***
Джанет все-таки набралась смелости поспорить с Банкетом во имя его же блага, и у нее, как ни странно, получилось. Она частенько видела этот прием на улицах, довольно грубый, однако работающий: перетянуть поочередно правый и левый поводья, заставив неуправляемое животное подчиниться. Конь очумело задрал голову, вывалив язык, – попытался уйти от воздействия, но ему не удалось и пришлось послушаться. К тому моменту из его ноздрей лилась вспенившаяся кровь, что невозможно было разглядеть в темноте. Когда из-за полосы сплошных деревьев показались контуры нужного дома, Бойл воспрянула духом. Правда, по пути она не встретила ни Нельсона, ни единой души в принципе, что само по себе настораживало, однако на скаку негативные мысли словно бы выносились ветром из головы, не позволяя развить их в нечто худшее. Мудрые древние сосны стремительно редели, уже открылась равнина со стоящим на ней особняком, как прямо на дорогу выскочила, размахивая руками, невменяемая девушка. Банкет шарахнулся в сторону, лишив мисс Бойл и без того шаткого равновесия, отчего та мигом слетела – к превеликой радости, в траву. От удара все внутренности содрогнулись, будто подпрыгнули, и на момент ей показалось, что она не может дышать. Однако, когда у нее это получилось, она выразилась истинной бранью, всего парой слов, которые сполна описывали ситуацию. Джанет схватилась за сумку – на месте, даже не раскрылась, а вот Банкет пустился сам по себе к воротам. Незнакомка помогла ей встать, извинялась, заикаясь сквозь слезы, дрожала от холода и чуть ли не падала в ноги в бессилии. Судя по длинному фартуку – кухарка. А потом она сказала ни в коем случае не приближаться к дому Картера. На очевидный вопрос «Почему?» она разрыдалась, притом не оставляла попыток объяснить, какие кошмарные вещи там происходили до сих пор. Из ее спутанной речи понималось одно: есть жертвы и есть человек, готовый убивать дальше. Внутри у Джанет все льдом покрылось, причем мороз доходил до самых костей, прочно сковывая их гремящими цепями. – Тише ты, – она встряхнула кухарку за плечи, призывая к здравомыслию, – он ведь услышит. Как тебя зовут, милая? – подхватила она несчастную, когда ту перестали держать ноги. – Ноэль. – Ноэль, послушай, – мисс Бойл придержала ее за лицо, побудив смотреть на себя. – Пожалуйста, возьми себя в руки. Я буду спрашивать, а ты просто отвечай, да или нет. Доктора сейчас там? Они живы? Два уверенных кивка вызвали облегчение, однако оно разлетелось на осколки принятием реальности, в которой положение дел могло изменить- ся в плачевную сторону по щелчку пальцев. – Они называли преступника Уилсоном? – Да, это он! – Ноэль передернуло. – Это он в-ворвался в дом. Ты его знаешь? – Читала о нем в газетах, – ответила Джанет. Прочие подробности виделись ей бесполезными. – Какое у него оружие? – Рев-вольвер и, к-кажется, нож. Я не знаю, не знаю… – она разревелась с новой силой, скуля что-то невнятное. – Хорошо, ничего страшного. Прошу, не кричи, – мисс Бойл устремила взгляд в сторону ворот. В ее последнюю ночь в борделе, когда жирный боров душил извивающуюся под ним девушку, Джанет находилась там, единственная в длинном коридоре с холодными грязными стенами, но побоялась и пробежала мимо распахнутой двери, игнорируя истошные хрипы. Тогда ей показалось, вопреки плохому предчувствию, что все обойдется – многие клиенты распускали руки, срывая на них любые свои извращенные пристрастия, но случилось непоправимое, за что Бойл спустя годы не сумела себя простить. Если бы она вмешалась, то вполне могла получить по лицу или же ее бы наказали покровители лишением всех денег до последнего цента, чтобы есть стало нечего, но побои с голодом не шли в сравнение с жизнью такого же падшего не по своей воле человека. И она поклялась себе никогда не повторять подобного губительного равнодушия, чего бы это ни стоило. – Не ходи туда! Прошу, не ходи, – заговорила Ноэль, распознав ее намерения. – Он тебя убьет. Как убил Джейсона! – Тише! Я буду осторожна, милая, я обещаю, – Джанет не замечала, как сама плакала, задетая острыми, подобно штыку, словами. – А ты пообещай мне, что приведешь сюда помощь.***
