***
Генри становилось хуже. Сперва все и он сам полагали, будто дело ограничится тщательной обработкой зашитой раны, должным уходом и крепким сном, как в случае Нельсона, однако лихорадка прогрессировала. Жар изводил больного сутками напролет, Картер почти ничего не ел, его тошнило в перерывах Нельсон приспособился спать на полу у его кровати, свернувшись по-собачьи калачиком и укрываясь одеялом с головой, чтобы не продуло сквозняками. Он боялся нечаянно задеть доктора ночью, зная, как у того ломило все тело. Но иногда он забирался в постель, когда у Генри вновь ползла температура и его потряхивало, крепко прижимался к нему, закрывал глаза, утыкаясь в горячее плечо, и лежал рядом, пока Картеру не становилось теплее, пока он не начинал заживо сгорать и не пора было мчаться за охлаждающими компрессами. Терапия изнуряла. Впивалась клыками в ослабшее тело и ждала, пока то перестанет дергаться, охваченное морфийным сном. Отвратительные на вкус и запах отвары цикуты, белладонны и опия; семя водяного укропа по три-четыре раза в день в порошках с сахаром; раствор извести, разбавленный молоком; деготь, морковный и свекольный сок пополам с конопляным маслом по восемь рюмок на дню – путь к выздоровлению оказался хуже самой пули, но Генри не уподоблялся своим же капризным пациентам и принимал все по расписанию. Ему было, что терять и ради кого претерпевать лечение. Поначалу он испытывал беспрерывный страх ввиду того, что обнадеживающие ожидания рассыпались на глазах, рассеивались в воздухе, подобно праху, а сам он проходил через затянувшийся кошмар, борясь за право от него очнуться. Он уйму раз видел, как сопротивлялись другие, и, к сожалению, далеко не все одерживали победу в неравной схватке с болезнью. Потом же боязнь спонтанно умереть в любой час притупилась беспокойствами о том, вырвет ли его после обеда и сколько раз за сутки поднимется жар.***
Ноэль к работе не вернулась; Оливия осталась, сочтя это своей обязанностью, а по большому счету – данью уважения. Майкл, невзирая на покашливания и насморк, в срочном порядке примчался, чтобы ухаживать за Кассиопеей. Известие о двух трагических смертях разбило его, потому что достойных людей и верных лошадей он любил одинаково. В пристройке временно поселилась Джанет, и никто не удивился, будто ее всеобъемлющая благодетельность не дала ей покоя. Она взяла на себя хлопоты кухарки и регулярно, иногда в грубой форме, напоминала Нельсону поесть, потому как тот все на свете забывал и ко всему, что касалось его самого, утратил интерес. Он выглядел вечно уставшим, голодным, не спавшим, бродил бесцельно по дому, словно неприкаянный, и следил за настенными часами над входной дверью. Их стрелки, подобно упряжным вожжам, в положенный момент натягивались до упора, – с неподдельным энтузиазмом Стивенсон бросался разводить лекарства, а затем, если Генри после очередной инъекции проваливался в бредовую дремоту или просто не желал никого видеть, Нельсон снова отрекался от мира, запирался на сотни замков и безропотно тлел в одиночестве. Он как-то раз за завтраком поинтересовался у мисс Бойл любопытства ради, зачем ей все-таки понадобилось ни с того ни с сего примчаться сюда в ночи в тот злополучный день. Она помолчала немного, поводила глазами, подбирая выражения, а потом объяснила ему мягко, что планировала передать срочное письмо и уточнить детали, о которых ее научили спрашивать: к примеру, не осталось ли у арендатора претензий к прислуге. Она не стала упоминать о том, как встретила на пути Банкета и как тот бежал, задыхаясь на скаку, – эти подробности не вызвали бы в Нельсоне ничего, за исключением острой печали, а он и без того пребывал в плохом состоянии. – Надо же, – вяло усмехнулся Стивенсон, додумывая про себя, какие эмоции в действительности вызвало у Джанет уведомление. – Вы проделали такой путь, чтобы плюнуть мне в лицо и обозвать подлецом? Тогда мне крайне обидно, что возможности для этого в итоге не представилось. Он начеркал ответное письмо владельцам квартиры, короткое, скупое. Подтвердил свое ознакомление со сроками выезда и заодно попрощался. И на следующий день забыл об их существовании. – Ну что вы, – она картинно положила руку на сердце, – плевать я бы точно не стала. Ей было больно за Джейсона, хоть она не знала его, и она мучительно сильно горевала по Банкету, плакала втихую каждый раз, стоило ей представить, что он, осознанно или нет, отказался от приписываемого животным эгоизма, нарушил слепое инстинктивное поведение – мисс Бойл резало сердце от мысли, что обыкновенная лошадь поступила благороднее некоторых людей. – Я не горжусь своим поступком, – Стивенсон откусил шоколадного бисквита, прожевал, встряхнул плечами и договорил: – вы не заслужили столь необоснованной скрытности. А я испугался и счел верным отложить это на потом. Как видите, закончилось плохо. – Не поверите, но я недавно сама пыталась порассуждать насчет того, кто и чего в жизни заслуживает. Джанет ценила Нельсона за то, что он не отрицал прошлое, но очевидно – порой ему хотелось ничего не слышать, не видеть и не вспоминать. – И каковы ваши выводы? – Они пусты, поскольку не известны ни критерии, ни судьи. Банкета захоронили на кладбище в Гайд-парке, где уже стояли надгробья десятков павших боевых лошадей, полицейских псов или просто чьих-то любимых четвероногих друзей; место там выбить практически невозможно – удовольствие для титулованных и богатых, однако Йенс позаботился, за что Стивенсон остался ему благодарен. Кому-то могло показаться сущей бессмыслицей хоронить животных со всеми почестями, но только не тем, кого обгоревшая овчарка за рукав тащила прочь из пожара или под кем на скаку повалился замертво конь, приняв пулю в мускулистую грудь. – Нет, и все же, кто научил вас такой мудрости? – не сдержался Нельсон. Он никогда прежде не общался с прислугой как с кем-то равным по статусу, отчасти потому, что не сомневался, будто ни капли толкового из этого не получится. Джанет растерялась. Нахмурила густые брови, ссутулила плечи, не представляя, куда деться от нелепого, по ее мнению, вопроса. Она не считала себя мудрой, но и к глупым тоже не причисляла. Она относила себя к числу самых обычных людей, способных думать, делать выводы и брать во внимание прошлые ошибки. Поэтому-то ей всегда казалось лицемерным, что всякая женщина на ее месте, в понимании других, обязана была считаться легкомысленной. Однако она достаточно общалась со Стивенсоном, чтобы распознать безобидность его мотивов, сохранив незатронутым чувство собственного достоинства. – Наверное, тот же, кто научил вас разбираться в чужих мыслях, – ответила она чуть погодя и улыбнулась. – Разум.***
Сколько бы Картер ни артачился, доказывая, что знает лучше, приехавший комиссар Пембрук велел ему закрыть рот, в то время как сам собрал в доме врачей, пообещав в случае выздоровления Генри любую поддержку со своей стороны. Образовался консилиум, развязались споры, где каждый говорил за себя в полную силу. Один из докторов, выяснилось, недавно прибыл из Германии, откуда привез в небольшом количестве новаторские средства: настой из насекомых с экстрактом наперстянки и какой-то порошок для разведения с сушеной плесенью. Звучало дико, однако, как нахваливали заморские специалисты, действовало преимущественно эффективно. После длительного обсуждения, заручившись согласием пациента, решили попробовать. В конце концов, ситуация близилась к критической, когда терять уже было нечего.***
– Мистер Стивенсон, – негромко позвал вошедший с улицы Майкл. Он долго топтался у порога, с характерным шумом отряхивая грязные ботинки, так что его появление не стало неожиданностью. – Там карета у ворот. Впустить? – Это врач? – спросил Нельсон, подходя к перилам. Генри спал после приема опиатов; жар отступил, и хотелось пламенно надеяться, что насовсем. Каждый раз надеялись и столько же затем разочаровывались. Образовавшаяся на месте уныния пустота быстро заполнилась апатией, которая потом, подобно опухоли, пустила отростки в каждый здоровый орган Стивенсона. Рана у виска понемногу затягивалась, отек на носу начинал спадать. Зато неумолимо росли темные круги под изнуренными глазами. – Сомневаюсь. Молодая женщина, представилась миссис Рауш. – Рауш… – без особого желания протянул он и поплелся вниз по лестнице. В прихожей снял с крючка дубленое пальто, переобулся и неспешно засеменил к воротам. – С чего бы ей… Погода стояла безветренная, но холодная, по-английски тусклая. Время перевалило за третий час дня; до заката было далеко, и туманные облака невинно гуляли по небу у всех над головами, не видя чужого горя. – Добрый день, миссис Рауш, – Стивенсон вежливо придержал ее за руку, помогая сойти на землю. Кэтти на удивление похорошела: поправилась, на щеках вместо синяков появился здоровый румянец, а плечи оставались гордо расправлены,– похоже, вдовство шло ей к лицу. – Он далек от доброго, будем честны, – она отвела глаза, перехватила поудобней сумку и зашагала вместе с ним в сторону дома, от которого, невзирая на всю его внешнюю притягательность, больше не веяло гостеприимным теплом. – Зачем вы приехали? Путь из Гринвича сюда небыстрый. Миссис Рауш приехала одна, без гувернанток и врача, что ставило под сомнение тяжесть ее недуга или же наталкивало на мысли об успешном лечении. А может, ничто не исцеляло ее лучше, чем отсутствие постоянных переживаний. – Потому что у меня на сердце скребут кошки и здоровый сон не посещает меня несколько дней. Да и не во сне тут дело. Как доктор Картер? – Держится. Генри не падал духом. Когда одурь отпускала его и становилось лучше, он много разговаривал, шутил, – правда, его