Between asps'n'pudicity

Чон Дэхён похож на весеннее солнце. Ёнгук чувствует себя выстывшим, покрывшимся коркой острого льда, начинающим чернеть снегом: греется под счастливыми лучами, сходит на нет. Единственный, кто умирает весной. Чон Дэхён давно ничего не говорит вслух: играет в игры, которые Ёнгук предпочитает не понимать, кричит так громко, что Ёнгук предпочитает не слышать. Рассыпается пеплом и возрождается в огне снова, день ото дня, подобно мифическому фениксу. Ёнгук думает, что однажды огненное крыло сожжёт его, когда Дэхён поймёт, что умеет летать. Но пока он точно неоперившийся птенец перебирает ногами по земле и никак не может ухватиться за игривый ветер. В день когда Дэхён стоит под дверью, от которой не знает пароля, а Ёнгук смотрит на поджатые губы и скрещенные на груди руки в экран домофона, старший понимает, что весна взлетела, дохнув обещанием сухого летнего жара прямо в лицо. И кажется сожгла к чёрту брови и ресницы, глумливо пощадив захлопнутое в ледяной клетке сердце. Их игры и без того длились годами, они не могли всегда избегать разговоров. Кто они друг другу и почему целовать Дэхёна можно в тесных примерочных и закрытых гримёрках? У Ёнгука было так много причин сбежать и Дэхён из них если не главная, то основная: он как-то абсолютно безжалостно убивает ранимую хрустальную музу Ёнгука, отчего-то никак не соглашаясь занять её место. — Хён, я знаю, что ты дома. Открывай. У Дэхёна звонкий голос, он говорит уважительно и слишком лично. Ёнгук слышит усталость в голосе, который всегда должен значить зарождение жизни, а не её увядание. И всё-таки пересиливает свой страх, распахивая белую дверь. За спиной у Дэхёна пищит замок, пока он стаскивает обувь, и Ёнгук не знает что сказать. Басит какое-то сдавленное «привет», кутается в длинный вязанный кардиган, словно за окном не середина апреля, а полный северных ветров февраль. Дэхён передёргивает плечами, запускает пятерню в отросшие уже слишком сильно волосы, отбрасывая чёлку ото лба, моргает. Делает шаг вперед, улыбается неловко, кивает куда-то в сторону. -У тебя климат-контроль на минус что ли настроен? Чего в квартире так холодно? Фениксы не любят холод. Фениксы в холоде остывают и умирают, именно поэтому Ёнгуку нечего Дэхёну предложить, кроме странных игр губами по коже и ладонями под одеждой, пока никто не видит. Они две взаимоисключающие противоположности, они способны уничтожить друг друга, стоит им столкнуться чуть на дольше, чем на пару бесконечных мгновений. — Зачем ты пришёл? Ёнгук, вероятно, звучит грубо, но не то чтобы он имеет в виду что-то отрицательное, просто у него много работы, а у Дэхёна слишком серьёзный вид. И Ёнгук не готов быть его трамплином в небеса. Дэхён вздыхает, снова встряхивает головой, разбрызгивая всё своё слишком горячее лето, кусает губы и огибает Ёнгука, метя на кухню. На кухне, конечно, есть кофе и можно чем-нибудь занять руки. — Просто зашёл. Давно не виделись. Ёнгук не напоминает Дэхёну, что тому пришлось простоять двадцать минут под дверью, пока её всё-таки открыли, не напоминает, что они позавчера вернулись в Корею, не напоминает, что Дэхён никогда не заходит к Ёнгуку один. Да и не один не заходит, потому что ну кто, прости господи, такой Бан Ёнгук в жизни Чон Дэхёна. И Ёнгук этим вопросом задаваться не хочет. Им задаётся Дэхён. Меняет местами роли, но задаёт почти слово в слово: — Кто я в твоей жизни, хён? Это должно было однажды случиться. Нельзя годами играть с огнём и думать, что тупой петтинг не имеет ничего общего с межличностными отношениями. И Ёнгук обманывает сам себя, когда отвечает «я не знаю» на не заданный самому себе вопрос почему, если всё это ничего не значило, они ни разу за эти годы не оказались в одной постели. — Коллега. Товарищ… друг? Голос вздрагивает буквально на последнем слоге, интонация уходит вверх, хотя в том, что каждый одногруппник Ёнгуку друг тот не сомневается. Ну или почти не сомневается. Дэхён сжимает ручку чашки с кофе