***
Для своих тридцати двух лет мистер Стивенсон был весьма амбициозен. Более того, он имел полное право быть таковым: единственный сын графа, он, однако, не стал идти по отцовским стопам, а подался в скотоврачебное училище, обучаться тому, к чему прикипела юношеская душа. Подтянутый, среднего роста, с зачесанными на косой пробор блекло-каштановыми волосами, он умел пользоваться своим очарованием, не стеснялся улыбаться дамам на званых вечерах и сверкать глазами, внешние уголки которых были чуть ниже внутренних. Помимо ветеринарии в классическом виде, он негласно увлекался иными аспектами медицины: писал о силе самовнушения, а в конечном итоге заинтересовался совершенно новым направлением, учением о душевных недугах, о внутренних мотивах тяжелых, безобразных поступков. Он свято верил, невзирая на навязчивые религиозные оправдания, будто человеческий разум необъятен и непознаваем, а возникающие нарушения в его работе отражаются на самосознании, наталкивая на самые страшные грехи. И то, что в дикие Средние века принималось за демонизм и черную магию, отныне можно было именовать патологическими болезненными состояниями. Получив профессию, отслужив в пехотном полку в Копенгагене, он вплоть до самой войны шестьдесят четвертого года разъезжал по стране; много чего видел, пробовал, становясь на ступень выше консервативных коллег. Усердно осваивал английский язык и не упускал шанса практиковать его, общаясь в столице с немногочисленными иностранцами. Когда же разразился конфликт между Данией, Пруссией и Австрией, унесший впоследствии жизни свыше четырех тысяч датчан, наработанная честным трудом значимость Нельсона на родной земле уберегла его от участи отправиться на фронт. Спустя год, однако, трагедия все же нагрянула в дом Стивенсонов, потянув за собой вереницу несчастий: глава семейства скончался от пневмонии. Не представляя, куда еще деть собственное горе, мать опрометчиво обрушила его на дочь, которой тогда едва исполнилось семнадцать. Адель, в свою очередь, с рождения наделенная своевольным характером, вскоре не вынесла бесконечных нравоучений – бежала в столицу, неведомым образом попала в труппу и выступала с тех пор в оперном театре Копенгагена. Ее честь в глазах остальных была бесповоротно утеряна, отчего она почти не появлялась дома, презираемая матерью, и все-таки регулярно высылала деньги. Поддерживать имение без непрерывного и, что важно, немалого дохода становилось сложнее, а затем и вовсе непосильно. Сократили прислугу, расстались с некоторыми вещами, не помогло. Близился момент, когда землю пришлось бы продавать по частям кому попало. Поэтому Стивенсон предпринял последнюю, смелую попытку не влезть в долги, но его намерения почему-то оказались расценены матерью иначе: таким же предательством, как и со стороны сестры.***
Нельсон выбрался в город верхом с ясной целью – обозначиться, обзавестись банальными знакомствами, чтобы затем, показав навыки опытного специалиста, получать заработок, которого он, по его мнению, заслуживал. Но он как-то затруднялся решить, с чего начать, потому как спустя четверть часа перестал ориентироваться в пространстве, а от непривычной суеты разболелась голова. На улице пахло выпечкой и травами – настоящий подарок; в Лондоне было не так много мест, где воздух не отдавал бы канализацией вкупе с копотью. Горожане, пока еще не изнуренные июльским полуденным солнцем, бодро шныряли меж стрекочущих карет. Однако кому-то из прохожих повезло меньше: на дорогу ни с того ни с сего выбежала одурелая псина; сгорбившись, с поджатым ободранным хвостом, она бросилась под проезжавшую коляску, прошмыгнула мимо и скрылась. А лошадь – серая в яблоках кобыла, сбитая с толку прыгнувшим ей под ноги существом, шарахнулась, а затем понеслась и налетела на человека. Мужчина с уханьем повалился на