чувство юмора местами извратилось и затрагивало трагичные темы. Но больше остального он любил рассуждать с Нельсоном о том, куда они переедут после его полного выздоровления и как все вернется на круги своя. Звучало настолько идеально, что единичное допущение о несбыточности красочных фантазий вгоняло в мандраж. – Вот тут, если интересно, – Стивенсон остановился, указывая пальцем на новые ковры. Его ни о чем не спрашивали, однако он посчитал необходимым рассказать. – Тут умер Уилсон. А здесь, – отвел руку левее, – лежал убитый им лакей. Прихожую драили с особыми усилиями, однако кровь впиталась в деревянный пол, затекла вглубь словно до самого фундамента. Тогда все просто застелили, но ходить так и осталось скверно. Кэтти поежилась, будто от холода. Она покорно взирала на Нельсона, не смея возразить или напомнить, как ей может быть неприятно, а тот принял ее растерянность за стимул продолжать: – Дэвис страдал перед смертью, – Стивенсон медленно двигался, и его глаза из-под строгих бровей, ранее такие миролюбивые, источали безжалостность. – Инспектор стрелял в него дважды. Вторая пуля пробила легкое, и он захлебнулся кровью. – Ясно, – отрезала миссис Рауш, но отнюдь не торопилась пускаться в слезы, как при их прошлой встрече. Она не проявила эмоций, казалось, даже не расстроилась – разве что помрачнела, сбитая с хода мыслей посторонними подробностями. – Вы не будете ничего более о нем спрашивать? – А я должна? – Вовсе нет, прошу прощения… – осадился Нельсон. Он помог ей снять верхнюю одежду. – Перед смертью он сказал доктору Картеру, что сильно любит вас, сына и дочь. Считаю, вы вправе это знать. – Чушь, у него нет дочери! А всему остальному я не верю, – оскорбившись, она махнула рукой и отвернулась, убирая со щеки беглую слезинку. – И если вы хоть на секунду допустили, доктор Стивенсон, что меня растрогает то, как он скончался, – парировала она, проходя в столовую, – то заблуждаетесь. Единственное, чем я расстроена, так это вашей ложью. И смертью лакея, разумеется, тоже, и положением доктора Картера в придачу. – Извините, – ничего содержательней он не придумал, однако и эти слова были пусты. Он поинтересовался у Кэтти, чего она изволит выпить. Она попросила воды, а Нельсон налил себе особенно горького ввиду крепости зеленого чая, иначе рисковал упасть головой на стол и заснуть, а пробуждаться потом не особо хотелось. – Нам запретили раскрывать детали расследования. Все шло нестабильно. Впрочем, все так и осталось нестабильно вплоть до самого конца, так что ни скрытность, ни решительные действия не помогли им взять ситуацию под контроль, прежде чем случилось несчастье. – Вы сыграли на моих чувствах, заставили жалеть больного на ум убийцу, – миссис Рауш слегка наклонила голову, ища в лице напротив намеки на понимание. Безрезультатно. Тогда она подыграла несчастным голосом: – Я ведь понятия не имела, что он стал чудовищем, жила с наилучшими о нем воспоминаниями. И ни разу не обвинила его в том, до чего довела сама, – не замечая за собой, она потянула руки к животу, – но человека, загубившего с дюжину людей, я никогда не знала. «Он тоже себя не знал», – дополнил Нельсон, увлеченно наблюдая за исчезающим в кипятке кусочком сахара. Он растворялся бесследно, как выветривались из памяти с годами лица, а из истории – имена. – Боже мой, а если бы он разыскал нас?! – она схватилась за голову. – Учинил бы расправу, не иначе! Я, дети, отец – едва ли он стал бы с кем-нибудь считаться. – Извините… – повторил Стивенсон, а Кэтти протяжно вздохнула, отметив, что он вряд ли слушал ее. Поправила волосы, отпила немного воды, держа стакан тонкими подрагивающими пальцами, и успокоилась: – Скажите, семья погибшего лакея получила помощь? – Нет, пока что не занимался этим, но… Он боялся поднимать данную тему в разговоре с Генри, не желая нервировать его, а тот, похоже, забыл. Или же намеренно ограждал себя от любого рода терзающих воспоминаний до момента улучшения, чтобы они не утянули его в одночасье с собой во мглу. Однако с финансами надо было определяться, и Нельсон, не имея права распоряжаться чужими деньгами, готовился отдать свои накопления. Семья Джейсона пребывала в безутешном отчаянии; убитые невосполнимой утратой, они не обращались к доктору, осведомленные его горячкой. Но похороны нельзя было откладывать до бесконечности. – Возьмите, передайте родственникам, – сказала миссис Рауш, протягивая чек. – Этого хватит на достойные похороны и по меньшей мере на полгода спокойной жизни. Стивенсон посмотрел на сумму – его сбережения составляли примерно половину, – потом на Кэтти и не сыскал сходу подходящих слов. – Извините за излишний интерес, – прибавила она, – но у погибшего есть братья? Отец? Кто-нибудь, кто продолжит кормить семью? Ей непросто далось уговорить отца отдать столь крупное пожертвование невесть кому. И все же она это сделала, надавив сразу на несколько моментов: на тяжесть состояния доктора Картера, на личность убийцы и на собственное чувство вины, не дающее ей жизни. – Да, да… они… они справляются, – ответил Нельсон, собрав мысли в кучу. – Материально, я имею в виду. А я даже не знаю, как вас… – Не стόит, – опередила Кэтти, аккуратно, но уверенно накрывая его ладонь своей, – они потеряли сына. Я сама мать, и это наименьшее из того жалкого ничего, что я в состоянии сделать для них. Но я попрошу вас об ответной услуге: не лгите мне впредь. То, что натворил Уилсон, ужаснее любого греха, и я предпочла бы не тешиться зазря иллюзиями. Потом, когда они рассеиваются, становится непомерно больно. – Понимаю. Зеленый чай придал бодрости, и Стивенсон вовлекся обратно в разговор. – Знаете, я порой рассказывала Чарли сказки, где у него был еще один отец, о котором никому нельзя говорить. Добрый, умный, любящий его и меня фокусник. И что однажды во время представления с ним случилось несчастье: он отвлекся, не проявил должной внимательности, по итогу чего влез в магический ящик и исчез навсегда на глазах у публики, не сумев вернуться в реальный мир, – Рауш горько улыбнулась, словно бы прощалась с милыми сердцу фантазиями, а затем вновь обрела строгость, стирающую напрочь невинные черты юного лица. – Но теперь я не буду сочинять эти истории ни для него, ни для себя самой. У Чарли один отец, упокой Господи его душу, и никак иначе. – Вы хорошо держитесь, – прозвучало с настоящим уважением, не лишенным притом доли подозрительного интереса. Перед ним сидела совсем другая Кэтти, и Нельсон сожалел, что не узнал ее раньше. Совсем не та страдающая припадками девочка, застрявшая в беззаботности и влюбленная в творчество братьев Гримм, а состоявшаяся женщина с высокими, подобно ее статусу, принципами; мать, готовая растерзать на куски любого ради собственных детей. Она провела их с Генри, однако стоило отдать ей должное: навязывая свое, она ни разу не прибегла к откровенной лжи. Приукрашивала, драматизировала, не договаривала, – что угодно, кроме наглого вранья. Сущее искусство вводить людей в заблуждение, как наверняка сказал бы Дэвис. – Соболезную насчет мужа, – добавил Нельсон. – Да, – кротко ответствовала Кэтти, не известно, к чему приписав свои слова. – Он был непростым человеком, но не о нем речь. С вашего дозволения я предпочла бы кое-что вам отдать. Точнее, доктору. Она раскрыла стоящую на коленях сумку, украшенную узором из мерцающего бисера, вынула оттуда мягкую игрушку и с ребяческим азартом в глазах отдала Стивенсону. В его руках оказалась тряпичная кукла – птица, сотканная из пестрой красно-оранжевой ткани. Но крылья и хвост ее были обшиты настоящими перьями, окрашенными в пламенные цвета. – Это ведь… – Феникс, верно, – она выглядела довольной проделанной работой и тем, сколько светлых чувств вложила в сам процесс. Порядком больше, чем когда-либо. – Бессмертное создание, способное слезами воскрешать других. – Волшебно! – восхитился Нельсон, и возникшая теплота в груди оставила на его лице растроганную улыбку. – Спасибо вам, спасибо огромное. Не сомневаюсь, доктору Картеру сильно понравится. Хоть он уже давно взрослый. – Возраст не избавляет от нужды в поддержке и во внимании. Уилсон не родился монстром, как раз напротив, поэтому часть меня все равно не верит, что он совершил столько зла. Кто знает, будь у него та самая поддержка, может, все обернулось бы совсем не так. Если бы я только могла сделать больше, чтобы не допустить такого кошмара, – миссис Рауш потерла шею, словно бы на ней висел незримый хомут, который надолго обязался тяжелить ее хрупкое тело. Глаза наполнились слезами, заставив поднять взгляд к потолку. – Но вы не могли, и никто не мог. – Пожалуй, так. После изводящего молчания, когда допустимые темы исчерпали себя, Кэтти вышла из-за стола. Скованно зашагала к дверям, угнетенная всем тем невысказанным, что она заручилась таить вечно. В какой-то степени Нельсон уважал ее за такое решение. Он собрался проводить ее, однако получил вслед за прощаниями мягкий отказ. – Лучше присматривайте за доктором, – Рауш остановилась в дверях. – Он истинный профессионал и чудесный человек, невзирая на трудности характера, так что мир вдвойне проиграет, потеряв его. И за собой тоже присматривайте. Я не училась врачеванию, но вы кажетесь мне больным. Стивенсон кивнул, не сочтя нужным что-либо дополнять, пожелал ей и детям счастья, а она скромно улыбнулась больше из вежливости, скрывая, как на самом деле ей было тоскливо на него смотреть.***
Лекарство привезли, и поручившийся за него доктор доказывал, что наибольший эффект проявится на третьи-пятые сутки. Ежели по истечении срока больной так и не встанет на ноги – увы, прогноз плачевный.