Дэвис ссыпал в руку таблетки, положил в рот, разжевал, поморщившись от горечи, а запивать предпочел сразу ядреным сиропом. Вот он добрался до точки, дальше которой ничего конкретного не придумал, хотя времени было навалом. – Ты хочешь поговорить? – подал голос Нельсон. – Вроде того, – Уилсон вытянул ноги, – пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о Кэтти. Я хочу знать, насколько я неправ. – Ей пришлось несладко, – обмолвился Генри, тактично уступив ему в просьбе, – это я сразу к тому, что не думай, как гадко тут тебе одному. Она недавно овдовела, однако не была счастлива в принудительном браке. – За кого ее выдали? – Дэвис уже собрался обозлиться, да только мерзавец был мертв. – Кажется, за дипломата. Он чистой воды нахлебник, согласившийся отказаться от собственной фамилии, от своего рода, дабы попасть в богатую семью. Но не столь важно. Куда важнее то, что случилось это по твоей вине. Рождение внебрачного ребенка от невесть кого наложило бы отпечаток на фамилию, а в сторону Кэтти постыдились бы и смотреть. Увы, только бесчестные свиньи, способные ударить слабых, согласятся взять в жены по расчету беременную от другого женщину. Мне продолжать? Уилсон поднял глаза, удерживая в них мелкие поблескивающие слезы, хлебнул еще микстуры и велел рассказывать дальше. – Она родила дочь, хотя вторые роды усугубили ее состояние, и обоих детей любит до беспамятства. Однако она не часто видит их из-за болезни. Ее припадки то учащаются, то ослабевают, иногда она сутками не ест, а местные доктора только и делают, что лечат ее кровопусканием. А она и без того бледна. – Как зовут девочку? – София, – Картер отметил про себя, с каким неподдельным вниманием Уилсон спрашивал и слушал о детях. Так, будто для него невольный брак Кэтти не имел никакого значения, а известие о появлении на свет Софии отождествлялось с новостью о подрастающем сыне. Если Генри растолковал все верно, то тогда Дэвис хоть где-то мыслил правильно. – Она совсем мала, недавно ходить научилась. – Чарли и София. Безумно красивые имена, – он легонько усмехнулся, мечтательно закатив глаза, но затем они снова потускнели. У Уилсона возникло особенно сильное желание удавиться. Но он воспротивился, отказавшись рассматривать картину исключительно с той позиции, которую ему вдалбливал Генри. – Подождите. Как возможно относить ребенка к вреду? Или у вас так принято в светском обществе? – Дело не в ребенке, а в последствиях, о существовании которых ты даже не задумался, – доктор поражался, насколько надо быть твердолобым и безграмотным, чтобы не понимать очевидного. Однако проблема крылась именно в упомянутом обществе. Уилсона не воспитали как положено, он рос в окружении не самых культурных людей, руководствуясь в основном звериными принципами выживания; самостоятельно пробивал себе дорогу наверх, на тот верх, откуда благополучно скатился. И посему он, как любая четвероногая тварь, разумная и не очень, искал оправдание всяким своим поступкам, закрепил за собой роль жертвы, в то время как сам подался в хищники. – А мог бы, если бы меня поставили в известность! – вспылил Дэвис. – Не я стоял на пути наших с Кэтти отношений, а ее чокнутый отец. Это ведь он увез ее?! Конечно он, тут и гадать нечего. Старый подонок вечно навязывал ей стереотипы! – Это называется желать для больной дочери лучшего, – вежливо вмешался Нельсон. – Теодору не доносят об обратной стороне его решения. Ни Картер, ни Стивенсон не осмелились развивать далее тему чьей-либо виновности, ведь аргументы привели бы их к тому, что уже было изложено, а такой вывод навряд ли устроил бы Уилсона. – А что же она сама? Кэтти? Стало быть, проклинает меня? – Как раз напротив. Она любит тебя и ни в чем не винит, что самое важное, – улыбнулся Генри, вспоминая невинно блестящие глаза рано повзрослевшей Кэтти. И глаза Дэвиса вдруг засияли точно так же, причем светились изнутри, по-настоящему. Должно быть, как и много лет назад, когда он впервые позволил чудаковатой девчонке остаться за кулисами. – Но она любит тебя прежнего, – поспешил уточнить доктор, чтобы не давать ему фальшивых надежд. – Такого, каким ты был в момент знакомства с ней. Пожалуйста, не рушь ее лучшие воспоминания, она ими сильно дорожит. – И она жалеет, что ничего тебе не сказала, – тут Нельсон приукрасил, однако сделал это уместно. – Но она ведь не сомневалась, что ты станешь искать ее, а ежели найдешь, то тебя до конца дней упрячут за решетку под любым предлогом, который только придумает Теодор. Она всего-то защищала тебя, себя, а главное – ребенка, причем защищала родительскими методами. Бесстрастная улыбка отразилась у Уилсона на лице. Она выражала всепоглощающую боль, но вместе с тем благодарность, даже какое-то искаженное ликование – единственное и ничтожное подобие счастья, которое он редко, но испытывал. – Нам было хорошо вместе,– выдохнул он, кусая