won't you come home

Цзытао двадцать четыре, и его жизнь летит в тартарары. Если бы он был художником и ему предложили изобразить на чистом полотне то, что случилось с ним за последние месяцы – он бы банально окунул бумагу в пепельно-серую краску и понаставил бы угольно-чёрные следы больших пальцев в самой середине. Цзытао двадцать четыре, и он не художник, поэтому справляется с описаниями немного иначе: наречиями, полными тонов, и междометиями, лишёнными индивидуальности. Он уверен: до него кто-то уже звал открытие войны «полным пиздецом», а череду смертей – «ёбаным кошмаром наяву, блядь!». Цзытао не привык браниться, даже если отец часто говорит ему, что это отличный способ избежать неловких ситуаций вроде всплеска эмоций не к месту. Он чувствует себя странно, повторяя в голове «блядь-блядь-блядь» – словно какую-то мантру. Да и в принципе всё в этом дне, в последних месяцах – странно. Всё: смерть королевы, матери Сехуна; смерть Ифаня, любовника Сехуна; и наконец, смерть самого Сехуна (только моральная, правда, но чувство – точно настоящая). Всё в жизни Цзытао крутится вокруг принца, даже если умер на самом деле не просто чей-то любовник, а его, цзытаовский, сводный брат, тот, кого он всегда хотел превосходить, чтобы быть главным поводом для гордости отца. Чертовски обидно: Ифань мечтал однажды по-настоящему послужить на благо Родины, но теперь он мёртв, заражён одним из первых каким-то неизведанным вирусом, и теперь он уже не может ничего, кроме как лежать в ячейке и гнить. Зато самого Цзытао призывают служить, несмотря на то что он из ближайшего окружения короля и считается неприкосновенным. Для войска у Его Величества просят так много людей, как только возможно, так что с каждого дома он собирает по мужу – главное, чтобы солдат был совершеннолетним. Цзытао исполняется двадцать четыре, и он считается официально пригодным. Уходить в разгар бури на сердце у принца, оставлять его один на один со своей болью, конечно, бесчеловечно, но в этой ситуации у слуги – никаких вариантов. Он даже не может просить у короля отсрочку, пока сехуновская внутренняя непогода не осядет, потому что они давно перестали быть друг для друга теми, кто способен утешить. По крайней мере – Сехун не хочет ничего слышать, как бы старательно Цзытао ни пытался его дозваться. Маленький господин сидит в углу кровати и не смыкает глаз, всё бормоча какие-то извинения, отчего местные слуги распространяются, что он сошёл с чёртиков. Накануне зачисления на службу Цзытао всё-таки решает побеспокоить принца и без стука врывается в его покои: конечно, тот на своём излюбленном месте. Слуга садится рядом, на свежие простыни, и несмело заводит разговор: – А помните?.. Он и сам не знает, о чём должен говорить, но его берёт такая ностальгия, что он покрывается мурашками от частичек памяти, но продолжает. – Помните, как мы с вами спорили о Рождестве? О том, существовало ли оно когда-нибудь. Сехуну двадцать один, и он ведётся: слегка поворачивает голову и делано-безразлично смотрит в глаза Цзытао. В их мире, в Трети – вечный снег, так что бывшие зимние человеческие праздники здесь давно забыты и стёрты со страниц истории. В том числе – Рождество. Под конец декабря люди наряжают высокие искусственные ёлки и ставят в середине комнаты, празднично украшенной гирляндами, – но никто даже не знает, для чего это всё, потому что слово «Рождество» устарело, а иначе все эти приготовления не объяснишь. – Мы с вами договорились, что если наши специально загаданные желания сбудутся, то вы признаете, что Рождество существует. Мы были малышами, но я всё ещё помню, что загадал тогда. Хотите знать? Сехун несмело кивает. – Я просил у дедушки-волшебника, чтобы вы всегда были рядом со мной. Цзытао двадцать четыре, завтра ему идти служить на войну, которая, вероятнее всего, не вернёт его обратно отцу в целости и сохранности, но он так погружён в воспоминания вместе с принцем, что остальной мир просто забывается, отодвигаясь на второй план. – А помните! Вы не могли моё имя выговорить: всё «Щитао» да «Щитао». Это было забавно. И я разрешил вам звать меня Тао. Знаете, вообще-то я никогда не любил прозвища и ласкательные, но всё, что вы делали, казалось мне таким правильным, что это «Тао» до сих пор вызывает у меня улыбку, хотя вы меня так больше и не зовёте. Цзытао двадцать четыре, и он по-прежнему влюблён в маленького господина. Сехуну двадцать один, и ему наконец-то тепло после всех месяцев, полных горечи.