***
Следующим утром у ворот остановилась очередная карета. Ее пропустили без вопросов, и когда Нельсон подошел открыть дверь, на него печальными глазами смотрела знакомая женщина. Ее пепельно-светлые, заплетенные в косу волосы были перевязаны лентами, на голове – шляпка в тон платью, которую она придерживала рукой, облаченной в шелковую перчатку. – Здравствуйте, миссис… – почти поздоровался Стивенсон, но она вдруг бросилась ему на шею: – Джейн. Просто Джейн. Ее объятья, столь нежные и понимающие, показались Нельсону родными; он опустил голову ей на плечо, закрыл глаза, и это позволило ему отстраниться ненадолго, забыть, что душевные тяжбы стали моционом. И если раньше ему думалось, что к подобному невозможно привыкнуть, то теперь он слился с обстановкой, ощущал себя бесформенной тенью, чувственная оболочка которой выгорела дотла вместе с воспоминаниями, стремлениями, планами. Вместе со всем, несущим в себе жизнь, а не существование.***
– Бэлла любила тебя всем сердцем и всеми гранями ее мечтательной души, – сказала Джейн Генри, коснувшись его не прикрытого одеялом предплечья. Она все-таки заглянула к нему в комнату, хотя он просил никого не впускать, дабы не позориться зачахшим видом. – И ты знаешь, что я по-своему, но разделяю ее чувства к тебе. Увы, ей не удалось победить своих демонов, но будь она здесь, то без доли сомнения заявила бы, что ты непременно выкарабкаешься. Картер с трудом фокусировал на ней внимание. Его глаза периодически закатывались, в горле пересыхало, а бледная кожа казалась какой-то фальшивой, неестественной. Он тяжело дышал, словно бы его грудь придавливали камнями, а всякий выдох отзывался приглушенным стоном. – Подвести живых я боюсь больше, чем расстроить мертвых, – вяло улыбнулся он, потратив все свои усилия, чтобы притвориться здоровым. Вышло неудачно, даже жалко в какой-то степени, но его стремление оценили и притворились в ответ, будто поверили. – И Джейн, – Генри окликнул ее в дверях. – Не забудь забрать платье. Спасибо, ты выручила меня тогда, ты всегда меня выручала. Он произнес это проникновенно, слишком любяще для настолько простой фразы, и когда миссис Хоггарт посмотрела на него, в ее глазах заблестели горькие крупицы боли, перемолотой вместе со страхом, а губы сильно задрожали, так что она кивнула и поскорее отвернулась, покинув комнату в молчании.***
Визиты не окончились. Чуть погодя текущим днем, как гром среди и без того убогого неба, на пороге объявился господин преклонных лет. Майкл сам провел его в дом, не нуждаясь ни в чьих одобрениях; Нельсона же поставили перед фактом. Лишь после, когда неизвестный гость размашистым шагом переступил через порог, Стивенсон рассмотрел его: высокий, под шесть с половиной футов ростом, широкоплечий, этот достойной старости человек нисколько не растерял с годами своей статности. Он смотрелся старше комиссара на почетный десяток лет, стоял, опираясь на резную трость с позолоченной ручкой, однако опирался на нее исключительно ради моды. Прекрасная форма для мужчины его возраста. – Профессор Картер, рада видеть вас. Жаль, что при скверных обстоятельствах – оживилась Джейн, тогда как у Нельсона мгновенно исчез дар речи. Он застыл в проеме, сполна походя на всклокоченную и ошеломленную статую. Он совершенно не так представлял себе Картера-старшего, исходя как минимум из того, что Генри называл отца «дряхлым настырным пнем». Вероятно, в силу специфики английского языка Стивенсон немного неправильно растолковал эпитеты, зато сейчас оказался под впечатлением. Ну ничего себе «дряхлый»! – Здравствуй, Дженни, – профессор снял шляпу, склонил голову, и Стивенсон обнаружил, что они с Генри похожи. Такие же надвинутые брови, ровные губы и глубокий, цепляющий взгляд. – Не сомневался, что ты сразу примчишься. – Разве я могла иначе. – Здравствуйте, – подал голос Нельсон, и тогда его заприметили. Уважаемый гость прыснул, не особо обрадованный прерванным диалогом, обратился в его сторону и стал неохотно приближаться, стуча своей тростью в такт каждому отчеканенному шагу. Джейн не вмешивалась, пускай женское чутье подсказало ей неладное. – Я Нельсон Стивенсон, – продолжил, стараясь не показывать напряжения, затем протянул руку, – близкий друг доктора. Помимо внешнего сходства, у Картеров, видимо, в роду имелась особенная черта: умение одним лишь выражением лица поставить любого на положенное место, указав границы дозволенного. Однако Генри никогда не смотрел так на Нельсона, а если и смотрел на кого-либо в принципе с этой придирчивой суровостью, то выходило гораздо, гораздо мягче. Профессор смерил его брезгливым взглядом – справедливо, ведь тот походил на давно больного чахоткой, – а еще в этом взгляде шипело тихое недовольство дурным вкусом сына на общество, к которому, казалось, успели привыкнуть. – Швед? – спросил он, демонстративно убирая руки за спину. – Датчанин, сэр, – произнес Стивенсон тише. Впервые в жизни кто- то заставил его стыдиться акцента, причем посредством обычного вопроса. И тогда он тоже одернул руку, дабы не выглядеть совсем дураком. Картер-старший на мгновение вскинул брови, давая надежду на свое снисхождение, но оказалось, он просто вслушивался, после чего неоднозначно хмыкнул, будто бы ему все вдруг стало предельно ясно. – Джозеф Картер, – представился сухо, – Генри наверху? Он обернулся на лестницу и, не дожидаясь содержательной реплики от этого, по его мнению, истукана, засобирался, как был деликатно остановлен: – Может, вам не следует сейчас подниматься к нему? Он недавно принял сильнодействующие лекарства. Нельсон судил по себе. Генри перед ним ужимался до последнего, стесняясь себя в роли увядающей на глазах обузы, однако понимание того, что для него ни один человек на свете не встанет на равную ступень с отцом, посетило Стивенсона позже. – Мне не следует что? – профессор на сей раз прекрасно расслышал, но любезно предоставил шанс забрать слова назад, которым не воспользовались. – Мой единственный сын на смертном одре, а ты, чей-то невоспитанный заплеванный отпрыск, в коем нет ни примеси благородного английского, велишь мне к нему не приближаться?! Иди сперва умойся, ты… – Я вас провожу! – Джейн поднырнула ему под руку. Только скандала сейчас не хватало. Пока за каждого здесь говорили эмоции, пока все были правы и виноваты одновременно, следовало согласиться. Она повела Картера-старшего на второй этаж, но по пути мельком оглянулась и произнесла одними губами что-то похожее на: «Не принимай близко к сердцу». Стивенсон и не стал. Его упомянутое сердце ничуть не дрогнуло, не оскорбилось; затянутое вязкой паутиной, оно оставило где-то поодаль колкие обвинения и билось в том же монотонном, словно похоронный марш, ритме. Нельсон взирал равнодушно, не задетый ничем и никем, и переживания, мелькающие искрами в его сознании, быстро меркли под эгидой отчаяния. Оно, как массивная гранитная плита, сделанная на заказ для шаткого деревянного гроба, продавливало под собой все, что пыталось шевелиться. Стивенсон постоял немного в задумчивом оцепенении и понял, где именно сказал не то, поэтому исход разговора показался ему вполне логичным при всей своей неприятности. – Вот и познакомились… – протянул он себе под нос, по обыкновению сверяя часы. Господин Картер пробыл в покоях сына недолго, от силы четверть часа, но их уединению никто не мешал. Говорили они тихо, а может, вообще молчали, – из комнаты не доносилось ни шороха, однако, когда Джозеф вышел в коридор, аккуратно закрывая за собой дверь, то был всецело разбит. Побелевшие пальцы судорожно сжимали трость, и поникшие плечи заместо командирской осанки водрузили на себя нескончаемое горе, подчинявшее себе его всего – без остатка. Сам Генри тоже не отпустил комментариев, пока Нельсон разводил ему иноземное лекарство и менял компрессы. Он только вздохнул под конец процедуры, не представляя, куда деться от мышечной ломоты и от жара, сводившего с ума. – Знаешь, наверное, я должен радоваться замечательным людям окрест себя, – пробормотал он, жмурясь, – но мне грустно, ведь своим состоянием я причиняю им боль. – Ничего, – Нельсон потрогал ладонью его горячий лоб, убирая назад взмокшие волосы. – Не бери в голову. – Нет, это важно, послушай. Не существует ничего значимее семьи. Той, в которой родился, и той, которую создал сам. По-настоящему люди разбивают сердце лишь однажды: когда умирают. Ведь именно тогда они уходят навсегда, не оставляя шанса сказать им еще раз, как сильно они нам дороги. Его трясло. От слабости, от лихорадки, от боли, которую вызывала касательная огнестрельная рана. Ее пришлось снова открыть и прижечь огнем после того, как швы загноились, но она все равно давала о себе знать в виде пульсирующего жжения. – Не хорони себя, – Стивенсон говорил ласково, но строго. Он помог ему приподняться и протянул чашку с разведенной суспензией болотного цвета. – Иначе