губы, – когда давали перерыв или мы виделись где-нибудь тайком в мой выходной за пределами цирка. И Дэвис принялся рассказывать. Отрывками, перескакивая с одного воспоминания на другое, но он излагал свой пройденный путь и время, слывшее для него наисветлейшим. Искавшая впечатлений Рауш даже не узнала его сначала, потому что во время выступления он не говорил, исполняя трюки под громкую музыку, а лицо всегда прятал перед выходом к зрителям – обычная цирковая практика. Публике становилось забавно от вечно улыбчивых гримас, а артистам – удобнее скрывать, насколько им это осточертело изо дня в день. Он посвятил Кэтти во все, над чем работал, – в непризнанное искусство высших иллюзий, по-прежнему именованных глупыми фокусами. А Рауш, в свою очередь, пользуясь периодами их уединения, негромко пересказывала братьев Гримм, склонив голову ему на плечо, или щебетала что-то незамысловатое, перебирая пальцами его непослушные, лезущие на лоб волосы. Она видела его без уродских масок, звала его настоящим именем и совсем не смущалась. Дэвис выглядел старше своих лет, болезнь его не красила, но стоило ему открыть рот и начать излагать свои жизненные устои, как становилось ясно: он совсем не повзрослел. Он так и остался мечтателем, местами наивным фантазером, который вырос в цирке – в месте, где выступления являлись единственной отдушиной, а за кулисами творился полнейший бардак. И сейчас Уилсону было особенно невыносимо познавать одну истину за другой, руша окрест себя давнишние стены. Но он патологически не отличал любовь от подкрепленного симпатией влечения, а разница состояла в том, что первого Дэвис не испытывал, вопреки его убеждениям. Он был привязан к Кэтти, заинтересован ею и истинно влюблен, очарованный ее странноватой харизмой, однако он не любил ее так, как Генри любил Нельсона или Рихтер свою супругу; как Джанет обожала Лайонела с его шебутным нравом, а Артур терпел ради жены ее несносную родню. Уилсон не заглядывал дальше, в общие трудности, и юная Рауш тоже не заглядывала, но она, в отличие от него, перешагнула через это со временем, оглянулась назад и отрезвела умом. – О наших отношениях стало известно задолго до того, как Кэтти пропала, – припомнил Дэвис. Все баррикады обвалились, и он говорил без умолку, словно отыгрываясь за проведенные в молчании годы. – У нее случился приступ, и я с криками о помощи вынес ее на руках. А там, разумеется, ее родители… Он не вдавался в детали. Утаил, как на самом деле выскочил из личной гримерной, раздетый до пояса, а у Рауш было платье до самого копчика развязано. Ей вдруг стало плохо в момент, когда Уилсон накрыл ее хрупкое юное тело своим, оставляя дорожку поцелуев от шеи до полуобнаженной груди. Скандала избежали по той лишь элементарной причине, что ничего непоправимого не успело случиться. Вдобавок Кэтти пригрозила отравиться, коли отец путем власти сживет Уилсона со света, а директор цирка поскупился вышвыривать того, кто продавался дороже всех акробатов и клоунов. Но вспоминать об инциденте запретили, равно как и пресекли на словах нежеланные встречи. – И, тем не менее, вас это не остановило? – предсказал Нельсон, исходя из известных фактов. – Ситуацию кое-как утрясли, а потом я честно к ней не приближался, пока она не пришла ко мне сама. Извинилась, что скрыла болезнь, которая тянется за ней с младенчества, сказала, что с ней такое бывает и это не я спровоцировал судороги своими действиями, а потом спросила, боюсь ли я ее теперь, зная правду, – он лихорадочно усмехнулся. После случившегося у него аппетит отбило на несколько дней и из рук все валилось на репетициях. – И я ответил, что чертовски боюсь, не из-за болезни, а из-за риска подвергнуть ее опасности. Я не врач, как некоторые, да я чуть в могилу не сошел, увидев, как ее трясло. – То есть, подобное зрелище повергло тебя в глубокое потрясение, но наступать после беспомощным девушкам на горло было не труднее каждодневной рутины? – не вытерпел Генри. Дэвис поморщил нос, поводил им туда-сюда, однако, назло или нет, отвечать не стал. И инициативу перенял Стивенсон: – Кэтти упоминала, что ты мечтал купить свой цирк, которым управлял бы по своим правилам. – О нет, я мечтал купить не цирк, как рассказывал многим, это слишком самоуверенно, настолько, что глупо. Я хотел купить инспекторов, подставить директора и убрать его с глаз долой, а потом, с оплаченного одобрения, так сказать, занять руководящее место. Я возвысил бы грамотность над способностями, качество над количеством. Я не