чертов! Тоже мне, проявил отвагу, Ярис, одумайся, — Чаклош вытянул руку, скользнув пальцем по лицу девушки. От подбородка к губам, от губ, к скулам, очерчивая все детали девичьего лица. — А балетки на тебе всё те, белые, — Ярис блаженно наблюдал за происходящим перед ним, вспоминая, как первый раз увидел эти белые туфельки среди толпы посетителей супермаркета. — Как долго я тебя не видел, Диана, — он сипло выдохнул эти слова, отчего девушка замерла, чувствуя, как сладко тянет внизу живота от его легкого прикосновения. — Господи, скажи еще что-нибудь, — он легко засмеялся, уводя вверх прядь её коротких волос. — Какой же ты придурок, Чаклош, почему я узнаю в последний момент, да от кого! От Рока Драгоция, я чуть не зарезала его картофелечисткой, будь ты проклят. Нику бы нашли другого донора, но не тебя, — она вобрала в легкие побольше морозного ночного воздуха, продолжая гневно нашептывать. — Откажись, еще не поздно, доноров много, найдутся еще кретины, отдающие свои сердца. — и умоляюще глядела на юношу, который покачал головой, глядя то на её открывающиеся губы, то на пушистые ресницы, то вглядываясь в заплаканные карие глаза. Вдали проехала одинокая машина, блекло осветив дорогу фарами. По тротуару свища разгуливал ветер, сдувая кучи опавших листьев, которые ночным хороводом рассыпались по улице, то закручиваясь, подхваченные ветром, то уносясь вдаль, догонять бродящих котов, устроившихся за тенью высокой, не кошенной травы. Луна светила неярко, будто через запотевшее стекло, проникал её свет, ореолом восходя над макушкой волос Фрезер, которые прядь за прядью вертел Ярис, упиваясь этим моментом и жадно впитывая предосенний холод улиц и предсмертный шепот любимой. Перед самым носом, как во сне, появились две двери, полностью идентичные всем остальным дверям, и скамейки рядом с дверьми стояли все те же. С шумным вздохом, она опустилась на скамейку, почувствовав спиной холод железной спинки. Диана закинула ноги на сиденье, уткнувшись подбородком в колени и прикрывая глаза, будто ожидая чуда.