позволишь Уилсону одержать верх. – Что я могу поделать, если мое тело не способно бороться? – Картер оставил за собой право на жалобу. Он задержал дыхание, поднося чашку к губам: от этого плесневелого, стухшего запаха его стало подташнивать. А когда испил до дна залпом, то раздул щеки, закрыл рот кулаком, но удержался. Выждав немного, он отдышался и договорил: – Не все идет по безупречному сценарию, Нельсон, и ты должен признавать, насколько я плох. И ты должен быть готовым… – К этому нельзя подготовиться, Генри! Слышишь?! – перебил его тот, бросив выжатое полотенце в таз с холодным отваром. Доктор распахнул воспаленные глаза, однако в изливающуюся речь не получалось вмешаться: – Просто нельзя! И твои слова, какими бы мудрыми и благородными они ни казались тебе, сильно ранят, потому что это чушь собачья! Я всегда знал, что Банкет проживет меньше средних по лошадиным меркам лет, но как ты считаешь, был ли я готов найти его загнанным у конюшни? Был ли готов застрелить его? – Нельсон отвернулся, больно закусив костяшки пальцев, оставляя внутри утопленные в слезах, остервенелые чувства. Они бились, рвались наружу, и, получая отказ, обращались во вспыльчивость. – Вот ответь. Разбавляя лауданум, ты ведь тоже держал мысль о худшем исходе для Бэллы, м? – он разошелся, не замечая, как больной в ужасе подавился слюной. – И что? Хочешь сказать, ты тоже был готов увидеть ее мертвой?! Задернутые шторы в комнате почти не пропускали дневной свет, только редкие, прорывавшиеся сквозь щели лучи скользили по постели доктора, по его накрытому пледами худому телу и падали на тумбочку, сплошь заставленную лекарствами. Выпустив пар через раздутые ноздри и резкие слова, Стивенсон взглянул на Генри, на опавшего, бледного, и мгновенно опомнился. – Я идиот, – произнес он, трепетно беря Картера за руку и прижимаясь к ней лбом, – Боже, я такой идиот… Прости пожалуйста. – Нет-нет, ты прав, – высказанное осело вяжущей золой в груди, но от истины не получалось откреститься. – Тебе тяжело, ты потерял друга и нянчишься со мной днями напролет, а я лишь добиваю тебя нытьем. Так было легче справляться, покуда страх вытеснялся мнимой смелостью, находя оправдание, и сейчас он поступал так же, как некогда с Джейн. Но Джейн не ночевала на полу около его кровати, просыпаясь от любого шороха, не таскала ему каждый час новые мерзкие отвары – этим занимался Нельсон, гробя себя во имя результата; терпел выходки Генри, возникающие на фоне помутненного болезнью сознания. – Дело не в нытье. А в том, что мне плохо до самой тошноты и я мечтаю забрать у тебя хоть малую часть боли, что по определению невозможно. Картер промолчал, дабы не испоганить все окончательно какой-нибудь неосознанной репликой, но с бьющейся в груди признательностью понял, что о нем так же заботились только его родители. Любяще, преданно, не требуя взамен ничего, кроме выздоровления. – Я просто хочу, чтобы ты поправился, – сдавался Стивенсон, сгибаясь над постелью. Он знал, что одними хотениями не получится вылечить агрессивную болезнь, но ему стало легче, как только он произнес это вслух. – Потому что без тебя я не представляю, как мне быть дальше. А что до Банкета… Я подвел его, он нуждался в лучшем хозяине, – закивал он и вновь полез рукой в таз. – В таком, который бы не позволил его выкрасть средь бела дня и слушал бы умных людей. – Неправда. Благодаря тебе он прожил великолепную лошадиную жизнь, вместо того чтобы пойти под нож в жеребячьем возрасте. – Мне не стоило никуда ехать, как ты мне советовал. Тогда все обернулось бы по-другому. – Вот именно, что по-другому, но где гарантии, будто такой исход оказался бы лучше? Может, погибли бы Джанет, Йенс, мы с тобой, а Уилсон бы выжил, пустившись на поиски Рауш. Я понимаю, случившееся видится тебе плохим. Безусловно, так оно и есть, но могло быть хуже. Нельсон заметил, что подаренный феникс, оставленный им накануне подле склянок, отныне лежал рядом с Генри, у подушки. И это при том, что доктор вчера, пребывая не в настроении, на полном температурном серьезе заявил, мол, не нужны ему никакие игрушки, что от них ему ни горячо, ни холодно, да и вообще, разве может какая-то глупая кукла повлиять на течение болезни. Однако взгляды его сменились, по всей видимости, с ближайшим приступом лихорадки, что показалось Стивенсону душевным. Он улыбнулся, потеряв ход прежней мысли, и по этой причине решил тему не развивать. С какой бы стороны он к ней ни подбирался, она до сих пор обжигала, будто раскаленные угли только погасшего пламени. И эти угли долго собирались тлеть у него внутри, прежде чем к ним выйдет прикоснуться. – Ты скоро поправишься, – сказал Стивенсон, накладывая компресс Картеру на лоб, и почувствовал, как родные пальцы сжали его ладонь. Это навеяло милые воспоминания, поэтому он продолжил: – Встанешь на ноги, и пойдем на крышу. Выберем самый красивый вид на Лондон и просидим хоть до утра. Болезнь уже отняла у него дорогого человека. Он помнил, как страшно умирал отец: медленно, затянуто, позволяя черному, как сажа, трауру забраться в каждый угол дома и в каждое сердце, приготовившееся познать утрату. Однако, как было сказано, подготовиться не вышло, и сейчас не выходило. – Самый красивый? Жаль тебя разочаровывать, но боюсь, на верх Вестминстерского дворца нас не пустят, – усмехнулся доктор и сразу поплатился: инициатива отозвалась головной болью, давящей на виски и достигающей горящего мозга.***
Так сложилось, что в доме Генри непредумышленно собрались все, кроме Джейн: некому было присматривать за детьми, и она на рассвете уехала. На диване сидел Йенс, нервно шевеля пальцами, рядом – комиссар, а дальше – Лайонел с Артуром. Картер-старший расположился в кресле, стараясь особо не стучать тростью по ковру. Он знал, что ему не сделают замечание, но также догадывался, что дико этим всех раздражал. Прислуга занималась делами, незаметно перемещаясь по первому этажу, в то время как Нельсон с Джанет ютились на ступенях. Разменялись вторые сутки на новом лечении, однако Генри не показывал прогнозируемого улучшения. Он постоянно спал, а если пробуждался, то с трудом отличал бред от яви. За минувший день он особенно плохо ел и почти не разговаривал – ему совсем ничего не приходило на ум, – только смотрел, поднимая мраморно тяжелые веки, а взгляд излагал за него на- скучившие мучения и сквозные намеки принять разведенной ртути вкупе со свинцовым сахаром. – Мы с ним обсуждали вызов священника, он наотрез отказывается. Не знаю, почему. Я еще не заходил к нему с утра, – вполсилы проговорил Стивенсон, пряча лицо за дрожащими руками. Он ночевал отдельно, потому что только так сумел выспаться впервые за прошедшие дни. – Я не знаю, Джанет, я не смогу… Не смогу видеть, что он уже… – последнее слово, выжигающее тавро прямо посреди груди, так и не далось ему вслух. Мисс Бойл обняла его, и тогда он тихо заплакал. Но даже если бы он взвыл во всеуслышание, никто бы не обернулся, минимум из воспитания. Один только профессор нацелил на него свой признающий неправоту взор. Он расспрашивал про Нельсона у Джейн и с тех пор порядком оттаял к нему, хотя виду не показывал. Его сын совершал ошибки, связывался с людьми, которые бессовестно использовали его, а сами и пенса ломаного не стоили. Даже пассию себе отыскал с дурными склонностями. Джозеф ни разу не вмешался, видя, как возносился Генри при единой мысли о Бэлле и об их браке, однако никогда не понимал, почему не Джейн, а именно ее вольнодумная сестра заняла сердце и душу доктора. Но Картер-младший, тем не менее, спустя годы набивания шишек отыскал на целом свете по меньшей мере шестерых человек, готовых протянуть руку помощи, и одного, согласного пройти с ним через огонь и воду. Джозеф примирился с тем, что внуков ему увидеть не суждено и что его сын, не в состоянии пережить трагедию, женился на собственной профессии, но порядочные люди в этом доме успокаивали его как отца и как мужчину, успевшего за долгую жизнь познать стоимость истинной дружбы. Все обернулись, когда наверху открылась дверь, а затем раздались шаркающие шаги. Кто-то худой и скрюченный показался в проходе, в мятом домашнем одеянии, болтающимся на изнеможенном теле. Он доковылял до лестничных перил в девственной тишине, водя из стороны в сторону впалыми глазами, остановился, придерживаясь за поручень, и сипло спросил: – А что тут происходит? Ему не ответили. На него уставились повергнутые в ступор, понурые лица; они словно не узнавали говорящего, а потому, столкнувшись с кем-то новым и жутким на вид, осторожничали. – Я что, пропустил чьи-то похороны? – снова молчание, и тогда он предпринял третью попытку: – Свои похороны? Ну дела… У него получилось придать слабому, глухому голосу шутливую интонацию, и фраза сработала: все вскочили со своих мест. – Генри! – закричал Стивенсон. Он взлетел по ступеням с распростертыми объятиями, сгребая