брусчатку; шляпа слетела с поседевшей головы. А кобыла, запутавшись в собственных ногах, споткнулась и упала, завалилась с грохотом следом за растоптанным телом. Кучер потянул вожжи с таким усилием, что ударился спиной о козлы, и животина принялась судорожно вставать под страшный скрежет собственных подков. Кто-то на улице закричал. Стивенсон, ставший невольным свидетелем ситуации, в полной мере осознавал ее опасность: если кобылу не успокоить, она продолжит метаться и колесо кареты непременно наедет бедолаге прямо на шею. Нельсон спешился, наскоро привязал коня к ближайшему столбу, прорвался через толпу и осторожно шагнул к хрипящей, трясущейся от испуга лошади. Вспененный, растертый трензелем рот был открыт, жилистая шея неестественно изогнулась. Вожжи держали ее, но она в беспамятстве подскакивала на сбитых в кровь передних ногах, готовая помчаться напролом в любой момент. Из-под экипажа раздались сдавленные стоны. Нельсон зашел к кобыле спереди и сбоку, дабы она увидела его через шоры, и придержал за плечо, намеренно не заглядывая в обезумевшие глаза. Он велел возчику немедленно отпустить вожжи, после чего, поглаживая животное по шее, потянулся свободной рукой к ушам, как вдруг щелкнул засов каретной двери. Секунда – лошадь дернулась, не позволив себя схватить, вскинула голову и встала на дыбы, Стивенсон едва отскочить успел. Оказалось, сидящему внутри мужчине срочно понадобилось вылезти. – Стойте, стойте же! – приказал Нельсон господину с чемоданом в высунутой руке. – Я врач, – донеслось в ответ. Без крика, однако исчерпывающе. С ним говорил джентльмен постарше; чуть выступающие скулы подчеркивали благородный овал лица с аккуратно выстриженной по последней моде бородой, а глубоко посаженные глаза смотрели серьезно, но взволнованно из-под нахмуренных бровей. – Тогда тем более стойте, иначе спасать будет некого! Некого, да. Движение вдоль улицы застопорилось. Со всех сторон собрались фаэтоны, ландо, кэбы; где-то позади бранились кучера, не видящие истинной причины затора. Стивенсон не воспринимал никого и ничего вокруг, за исключением лошадиной истерики: ни обсуждения зевак, ни того, как ворчал врач, которого посмели публично осадить. Он снова потянулся к громадной голове и на сей раз взялся за ухо, затем за нос. Крепко, порядком болезненно – достаточно, чтобы удержать полутонное животное на месте. Тогда доктор, получив разрешение открыть, наконец, дверь, спрыгнул на землю, прихватив драгоценный саквояж, поправил котелок и обошел экипаж сзади: по всей видимости, перестраховывался. – Кобыла травмирована, – продолжал Нельсон, обращаясь к кучеру. – Позвольте осмотреть и обработать раны. Я скотоврач. Ветеринар, если говорить de jure*. Но Стивенсон предпочитал выражаться проще. Сначала он просто держал лошадь, пресекая все ее попытки сдвинуться, а затем, когда она успокоилась и пострадавшего достали из-под колес, он начал понемногу отпускать. Извозчик покинул козлы, оценил воочию, насколько плохи дела: он увидел содранную, перепачканную кожу и кровь, сочащуюся из обширных ссадин. Его наниматель, доктор Генри Картер, мог позволить себе раскошелиться на новую клячу в случае, если травмы окажутся тяжелыми. Когда он докричался до него с вопросами, как поступить, то получил доходчивый ответ: хоть на месте стрелять, если никто в таком случае не будет мешать ему исполнять долг. – Что-то вам не везет в последнее время, мистер Томпсон, – доктор расстегнул жилет несчастного, которого, очевидно, знал. – В прошлом месяце в карты мне проиграли, теперь это. Он говорил спокойно, внятно, а его действия были безошибочны: он сходу распознал переломы по меньшей мере четырех ребер, раздавленную грудину, а по струйке крови изо рта предположил, что разорвался пищевод или же осколки ребер пробили легкое, – в общем, не жилец. С