пальцами до побелевших костяшек, Ёнгук замечает, как дёргается уголок чужого рта нервно, как Дэхён рвано вздыхает словно от удара, и полагает, что по-крупному накосячил. Только опять же не спешит себе в этом признаваться. У него же ледяная клетка, её нужно защищать от неконтролируемого огня. — Друг? Да? Хорошо. Дэхён встряхивает запястьем с часами, смотрит на них, поёживаясь от холода, царящего в светлых, почти стерильных апартаментах, и кивает сам себе. Эта цепь бессмысленных действий даёт Ёнгуку понять, что Дэхёну больше нечего сказать и кажется они прямо сейчас во всём ставят жирную точку. Поэтому Ёнгук решается на встречный вопрос, подсознательно надеясь на содержательный ответ. Дэхён ведь не умеет молчать. — Тоже… друг. Да. А ещё Дэхён умеет удивлять. Очень редко, почти никогда, но почему-то в ключевые моменты, когда от его решений зависит взвешенное на весах Анубиса сердце. Положит он на вторую чашу весов перо или камень? — А ещё я уважаю хёна. Ты для меня пример для подражания. И когда-то мне хотелось, чтобы мы стали ближе. Но всегда почему-то наше близкое общение ограничивается безмолвными ласками в гримёрках. Ёнгук правда не понимает, насколько тяжёлым должен быть камень, чтобы хоть уравновесить его подрагивающее сердце. Дэхён стоит от него через стол и ему нужно лишь завязать глаза, чтобы он стал Фемидой и рассудил их наконец, расставляя все точки над i. С открытыми глазами глупо уповать на сознательность и справедливость. Хотя Ёнгук не уверен, что не соврёт, сказав что против предвзятости Дэхёна. — Дэхён… — Я люблю тебя, хён. Вот так вот глупо. Без обиняков. Разбежавшись для верности, ухнув в пропасть и в два мощных взмаха алых крыльев взлетев выше облаков. Дэхён отрезает Ёнгуку все пути к отступлению, вынуждая столкнуться лицом с бронебойным стеклом, которым прикрыто чужое сердце. И не задуешь, не потушишь разгоревшийся за стеклом огонь, только наблюдай, как он выбирается с краёв и норовит лепестками своими зацепить, поджечь, разворотить всё, что бережно хранится. Ёнгук смотрит в брызжущие солнцем глаза, в которых занимается затмение, и крепко сжимает пальцы на вязаных узорах кардигана. Он, чёрт возьми, всего лишь глупый трус, чего Дэхён от него хочет? Ёнгук трус, который сходит с ума по тёплому солнцу, свежему ветру, костлявым запястьям и звонкому серебру голоса. Сходит с ума, а потому прячется в конуре, куда не проникнет ни одного лучика жидкого золота, а единственным ветром будет тяжёлый дым горьких сигарет, разливающийся вокруг головы. Ёнгук привык прятать то, что дорогу сердцу, чтобы муза ни в коем случае не пропустила, успела, записала. Дэхёна не запрёшь, не спрячешь, он слишком быстрый для её хрустальных лодыжек, она переломает их, пока будет за ним бежать. — Ты… — Я трус. Ёнгук не может сказать даже идиотского «Я знаю», Ёнгук не может обидеть Дэхёна, прогнать. Ёнгук в конце концов тоже хочет быть солнечным днём и летней ночью, хочет быть весной, забыв о длинных зимах протяжённостью в вечность. Но он не уверен, что способен ответить за такие громкие слова, поэтому просто честно признаётся в собственной несостоятельности. Хмурится, глаза прикрывает, проводит ладонью по лицу, словно пытаясь содрать эту плёнку вечной усталости, и натыкается взглядом на широкую улыбку напротив. Ёнгуку не хочется предсказывать чужих реакций. — Это лучше, чем ничего. Я тоже трус. Наверное, я просто чуть дольше трус. Дэхён огибает стол и их игра начинается снова. Ёнгук очень-очень правильно вцепляется тонкими пальцами в чужую талию, вдыхает у чужой шеи тяжёлый аромат дорогого парфюма, позволяет чужим пальцам путаться в волосах и выжигать ладонью клеймо на шее. Дэхёна удаётся поцеловать долгие, длинные, невыносимые секунды спустя. — Четыре восемь один шесть. Не забывай мыть за собой посуду. Дэхён разбивает своим смехом ледяные прутья как-то не слишком тщательно охраняемой клетки, и Ёнгук полагает, что пора строить новую: из прочных золотых нитей солнечного огня.