Картера в охапку, и слезы были почти не заметны на его смеющемся лице. – Нельсон, прошу, ты топаешь, как стадо сношенных слоних, – заворчал тот, а сам с удовольствием повис на любимых плечах. Вскоре он отстранился, удерживаясь на ногах самостоятельно, устремил взор вниз и, к своему потрясению, обнаружил там нечто фантастическое. Доктор прищурился, не веря собственным глазам, по-гусиному вытянул шею и как можно громче обратился к инспектору: – Йенс, ты что, плачешь?! Подумать только! Генри пришлось схлопотать пулю и оказаться одной ногой в могиле, чтобы развести Рихтера на эмоции. Но Картер и сам бы заплакал, если б в нем осталось хоть чуточку сил. Ноги наконец держали его, веки не казались неподъемными, а жар не возвращался с вечера. И пока он ковылял к двери, цепляясь за все подряд, ранее не замечаемое им здоровье привиделось настоящим Божьим даром, который он в одночасье утратил, однако выгрыз зубами шанс на его возвращение. Рихтера застали врасплох. Он пристыженно вытерся рукавом, встрепенулся, приковав к себе внимание всех собравшихся. Действительно, на такое стоило посмотреть. – Твоя невыносимая наблюдательность попала мне в глаз, только и всего, – он шмыгнул носом, вызвав у доктора добродушную улыбку. – В оба глаза. Нельсон помог Генри спуститься. Почувствовав с кухни аромат столь обожаемой выпечки, Картер пожаловался на дикий голод, даже пригрозил кого-то из присутствующих съесть, если его тотчас не накормят. И все запрыгали вокруг него, как заведенные, радовались и боялись сглазить, однако восхищение нескрываемо било из них ключом. – Да благословит Господь Германию и немецких врачевателей! – Пембрук, пританцовывая, воздел руки к потолку, позабыв про больные колени. – Никакое лекарство не поможет, коли у человека нет силы воли, – забасил Картер-старший. – Несказанная гордость, что она есть у моего сына! – Право, средство недурное, а нрав у меня упертый сам знаешь в кого, отец, – согласился доктор с весомой долей безобидной критики, которую многие оценили, но постеснялись поддержать. И Генри, видя всеобщее смущение, снова привалился Нельсону на плечо, прибавив полушепотом: – Все дело ведь в фениксе, скажи? Артур ни слова не обронил. Впервые его острый язык предпочел смолчать, дабы не нарушить заслуженную трогательность момента. – Дважды мимо, Уилсон, дважды мимо, – светился Лайонел, скрещивая руки на утянутой груди. И пускай его самого ничего телесно не беспокоило, в тот миг он прошел путь от комнаты до перил вместе с Картером, разделяя его боль и упорство, а самое главное – веру: – Nil desperandum, черт возьми!***
На кладбище было светло; позднее осеннее солнце пересчитало именные кресты, пытаясь обогреть давно мертвое. Шквалистый ветер обдувал лицо, а жухлые листья после дождя совсем промокли, смешавшись с хлюпкой, скользкой грязью. Но Генри не замечал холодных порывов, раздувающих полы тяжелого, плотного пальто; тоскливо-любящими глазами он смотрел на надгробие и говорил с ним о чем-то одним взглядом. Он никогда не бормотал вслух у могильной плиты, не садился прямо перед ней на колени, – он считал, слова должны быть слышны сердцем, а не ушами. Сейчас же он отчетливо слышал их, то, как трепетно вел монолог на темы, мешавшие ему спокойно просыпаться по утрам и засыпать ночами. Он упустил момент, когда кто-то подкрался к нему, а после тонкая женская рука пробралась под его локоть. У доктора сердце дернулось. Совсем не от испуга, а от того, что всего один человек на свете так подходил к нему: тихо, вежливо, но с отчетливой заботой в каждом ласковом прикосновении. И близкое имя этого человека он видел перед собой, на надгробии. – Она бы радовалась, – произнесла Джейн, кладя голову ему на плечо. Никогда прежде она не делала ничего похожего, не уподоблялась манерам покойной сестры, однако теперь почему-то позволила себе это рядом с мужчиной, за которым не была замужем. – Чему? – Тому, что ты, стоя здесь, впервые улыбаешься. Бэлла всегда заглушала скорбь воспоминаниями о хорошем. О том, что у нее было, а не что она потеряла. – Да, – Генри глубоко вздохнул, наполняя легкие густой прохладной влажностью. – Мне не хватает ее. – Как и мне, – Джейн прижалась теснее, отворачивая лицо от ветра. – Этого не изменить. Но мы ведь по-прежнему живы, и безрассудно не пользоваться такой роскошью. – Ты права, ты постоянно была права, и я жалею, что не слушал тебя раньше, – он расправил плечи, поднимая глаза на редеющий пейзаж Саутверка. Опавший лес потерял свою пестроту и неизбежно засыпал, не представляя, что ждет его по пробуждении. Некоторые деревья в зиму срубят без их разрешения, некоторые зачахнут от истощения, не выдержав конкуренции с более мощными корнями, однако они принимали этот риск как должную плату за шанс вновь выпустить свежие зеленые почки. – О, я далеко не всегда права, так не положено, – Джейн усмехнулась. Она, в отличии от Бэллы, никогда не подчеркивала свою беззащитность и не пользовалась ей сверх меры. Наверное, поэтому и обвенчалась с военным, которого месяцами не отпускало коварное море, а не с врачом, влюбленным в созданную зону комфорта. – Но я стараюсь говорить только то, в чем уверена. По крайней мере, на людях. – Несомненно, это хорошая позиция. Чрезвычайно скучно вечно оказываться правым. Ощутив приставленную к шее ледяную косу Смерти, Генри внезапно открыл для себя, будто жизнь его или его близких может оборваться столь же внезапно, как это случилось с Джейсоном. И он ко всему и ко всем стал относиться внимательней: выбирался к отцу чаще одного раза в год, с удовольствием сидел с Йенсом в любимом эльхаусе, а в морге старался по возможности заскакивать на чаепития с Артуром и Лайонелом, которые – представить только – недавно с успехом прошли патологоанатомический «экзамен Картера» и отныне считались полностью самостоятельными в профессиональном плане, тогда как доктор принял их под свое крыло сырыми и растерянными выпускниками. – Мистер Стивенсон в порядке? – Джейн не просто так спросила. Не столь давно, при ответе на письмо с обсуждением танцев, Генри невзначай упомянул, что Нельсон не особо расположен к подобным развлечениям, и попросил прощения, поскольку без него не желал никуда идти. – Шрамов не осталось, внешне он в отличной форме, – начал Картер с хорошего, поведя носом, – но в остальном – не могу утверждать. – Ему нужно больше времени, – снисходительно ответила Джейн, – как и тебе. Нельсон по уши погряз в работе, однако, сколько бы ни старался, больше не испытывал прежнего неподкупного азарта. Его глаза потухли, и он перестал относиться к профессии как к чему-то большему обязательной рутины, остыл к превозносимому ранее занятию, а любые лечебные манипуляции выполнял твердой набитой рукой, но отдельно от сердца. Он редко шутил, меньше говорил с владельцами, сокращая пребывание в чужом дворе. Так у него расширился круг клиентов, он показывал себя с лучшей стороны и получал высокие отклики, а врачей, как известно, ценят за результат, а не за умение трепаться языком. Стивенсон отдалился. От себя самого, в первую очередь. Много времени проводил в одиночестве, где не занимался ничем, кроме бесцельного лежания на кровати лицом к потолку. Он выиграл в рулетку, притом выиграл честно, однако это дорогого ему стоило. Генри видел, каким Нельсон стал дерганым, как вскакивал от любого грохота или просыпался в поту в ночи, но доктор старался быть обходительным с ним, терпеливым, рассчитывая, что со временем все пройдет, и он оставался нежным, потому как забота – универсальный ключ к исцелению, что сам Картер познал в жизни дважды.***