тягостным вздохом Картер коснулся его побелевшей, липкой от холодного пота шеи, где проверил угасающий пульс, после чего открыл чемодан, вынимая оттуда шприц и пузырек с морфием. – Вы однажды спасли меня, – затрепетал бедолага, хватая ртом воздух; боль лишала его всяческого рассудка, глаза с широкими зрачками периодически закатывались, – пора бы перестать пользоваться подарками судьбы. – Мне жаль, что на этот раз я не способен сделать для вас большего, – врач поджал губы, отводя в сторону взгляд. – И извините, что так вышло. Я навечно останусь поклонником ваших картин. Он сделал инъекцию. Потом еще одну, чтоб наверняка и побыстрее, а сам продолжил рассказывать, что не встречал на целом свете более впечатляющих марин и что если бы не был знаком с их автором лично, то постеснялся бы разузнать об их стоимости. Умирающий прохрипел нечто неразборчивое, оставив попытки приподнять голову от брусчатки. Кровь скопилась в горле, вызывая омерзительное бульканье. Его пальцы сжались в хватательном рефлексе, грудь начала быстро вздыматься, словно все силы всколыхнулись в последний раз в захлестнувшей его агонии. Доктор спросил его, бережно придерживая за плечи, стало ли полегче, и он кивнул, потихоньку расслабился, а потом совсем обмяк. Вдруг он издал скулящий вздох и отошел; устремленные к небу глаза остекленели. – Здесь не на что смотреть, – объявил врач в собравшуюся толпу; его губы были тусклыми с белой каемкой, и челюсти будто свело, заставляя цедить сквозь зубы. – Проявите уважение. Его подташнивало, и сотни ледяных игл кололи его изнутри. Стивенсон увел лошадь в сторону, чтобы повозки могли просачиваться друг за другом, попросил кучера распрячь ее, когда они оба увидели, что люди снимают шляпы. Они тоже сняли. Доктор Картер прикрыл покойнику веки, помолчал немного и спросил, не вызывали ли еще констеблей. С инцидентом следовало разобраться как можно скорее: он не располагал свободным временем, чтобы отдаваться чувству скорби. – Неужели ничего нельзя было сделать? – выкрикнул кто-то, считавший себя умнее остальных. – Я врач, а не Господь Бог, – он поднялся с колен, отряхнулся и надел котелок. – Единственное, чем я мог помочь ему, так это обеспечить легкий уход. Но если вы уверены, что знали лучше, то не постеснялись бы вмешаться? Или я ошибаюсь? Возражений больше не последовало. К месту подоспели констебли. Обязались в срочном порядке убрать умершего с улицы, а очевидцев пригласили дать показания, дабы оперативно сделать записи о несчастном случае и никого не задерживать. – Мой кучер лучше меня видел случившееся, – Генри указал рукой в сторону кареты, но обнаружил, как вышеупомянутый кучер бегал туда-сюда, прихватив кобылу под уздцы, а рядом стоял тот самый невесть откуда взявшийся знаток. Он держал руки за спиной, пока внимательно смотрел на лошадиные движения, на положение крупа и шеи. – Суставы не повреждены смертельно, – заключил он в момент, когда к нему подошли, однако он не обратил никакого внимания. – Но если есть-таки неявные травмы сухожилий, то проблемы проявятся к утру. Я могу провести прижигание и прописать компрессы, ускоряющие заживление. – А можно ли... – В упряжь? Вполне, – Нельсон понял, о чем его намеревались спросить, ведь лошадь, не способная нести положенные нагрузки, обречена на пулю в лоб или на мясницкий нож. За редким исключением. – Если выздоровление пойдет по плану, дам на этот счет пару рекомендаций. – Что за цирк вы здесь развели? – вмешался Картер. – Человек только что скончался, а вы развлекаетесь. Как ваше имя? – Нельсон Стивенсон, – он повернулся и почтительно кивнул. Полы фрака, обтягивающего его завидную фигуру, всколыхнулись. – А вы, простите? – Генри Картер. Доктор Генри Картер. – Это я понял, доктор, спасибо. Уверяю, мои действия ничуть не оскорбительны. Я ветеринар, – он не