won't you come home

Цзытао не знает, сколько ему лет, кто он и зачем прощается сейчас с этой жизнью. Он просыпается в чужой кровати и обнаруживает Сехуна, уютно устроившего голову у него на груди, совсем как в далёком детстве, и его берёт такой ясный страх никогда больше не вдохнуть запах его шампуня, не перебрать по прядкам угольно-чёрные обросшие волосы и не различить в утренней тишине мерное сопение. Цзытао уходит туда, откуда не возвращаются, и он так сожалеет обо всём времени, что потерял зря, пытаясь держать дистанцию с принцом по приказу отца. Он всё ещё помнит, как Хуан Далон, всегда добрый и отзывчивый, дал ему пощёчину, прося прийти в себя. «Не злоупотребляй добротой, – говорил Далон, имея в виду отношения между сыном и принцом, за которые любого другого уже давно казнили бы. – Отныне ты должен держаться с ним как слуга. Ты же не забыл, что им и являешься? И, в конце концов, обращайся к Его Высочеству уважительно». В тот день случился переломный момент. Цзытао никогда не рассказывал Сехуну об этом разговоре, даже когда тот в шутку спрашивал, отчего вдруг его слуга стал такой почтительный и скромный. Он любил отца больше всех людей на свете и не хотел его подводить, тем более что тот обещал отослать Цзытао на дальний край Трети, если бы он не взялся за ум. Этот день – также переломный момент. Когда принц просыпается, слуга собирает всё мужество в кулак, чтобы попрощаться с ним, но ему не дают и слова сказать, обрывая уже на мысли: – Я провожу тебя, Тао, и это не обсуждается. Так даже лучше. Цзытао и не пытается отказываться, тотчас хватаясь за последний шанс побыть вместе чуть дольше. Он слегка улыбается, и принц приподнимает уголки губ в ответ. Сехуну двадцать один, а может, тридцать два. Он потерял счёт времени за одну ночь и теперь просто хочет растянуть оставшиеся минуты, чтобы ни за что не отпускать руки Цзытао, не отпускать его самого на фронт. Он почти что бьётся в истерике внутри, но снаружи не подаёт виду, потому что Цзытао не заслужил такого на прощание. У него не должно быть сожалений. – Ты обязан идти? И я не смогу тебя остановить, даже если буду умолять отца, верно? – Верно. Слуге не хочется этого признавать, но даже король сейчас не смог бы ему помочь. – Тогда… прощай, Хуан Цзытао, мой лучший друг, – Сехун подаётся вперёд, укладывая голову на чужой груди, и замёрзшими пальцами цепляется за тёмно-синее форменное пальто уходящего лета. Ему плевать, что в этот момент он похож на слезливую девчонку, плевать, что люди, которым его лицо не чуждо, оглядываются на них, стоящих перед входом в поезд. Пусть отец сломает ему затем нос или, может быть, в порыве злости – жизнь. Пусть. Сехуна это больше не волнует, потому что человек, что дарил ему улыбку на протяжении многих лет, уезжает, и принц знает, что Цзытао больше никогда не вернётся. Он берёт слугу за подбородок, приближается. Мгновение – и между губами ни миллиметра расстояния. Сехун теряет дыхание и остатки самообладания, зарываясь пальцами в чужие тёмные волосы и кусая пухлую нижнюю губу, как будто иначе Цзытао бы отстранился. Он вкладывает горечь всех лет в поцелуй и отстраняется с призрачной надеждой на иной конец. – Это подарок. Не забывай меня. – Ни за что. Сехун в последний раз притягивает Цзытао к себе за макушку и шепчет в самое ухо: – Я люблю тебя… И когда слуга уже садится в поезд и открывает окно с краешку, чтобы протянуть «Прощай», принц кое-что вспоминает. – Тао-я! – Да? – Говори со мной на «ты», когда вернёшься.