Все радовались приходу 73-го, чтобы он по праву ознаменовал начало чего-то нового, чистый и светлый лист, заставляющий забыть об исписанных предыдущих. Но темные каракули с осени прошлого года никуда не делись. Более того, местами они пропитали собой личностную книгу наперед, отпечатались беспорядочными размытыми пятнышками и с каждой последующей белой страницей сильнее выцветали, однако не исчезали вплоть до самой кожаной обложки. Никто никуда не переехал по целому ряду причин. Дом со скверным прошлым не хотели покупать в силу суеверий, вдобавок расходов без того было предостаточно: Нельсон на праздники уплывал в Данию, откуда вернулся спустя добрых дней десять, а Генри примерно на столько же отправился к отцу. Оттуда – в Саутверк на сутки-другие, и по итогу дома его поджидал Стивенсон, отдохнувший, сияющий и привезший в подарок ящик шнапса вместе с местной жемчужной Akvavit. Рождество прошло согласно традициям – в родственном кругу. Правда, днем позже у Нельсона в доме собралось две семьи: его собственная и возлюбленного Адель, Ларса. О его роде Стивенсон понятия не имел, уловил только из разговора, что они из окрестностей Копенгагена и вроде как владели приличным состоянием, почти таким же, что и некогда Стивенсоны. Что до Ларса – Адель рядом с ним выглядела счастливой, а Нельсон всегда различал, когда она радовалась искренне. Но вот каким образом его сестра, будучи актрисой, за коими издавна закрепился статус доступных женщин, сумела отыскать избранника в лице датчанина из приличного общества, оставалось для Стивенсона загадкой. Он, конечно, ничего лишнего не болтал за столом и вне его пределов, однако его не покидала мысль вплоть до самого отъезда, будто во всей развернувшейся ситуации существовал один важный нюанс, в который его не посвятили. Однако он ни на чем не настаивал. – Ларс… – Стивенсон сделал лирическое отступление, когда повествовал о поездке. – Ну кто назовет так своего сына? В дословном переводе означает «лавровый». Зачем именовать человека прилагательным? Они с Генри сидели в гостиной на обшитом диване, который появился здесь после обновления интерьера. Вернее, сидел только доктор, а Нельсон валялся у него на коленях, подложив под голову подушку. От растопленного камина веяло послепраздничным теплом, сытостью и спокойствием, присущим святому Рождеству, а в углу нашла свое место небольшая пушистая ель. Горничная украсила ее скромно, но торжественно, – именно так, как просил того Картер из года в год. И это милое ряженое деревце, испускающее в прогретый воздух аромат хвойных смол, вносило в зал положенное завершение. Стивенсон смотрел на доктора в упор зачарованными глазами, практически не отрываясь, и на то имелась неожиданная причина: перед выездом домой Генри внезапно сбрил всю растительность на лице, за исключением бровей, разумеется. Решил, видимо, отдохнуть от прежнего образа, а потом отрастить все заново, коротко и аккуратно, как было. Вот только Нельсон не узнал его с порога, а когда-таки сделал это, то у него щеки подрумянились. Он будто бы снова влюбился, вглядываясь в четко оформленные скулы, привыкал и любовался одновременно с необычного ракурса. – А твое имя? – зацепился за слова Картер, чему был несказанно рад. – Оно ведь вообще ни разу не скандинавское, чисто английское. Нель-сон. Сын Нила, покровителя земледелия и жизни. – Спасибо, Генри, я в курсе, кто такой Нил, – все хорошо знали, насколько доктор любил уходить на досуге в дебри мифологии. Порой Нельсон заслушивался, а местами, как сейчас, научился путем безобидных подтруниваний отговаривать его от этой затеи. – Я пускай из провинции, но моим обучением с детства занимались. А вообще… вот так сложилось, что окрестили меня английским именем, да еще и столь знаковым. Хотя я во все это, конечно же, не верю, – подмигнул он, потянувшись ладонью к его гладкой щеке. – А ты? – А мне по профессии не положено. Разум врача должен быть чище младенческой слезы, а суеверия задымляют его хуже, чем портят воздух лондонские мануфактуры. И они сменили тему, продолжив делиться впечатлениями, однако оба про себя отметили, как много потрясающих совпадений происходит в мире сплошь и рядом, и в такие мгновения действительно кажется, будто судьба предрекается где-то сверх всего земного. Однако подобные вещи выходили далеко за пределы человеческого сознания, а потому тратить на их обсуждение чересчур много времени было нецелесообразно. *** Нельсон целое утро просидел, скрючившись над письменным столом. Светало в феврале поздно, а потому пришлось зажечь керосиновую лампу, своеобразный запах которой растянулся, наверное, по всему этажу. Однако Стивенсон не боялся кого-либо в доме потревожить, потому как все бодрствовали: прислуга занималась делом, а Генри выбирал чемодан в гардеробной. До сего момента. – Ты помнишь, какой сегодня день? – объявил Нельсон, стоило доктору показаться в дверях. Он выпрямился и указал на него пером. – Естественно. Ровно две недели до отплытия в Данию, – тот поднял руки вверх, словно бы сдавался перед дулом наставленного ружья, потом усмехнулся и смело шагнул через порог. – Это поэтому ты проснулся ни свет ни заря? Строчишь письмо на родину? – Вовсе нет, я позавчера отправил уведомление о точной дате нашего прибытия. А это… – вздохнул он над исписанным листом, – это по работе. Его мать ожидаемо пришла в полнейший восторг от известия, что ее сын снова приедет домой, так еще и в компании нового друга-врача. Ей даже стало лучше, кашель отпустил ее, и она опять, как в минувшие годы, «не упускала шанса заняться нравоучением», – писала Адель. Она словно бы окрылилась, позабыв про заложенность в груди, и бегала по дому молодая, ожидая гостей. Сама же сестра невзначай поинтересовалась, увидев Нельсона на Рождество, с какой именно областью медицины связывал себя доктор Картер и принимал ли женщин. Она слышала, бесспорно, что врач в профессии пола не имеет, однако также знала из опыта, будто некоторые специалисты обозначали четкие границы и что в целом в лекарских кругах существовала подобная практика. Нельсон посыл понял. И Картер, разумеется, тоже. Он заявил, что ему абсолютно без разницы и что он не испытывает ни капли влечения в рабочей обстановке ни к мужчинам, ни к женщинам, а сомнения в этом смешны до глупости. Уж Стивенсон-то точно не сомневался. – Надо ведь было устроить свадьбу зимой… – причитал он, старательно выводя подсчеты на бумаге. – Можно подумать, в Орхусе в это время завидная погода. – А разве нет? Я зря рассчитываю увидеть сугробы? – Абсолютно. Тебя скорее изведет мокрый снег и сдует западными ветрами. – Ну, сдуть не сдует, – Генри похлопал себя по животу, который быстро вернулся к прежним размерам с момента болезни, а после праздников еще и увеличился. – Но одежду я пересмотрю. Он зашел Нельсону за спину, глянул через его плечо, что он там писал. Затем, ничего не разобрав в подсчетах, наклонился к нему и принялся целовать, чем мгновенно его развеселил: – Ох, Генри, умоляю, ублажи себя сам! – хохотал Стивенсон, нелепо уворачиваясь от теплых губ. – Если я промахнусь хотя бы на унцию, то отравлю всех ягнят к чертовой матери и абортирую овцематок. – Боги, такой ответственности я на себя не возьму. Да я и не приставал, собственно, – Картер оставил его в покое. Он демонстративно развернулся, зашагал вон из комнаты, фыркнув напоследок: – Всего-то планировал преподнести тебе оригинальное приглашение на завтрак, но как хочешь. – Я спущусь, спасибо, – Нельсон широко заулыбался, сверкая невинным взглядом, но Генри не обижался, потому что на самом деле приставал и намерения его были предельно явными. Однако совсем не главными.***
– Чуть не забыл, – всполошился доктор за столом, сдерживая веселье, – не поверишь, но Артур назначил дату свадьбы. – Точно, я не верю. Должно быть, на этой неделе целых два четверга, – Нельсон округлил глаза, мелодично посмеиваясь. – И когда же событие? – Двадцать третьего апреля. Да, я тоже несказанно рад, что есть время придумать достойный подарок, иначе с такими частыми мероприятиями можно и голым остаться, – он покачал головой, припомнив прошедшие и грядущие траты. – А год ведь только начался. – Как там Лайонел с Джанет? Я с ними с прошлого понедельника не пересекался. – Неплохо. Очевидно, все движется не столь быстро, как они оба рассчитывали, но оно, как по мне, к лучшему. Если честно, я до сих пор не могу привыкнуть, что мисс Бойл отныне миссис Ланкастер. Поскольку Джанет взяли работать на честном слове, ее именная карточка была изъята в качестве гарантии, что она никуда не сбежит, прихватив награбленное. И вот, когда она попросила в очередном письме выслать документы назад, заявив о своем уходе, квартировладельцы намеренно тянули время. То не отвечали неделями, то возможности у них не оказалось, то найти не смогли, и тому подобное. По итогу им пришлось сдаться, когда мисс Бойл, обиженная подобным отношением, заявила, что с этого дня палец о палец не ударит, а в случае въезда нового арендатора изложит ситуацию в чистом виде, посоветовав сменить место жительства как можно скорее. В середине ноября Лайонел с Джанет отпраздновали помолвку. Не на широкую ногу, но красиво. А к концу месяца обвенчались. Со стороны дела у них шли на лад, они гармонично друг с другом смотрелись, а там кто знает. Патент приносил обещанные деньги, но еще он приносил желаемый результат. Правда, оказалось, что создавать универсальную модель по единому чертежу – проигрышный вариант, пришлось перейти на заказной пошив с предварительным снятием мерок, однако Лайонел не собирался останавливаться на достигнутом и планировал добиться, чтобы никто более со сломанной спиной не проходил через сущий ад. – Мистер Ланкастер как-то обмолвился, что его родителей не особо устраивает персона Джанет, – вспоминал Картер по ходу развития мысли, – мол, они считают, будто для их сына предназначена избранница более состоятельная. Интересная позиция, учитывая, что Джанет помогает работать с клиентами и руководит процессом пошива. Очевидно, они не догадываются, какую беспорядочную жизнь вело их дитя и как же повезло, что падшие женщины ничем его не наградили. – О, поверь, я