дерзил, поскольку нет вещи глупее для иностранца, чем конфликтовать с урожденным англичанином. А Картер однозначно таковым являлся: выдавало чистопородное произношение. – Животное пострадало, и моя прямая обязанность оказать ему посильную помощь. Тот не стал пререкаться с ним далее, уставший от балагана и раздраженный сильным акцентом, а после уже джентльмены в шлемах и форме попросили всех пройти в участок. Тогда-то Нельсон спохватился: – Мой конь, где мой конь?! – он окинул взглядом улицу, но лошади и в помине не было на том месте, где он привязал ее. А остальные только развели руками, мол, не видели они ничего. – Да как же... Her er djævelen! – выругался он и вцепился руками в волосы, жмурясь почти до искр перед глазами. Сперва накатил шок, отрицание, нелепая надежда на недоразумение блеснула где-то под ребрами, но нет, ситуация была именно такой, какой казалась, сколько бы инакомыслящий разум ее ни отметал: коня увели, воспользовавшись суматохой, а главное – несусветной наивностью одного датского идиота. У Нельсона задрожали руки. И сердце разрывалось в клочья от обиды, от злости, и хотелось кричать, долбить кулаками в стены, даже плакать хотелось, но его воспитали правильно – он шмыгнул носом, мотнул головой и, сжав кулаки, взглянул на констеблей: – Участок. Вы что-то говорили про участок. Говорили, да, – выдох. Генри и на сей раз промолчал. Он не грешил привычкой ставить себя на место других – профессия не предполагала – однако честно признался себе, что, окажись он в схожих обстоятельствах, ему не хватило бы выдержки не предаться им. Поведение Нельсона вызвало в нем чисто мужское уважение, он даже сочувствовал ему, но говорить об этом не собирался.***
– Вы недавно в Лондоне, я полагаю? – завел разговор доктор Картер, когда они покинули стены участка и никаких вопросов к ним у представителей закона не осталось. – Меньше недели, – Стивенсон говорил холодно, абсолютно безразлично, словно бы задаваемые вопросы касались его в последнюю очередь. Он, мягко выражаясь, не был расположен к беседе, но доктор едва ли не бросился за ним на улицу, а он до сих пор пребывал в таком молчаливом замешательстве, что не нашел сил воспротивиться. Снаружи гудела жизнь, и никто, казалось, уже не помнил, что приключилось порядка часу назад. Почти каждый благополучный человек, находящийся в этом городе, считал себя избранным и достойным внимания, а внимание требовало труда. Вот лондонцы и трудились изо дня в день, с раннего утра до глубокой ночи. Привыкнув к нескончаемой суете, они совсем не замечали ее, а только впитывали, становясь неотъемлемой ее частью. – А сами вы откуда, позвольте спросить? – доктор снял фрак, в котором успел запариться, перекинул через руку, и стало видно, что он полнотелый. Однако рост – а был он на полголовы выше Стивенсона, примерно шесть футов, – спасал его от выпяченного аристократического пуза. – Из Орхуса. Дания. – Я много где бывал, но до Скандинавии не добирался, представляете, – Генри семенил подле него. Он догадался о его происхождении по тому, как сильно Нельсон заглатывал окончания благороднейших английских слов, но счел должным убедиться. – Должно быть, разница с Англией неизмеримая. Он также убедился, что украденная лошадь много для него значила, раз он взял ее с собой на пароход, заплатив немалую пошлину. – Определенно. Пока не в лучшую сторону. – А в принципе это не столь важно, поскольку я хотел сказать вам большое спасибо. Тогда Нельсон изволил-таки улыбнуться и посмотреть ему в глаза. Лицо доктора изменилось: оно смягчилось и выражало теперь располагающее спокойствие. Казалось, он уже обо всем забыл или намеренно не вспоминал, оставив это на более уместный случай. Стивенсон не осуждал. В Лондоне, если верить сводкам, едва ли не каждый день приключалось что-то, уносящее людские жизни. Строились