знаю, что такое не нравиться чьим-то родителям, – на предпоследнем слове Нельсон сделал особый акцент, затем повел бровью и кривовато улыбнулся, ожидая реакции. – Брось, вы неплохо общались в последние пару дней, – Генри не отрицал тяжесть характера отца, которая с возрастом возвелась в абсолют, и тем сквернее ему становилось от осознания, что часть этой несносности передалась ему во всей красе. – Когда люди ему не нравятся, он наотрез отказывается их воспринимать. А вы с ним даже над чем-то смеялись. Поэтому можешь считать, ты вошел в число фаворитов. – Тогда все не столь печально, хотя его воротит с моего акцента. – Тут, увы, не поспорить. Но это он еще не слышал, как я пробовал говорить на твоем языке. – Ладно тебе, ты делаешь успехи, – приободрил его Нельсон, подперев рукой щеку. – А знаешь, о чем я думал недавно? – О чем? – Если всю нашу историю взять и изложить письменно, получилась бы неплохая книга. Наверное. Да, неплохая… Он попробовал составить события со дня приезда в Англию в единую цепочку и остановился на домыслах, что им с Генри действительно было, о чем поведать миру, хотя бы его читающей части. Не об их отношениях, разумеется, а о том, как они, заручившись поддержкой комиссара и инспектора, пытались остановить больного на всю голову Капл-Брейкера; о том, как ошибались и чего им это в итоге стоило. Чем пристальней он вспоминал все, что говорил в свой последний день Уилсон, тем сильнее признавал его правоту в ряде метких высказываний. Столько совершенно разных людей очутились в результате в одном доме, связанные единой ситуацией, все равно что колючим терном. Каждого туда что-то привело, и каждый сделал свой выбор. – О, определенно. Только в ней мы навсегда останемся не более чем лучшими друзьями, если не хотим проблем, – ухмыльнулся Генри, подыгрывая плечами. — Сам понимаешь, мы не примеры для подражания. Ему тогда подумалось, как это в самом деле странно. Он, искалеченный страхами и муками совести, которые выработали в нем болезненное восприятие женщин, Нельсон, сроду неспокойный и угрызающий себя за наказуемое инакомыслие — кому в здравом уме захочется взять с них пример? – Ну и что, что только друзьями, не мы здесь главные герои, согласись, – впервые за долгое время Стивенсон снова о чем-то вдохновенно рассуждал, и в нем теплился привычный азарт. Он поковырял вилкой омлет, вздохнул и прибавил: – Жаль только, конец у нее плохой, у истории. – Тут и загвоздка, – сказал доктор, с манящим спокойствием пригубив чашку горячего чая. – Ведь это еще не конец.***
– Готово, – Нельсон окончил мазать медным купоросом стрелку лошадиного копыта и с облегчением распрямил спину, – можете заводить в стойло. Если загниет снова, то зовите меня, не затягивайте. Запрягать можно, под седлом тоже. В принципе, никаких ограничений, следите только, чтоб кобыла особо по каменистой почве не ходила. Наступит на что-нибудь больной ногой – мало не покажется. Хозяйство, куда его вызвали сегодня, не бедствовало: овчарня, коровник на четыре головы, а возле – конюшня на столько же мест. Затем птичник и, конечно же, громадный свинарник. Нельсон не первый раз здесь бывал, его тут уважали, принимали как желанного гостя и неустанно приглашали в дом, сколько бы он ни отнекивался от предложений угостить его чаем или чем-нибудь покрепче. Пар вылетал изо рта при каждом слове, равно как и валил он из лошадиных ноздрей. На улице, при безветренной морозной погоде, крупными хлопьями шел снег – причина, по которой Нельсон обожал фермерские районы Лондона, где с неба падали пушистые, белые снежинки, а не грязные маслянистые капли, что были в центре города. Хозяин земли – габаритный, точно шкаф, с накачанными о повседневный труд руками, – с благодарственными прощаниями полез в кошелек, чтоб рассчитаться, как вдруг припомнил: – У меня жеребчик неделю прихрамывает, на днях хуже стало, сегодня не выводил еще, не знаю. Не взглянете? – голос его был звонким, но низким, отчего местами напоминал гул грузового корабля. – Конечно, – Нельсон размял плечи и метнулся к стойлу напротив, где на подстилке лежал рыжий конь, лежал и не собирался вставать, вопреки причмокиваниям владельца. Только протянул вперед свою узкую морду и уставился блестящими утомленными глазами. – Не кусается? – Может прихватить, но только на радостях. Сомневаюсь, что сейчас он в настроении. – Не бьет? – Боже упаси, никогда! – Что-то предшествовало хромоте? – пока Стивенсон открывал стойло, он уже поставил диагноз и теперь намеревался определить, насколько случай запущен. – Жеребец рабочий, телеги таскает, никогда прежде ни на что не жаловался. Я обычно сам на нем груз вожу, но вот в последнее время чаще доверяю сыну, – он вынул из кармана сигарету и закурил. – Своих хлопот полно, и надо понемногу наследника к хозяйству приучать. Он, честно сказать, бестолковый, да что сделаешь, приходится воспитывать. – Ваша правда. Я про воспитание, не подумайте! Поднимайся, приятель, – Нельсон прикоснулся к отекшей лошадиной ноге и почувствовал, как та вся нагрелась у копыта. На попытку взглянуть получше конь отшатнулся, принялся вставать, сгорбился в стремлении перенести вес громадного тела с передних конечностей на задние. Стивенсон тогда обнаружил, что и вторая нога выглядела столь же безобразно. Он ощупал их от плеча и ниже, надавил копытными щипцами, получил в обеих случаях болезненную реакцию и отметил, как сильно пульсировали пальцевые артерии. Он раздосадовано покачал головой, а жеребчика похлопал по шее: – Здесь ламинит. Полагаю, на фоне хождения быстрыми аллюрами по жесткому грунту и опоя в том случае, если за лошадью не уследили. Неприятная болезнь, требует лечения и ухода. Кровопускание, прежде всего, инъекции опия, грамотная расчистка и особая ковка. Также стоит на время пересмотреть рацион и нагрузки. Но вы говорите, он и до этого жаловался? – Верно, доктор, на правую переднюю, – сказал владелец, заметно удрученный новостями. Копытным ножом Нельсон осторожно обновил подошву, и причина хромоты стала мгновенно ясна: – Так у него тут намин. Видите? Вот он, прямо на стрелке. Конь давненько не расчищался, а предыдущая расчистка сделана неправильно. Зацепы отросли, пятка съезжает, чего в норме не должно быть, так и передайте ковалю. В общем, – он разогнулся, отпустив ногу, – еще и это лечить. – Вот же черт возьми, а! – сокрушался фермер, сотрясая в зубах тлеющую сигарету. – Мелкий паршивец мне лошадь загнал! Можно подумать, это он сам на нее заработал, горбатясь с плугом невесть сколько! – Он не загнал. Скорее, спровоцировал воспаление, – Нельсон прекрасно знал, как выглядят загнанные лошади. Как они умирают у него на руках. – Так, возвращаясь к терапии… – Оставьте. Отдам мяснику, – он облокотился на стойло и выпустил в воздух табачный дым. – Мне нужен здоровый конь, я без штанов останусь, если стану подолгу выхаживать всякую хромую скотину. Мне жаль расставаться с ним, доктор, это хорошая лошадь. Капризная, правда, местами. Думаю, в силу молодости. Ему года три с половиной. – Как бы там ни было, нельзя поить животное после нагрузки. – Да я в курсе, доктор, и оболтусу своему объяснял, да он разве слушает. Тьфу ты, бестолочь, – хозяин ссутулил плечи, шмыгая широким раскрасневшимся носом. – Мясник погонит скот послезавтра. Скажите, он без лечения до этого времени сильно будет мучиться? – Все выглядит не очень. Ему больно стоять, воспаление может вызвать лихорадку. Он перестанет есть и попросту зачахнет. – М-да… Не годится, – фермер почесал затылок; он выплюнул сигарету, потоптал ногой, что помогло ему сосредоточиться, и дополнил: – Тогда пристрелите. Нельсон кивнул, стараясь, чтобы этот жест не выглядел слишком инициативным. Снова погладил коня и потянулся к висящему на двери стойла недоуздку, отбрасывая прочь жалящие мысли. Они вдруг повисли над его головой и, подобно палачам, норовили утопить, надавливая на плечи. Но не в воде – в воспоминаниях. – Это будет стоить дополнительных… – Наплевать, – резкий ответ, произнесенный прокуренным голосом. – Моя совесть не даст мне покоя, если я оставлю его страдать. И какой из меня владелец, по-вашему, раз я не несу достойной ответственности за поголовье? «Ужасный, – ответил мысленно Стивенсон, думая о своем. – Отвратительный владелец». – Как его звать? – Образ. Нельсон вывел коня из стойла, а тот послушно поплелся за ним на улицу, ковыляя на обе ноги. Шел себе причудливо, опустив голову, и тихонько посапывал. Так, словно бы знал о своем приговоре и знал, что сделал сам Стивенсон. И остальные лошади в конюшне тоже все поняли, поэтому глядели коварно, с немым укором: «Безответственный!» Стало трудно дышать. Сердце заколотилось, пульс ударял в виски; стук копыт резал слух, вскрывая черепную коробку, а глаза тревожно округлились, напрасно ища пути к спасению. Нельсон прибавил шаг, почти выскочил вместе с конем на свежий