фабрики, работали заводы – в газетах регулярно писали, как кого-то придавило станком, а из Темзы с трудом успевали вылавливать утопленников. Трагичность смерти не утратила своего размаха, однако не было ни капли удивительного в том, что ее научились сдерживать внутри, скрепя сердце переступать и идти дальше. – Наверное, при первой встрече я показался вам довольно грубым, – продолжал Генри, – но, клянусь, это далеко не то впечатление, которое я желал бы произвести. – Я в силах понять, – Стивенсон заметил, как пара вьющихся темных локонов выглядывала из-под шляпы доктора и наползала на лоб. Картер предложил подвезти его до дома, на что получил вежливый отказ, но эта вежливость была поддельной. Нельсон не знал толком, на каком основании у него сложилось настолько предвзятое отношение, что даже услышанные благодарности не произвели нужного впечатления, но сейчас было глупо расставлять ситуацию по полочкам. – Вы упомянули, что выпишите какие-то лекарства. Для лошади, – осмелился напомнить Генри. По правде сказать, подобных методов работы с животными он еще не встречал на своей памяти: чтобы скотоврач заставлял кучера носиться взад-вперед не хуже самой кобылы. – Да, да, точно, – Нельсон немного оживился, похлопал себя по карманам в поисках блокнота и карандаша. – Право, я забыл. Забыл, да. Вот, держите. Там мой адрес внизу. В случае неправильного заживления может потребоваться прижигание. Тогда я готов... – Не беспокойтесь, – перебил его доктор, – я вполне справлюсь сам. На лошадях, правда, не практиковался, но на людях случалось. – Как скажете, – Стивенсон возражать не стал, но нашел причину считать Картера высокомерным. Быть может, он зауважает чужой труд, получив копытом прямо в самовлюбленный лоб. – Только привяжите покрепче на коновязь. – А который час? – Генри задал вопрос в пустоту и в итоге, оставшись проигнорированным, сам взглянул на циферблат: – Боже правый, я уже пропустил визит к пациенту, а теперь опаздываю в морг! Приятно было с вами познакомиться, мистер Стивенсон. Берегите себя. Ему не особо хотелось вот так срываться и убегать, однако дела не ждали. И он не желал прослыть навязчивым, видя, как без того взвинчен его собеседник. – Взаимно. Жаль только, обстоятельства печальные. Нельсон ответил на рукопожатие, потоптался немного в сомнении, правильно ли растолковал его слова, а потом крикнул вслед, когда доктор Картер собрался переходить дорогу: – Простите, но зачем вам в морг? Я думал, ваши пациенты живые. – О, на самом деле, моя работа несколько разнообразнее, – тот приподнял шляпу и подмигнул. Он выглядел чересчур возбужденно для обозначенной поездки. Стивенсон так и остался стоять у чугунного фонаря на углу улицы, наблюдая, как доктор теряется в многоликой толпе. Он слабо представлял, что ему следовало делать дальше: невозможно разыскать лошадь в совершенно неизведанном городе, похожем на разросшийся муравейник, где каждый рьяно выполнял отведенную роль, лишь бы подчеркнуть величие Королевы. Но муравьи, как известно, эгоизмом не славились, а воровством у собственных сородичей средь бела дня не занимались. Впервые за сознательную жизнь Нельсона охватила небывалая тоска по дому, и если бы он попытался отыскать своему чувству сравнение, то наверняка назвал бы себя моллюском. Виноградной улиткой, добровольно покинувшей данную ей с рождения раковину. Для родных она была отныне слизнем, а за принятое решение впоследствии расплатилась выклеванными глазами. Однако пути Стивенсона назад, в крепкий панцирь, были отрезаны гордостью, совестью и достоинством – уж если возвращаться, то только с достигнутыми целями, расправленными плечами и высоко поднятой головой. А пока этот город недвусмысленно показал ему, что лучше прижать уши и не равнять сердце Всемогущей Англии с меркнущим на его фоне Орхусом.