воздух, где ему сразу полегчало. Он почувствовал на лице бодрящие своим холодом снежинки, и те, в свою очередь, растаяли на покрасневшей коже, смывая безумные миражи. Его с оправданной настороженностью спросили, все ли в порядке, на что он кивнул. Вдохнул полной грудью, вновь обретая независимость разума, и у него голова заболела. – Далеко вы его ведете? – фермер ступал рядом, втаптывая громадными ботинками снег в промерзшую землю. Он был расстроен и не скрывал этого, поэтому упорно не смотрел в глаза верной лошади, от которой вынужденно отказался. – Туда, за сарай, если не возражаете, – Нельсон указал в нужную сторону, а затем ослабил шарф, который стал душить его. Скрипучие шаги превратились в пытку для ушей. – Нельзя стрелять в стойле на глазах у других лошадей, иначе они перестанут заходить в конюшню, и палками не загоните. – Делайте, как положено, я не вмешиваюсь, – тут он остановился. Сунул руки в карманы, сплюнул под ноги и повернул обратно, договаривая вполоборота: – Как закончите, приходите в дом, там и рассчитаемся. Может, изволите чего выпить или перекусить. – Спасибо, – фальшиво улыбнулся Стивенсон, отмечая про себя, что аппетит у него точно до вечера не появится. Они остались с конем наедине. Образ замер, раздул широкие ноздри, пристально наблюдая, как удалялся его хозяин, как он бросил его, отдав в руки человеку с револьвером. – Мне жаль, приятель, правда, – Нельсон потрепал его за гриву, но тот не обратил внимание, продолжил смотреть, хлопая припорошенными ресницами. А когда насмотрелся, они пошли. Стивенсон завел его в небольшой овражек около забора, на краю фермерских владений. Оттуда были видны белые, как полотна, поля, с честью охраняемые посадками голых деревьев. Среди них – деревьев – как всегда выделялись сосны, потому что они круглый год были при параде, взирая свысока на то, что творилось в суетном мире у их корней. Погода стояла холодная, однако Нельсону стало жарко, как при горячке. Как в ту ночь, когда он бежал на подкошенных ногах к Банкету. «Безответственный!» Но что еще безответственней – пойти на поводу у давнего горя, ударить в грязь лицом перед клиентом и оставить животное страдать в ожидании момента, пока над шеей не взмахнет мясницкий нож. Оставить страдать… страдать… «Вы разве не видите?! Он ведь страдает!» Нельсон сморгнул. На всякий случай проверил оружие – прочищено, заряжено. Потом вытащил из кармана платок и осторожно накрыл им лошадиную морду. Взвел курок, дрожащей рукой силясь приставить дуло вплотную ко лбу. В ушах стоял гул, в груди все распирало, тянуло, давило, утягивая за собой вовнутрь, откуда никогда не выбраться. И вдруг он услышал собственный голос в голове, такой истеричный, хриплый от рыданий и граничащий с безумием: Как цветок невинный, Мечтой охвачен дивной, Выросший в родной степи… – Давай же… – мотнул головой Стивенсон и сжал губы, сопротивляясь тому, что тенью стояло за его спиной. Чомбур обжигал кожу, пальцы мерзли на рукояти – он почти до беспамятства впился в веревки, удерживая лошадиную голову. Однако Образ стоял, уныло опустив морду, и Нельсон на мгновение узнал в нем себя. А еще он узнал в нем Банкета, который доверчиво лежал на его коленях вплоть до самого конца. …все шипы возьму себе, Розы сберегу тебе, Счастья алые розы… – Нет! – возразил он дрогнувшими губами, и собственный голос показался ему чужим. Трусливым, слабым голосом садиста, способного сыграть в рулетку ради забавы. Но гуманность, как и профессиональный долг, отличались от забавы, и все равно он чувствовал, как сильно тащил ко дну привязанный к ногам камень. Конь затоптался, напрягся, почуяв неладное в нервной человеческой интонации, устал от платка на глазах, и тогда Стивенсон грубо одернул его, приказав не шевелиться. Он скрутил животное покрепче, намотав чомбур себе на ладонь, чего прежде никогда не допускал. – Ну! – прикрикнул он больше на себя самого, чем на лошадь. Раз он не способен отныне выполнять свою работу добросовестно, ему нечего делать здесь, в Англии, и в Дании тоже делать нечего. Никому не платят за чрезмерное сострадание, только за честно выполненный труд. Палец удобно лежал на курке, в полной готовности со всем покончить. С больным животным, с голосами, с истерикой, столь не вовремя его охватившей. Нельсон закрыл глаза: от этого стало легче, и рука уверенней сжала лакированную рукоять. Шум в голове прекратился, сменившись пустотой, знаменовавшей победу над предрассудками. И Стивенсон уже представил, как вот-вот выстрелит, что делал ранее сотни раз без малейшего сомнения, когда услышал у себя над ухом: «Как ощущения?» Лавина. Песчаный вихрь, перетирающий в пыль любые здравые мысли на своем пути. Легкие парализовало, и Нельсон распахнул глаза, схватился за шею, с громким обрывистым хрипом глотая морозный воздух. Ноги задрожали, ослабли; револьвер выскользнул и целиком провалился в снег, будто его не было вовсе. Образ испугался. Рванул назад и вскинул голову, сбрасывая с морды мешающий платок, а Нельсона поволокло следом, словно тряпичную куклу, рука которой запуталась в затянувшейся чомбурной петле. Стивенсон потерял равновесие мгновенно, падая коленями прямо около больных лошадиных ног, но продолжал беспомощно задыхаться, трепыхался, будто бы кто-то накинул на него удавку. Затем его повело дальше, роняя животом вниз, и голова оказалась вплотную у семенящих воспаленных копыт. Зажмурившись в ожидании самого страшного, Стивенсон успел признать, насколько это глупо: умереть в овраге по причине того, что он впервые за практику пренебрег должной безопасностью, которой сельских мальчишек обучали с юных лет. Подумать только! Может, так ему и надо, так и должно было сейчас случиться; может, это его плата за то, что в револьвере Уилсона в избранный момент не оказалось пули. Однако конь перестал пятиться, стоило ему понять, что Нельсон не встанет, а только продолжит тащиться за ним волоком по заснеженной земле, оставляя после себя характерный след. Образ наклонил свою тяжелую морду, позволяя выпутать руку, и опасливо принюхался к взъерошенным и промокшим волосам опирающегося на локоть человека. Простым круговым движением Стивенсон освободился, перевалился на спину, в панике срывая пуговицы на воротнике зимнего пальто. Он уставился в мутное серое небо, настолько волокнистое, словно его нарисовали масляными красками, и оно вскоре загородилось любопытным носом, тыкающимся в лицо. Сумев наконец вдохнуть, Нельсон издал замученный стон, а когда заглянул в большущие глаза прямо над ним, то убедился, что они полностью понимали его. Более того, они разделяли его участь жертвы, приговоренной чувствовать на своей шкуре гнет насильника со всеми вытекающими последствиями. И Стивенсон ясно решил: так не пойдет. Он встал, пошатываясь на дрожащих коленях, притянул к себе лошадиную голову и обнял, прильнув щекой к теплому шерстяному лбу. Образ мог растоптать его, однако сжалился, простил своему палачу непозволи- тельную ошибку. Потому что был гораздо лучше Нельсона, сильнее него в готовности принять действительность без подтасовки карт. Хотя, вероятно, у него элементарно болели ноги, чтобы еще давить ими чью-то твердую голову, и никакого подтекста в этом искать не стоило, однако Стивенсон нашел, о чем не пожалел ни разу. Вдруг что-то подскочило у него в груди, расправило огненные крылья и взмыло вверх, к остывшему сердцу, обдавая его волной стремительного жара – Нельсон узнал себя настоящего, лишенного равнодушия к делу всей жизни, ко всем и каждому, кому способен был помочь. А еще его сердце вновь полюбило, растрогалось; не привязалось, ограничившись симпатией и умилением, а именно впустило внутрь несчастную душу лошади, чьи густые рыжие хвост и грива походили на оперение бессмертной птицы. Стивенсон отряхнул одежду настолько, насколько было возможно, чтобы смотреться перед хозяевами прилично, и повертел головой в поисках утерянного револьвера. Отыскав оружие в снегу вместе с промокшим платком, он обтер его о внутреннюю сторону пальто, снял курок и спрятал обратно в кобуру. – Пойдем домой, vent, – вздохнул он, улыбнувшись, и поцеловал Образа в разгоряченный нос. Они неспешно побрели из овражка; Нельсона по-прежнему потряхивало, и он вдруг вспомнил, что шел в зиму напрочь распахнутым. Пришлось закутаться потеплее, по самый нос замотаться шарфом, скрывая оторванные пуговицы. Невзирая ни на что, он все равно не чувствовал себя так, как прежде, и никогда не будет, однако впервые сознательно поверил, что это, как и сказал Генри, действительно «еще не конец». Вернее, он это почувствовал. А затем замер, вытянулся по струнке, заприметив, что на них с порога дома уставился хозяин. Стоял, опираясь на проем, с очередной сигаретой в зубах, и ждал выстрела, которого так и не случилось. – Ну вот, – щелкнул языком Стивенсон, готовясь к длинному разговору, – теперь еще и объясняться надо.