хвастун, но мои шоу и по сей день никому не под силу, спросите любого. Потому что я не тупой и опирался на науку, а не на пышную атрибутику. Да, я мечтал. Хотя понимал, что мне на такое и за три жизни не накопить. В том и прекрасны несбыточные мечты, что при всей своей отдаленности они вечны и успокаивают сердце, забирают его ненадолго к себе в гости, в тот мир, в котором реальны. Скажите мне, где живет Кэтти, – он почти упрашивал. – У вас ни у кого нет детей, а у меня есть. Единственное, что осталось. Мне нужно объясниться. Исповедаться, он имел в виду. Он готов был отправиться хоть к дьяволу на рога, истратить все накопленные организмом силы ради минуты с человеком, которому еще оставался дорог. Уилсон и правда для кого-то в этом мире по-прежнему не утратил значения, невзирая на то, что уже ничего не значил даже для самого себя, и это понимание зажглось в груди, подобно путеводной звезде, и обязалось вести его, покуда идут ноги и бьется сердце. – А если нет, – огрызнулся Стивенсон, хотя причины для этого не было: их попросили вежливо. – Убьешь нас? – Верно, – не изменяя своего невозмутимого выражения лица, он направил револьвер на доктора. – С него начну. Или с тебя начну, а есть ли разница? Вы ведь оба так друг друга любите, – закатил глаза. — Мерзость. – Ну и убивай! – взорвался Нельсон, собирая на себе ошеломленные взгляды. – Вперед, стреляй. Плевать! Ты за этим пришел сюда и не отступишься, и наивно рассчитывать на пощаду. Давай, убей Генри, затем убей меня, – перечислял он, прибавляя интонации, – да всех на свете поубивай без разбора! Но тогда ты останешься абсолютно один! Стивенсон говорил пылко, бойко, убедительно, потому что это была страшная, печальная для всех правда, и если Уилсон ее в полной мере осознавал, то для них отныне не осталось даже самых призрачных шансов. – Один со своими взглядами, обидами и страхами. И некому будет оставлять записок, не с кем будет даже обмолвиться о наболевшем, ведь мы единственные, кого ты удостоил подобной чести, так? Это сейчас тебе кажется, что станет легче, когда ты нас уничтожишь, но то смехотворное секундное удовлетворение не принесет ничего, за исключением пустоты. Такой, которую, готов поспорить, ты не испытывал. А можно спросить у тебя, что ты сделаешь дальше? После того, как всех нас прикончишь, – продолжал он, пользуясь общим замешательством. Дэвис хотя бы слушал его, причем вдумчиво, и это радовало. – Застрелишься? Не-е-ет, давай смотреть правде в глаза, ты не способен. У Уилсона дрогнули губы, вокруг них образовалась белая очерчивающая линия. – Выходит, ты забьешься в угол и станешь ждать, когда настанет твой час? А если попадешься инспекторам? Тебя в этот же день казнят, причем не гильотиной, нет, слишком мягко, – через повешение. И ты будешь болтаться у всех на виду с эрекцией, раскачиваясь от собственных конвульсий, пока не сдохнешь. В Дании у Нельсона выдалась богатая практика. Его знакомый не отказывал ему в просьбе побеседовать с психами, подбирая случаи поинтереснее. Он уступал Стивенсону свой кабинет с мягким креслом, а сам удалялся в угол, садился на табуретку, где слушал вместе с санитарами увлекательнейшие речи. Так вот: те люди, с которыми Нельсон говорил, были абсолютно отрешены от мира, от его понятий. У них имелись свои, бессмысленные и сверхъестественные взгляды, которые нередко вгоняли в ужас, стоило расспросить поподробнее. Вымышленные образы являлись для них убедительным обоснованием совершенных диких поступков, что заставляло их считать себя полностью правыми. Уилсон отличался от них. Не слышал голосов в голове, не видел того, чего на самом деле не существовало; он всецело повелевал собственными действиями, и нездоровый эгоизм изъел его.***
Ноэль обещания не дала, заладила, будто ей надо разыскать какую-то Оливию, иначе та вернется в дом и ей несдобровать. У мисс Бойл не вышло разубедить ее, объяснить, что гораздо важнее привести сюда грамотных людей – инспекторов или констеблей, на худой конец, – чтобы сохранить жизни тем, кто уже непосредственно находился под прицелом Уилсона. Ноэль в упор не слушала, твердила одно и то же, как заговоренная, упершись своим не смыслящим взглядом куда-то мимо, и у Джанет не осталось иных способов отрезвить ее, кроме как солидной пощечиной. – Сейчас же возьми себя в руки и прекрати визжать, как свинья резаная! – велела мисс Бойл, больно прихватив кухарку за запястье. – Ты выбралась оттуда, целая и невредимая, но как насчет остальных? Они надеются на тебя, как на Господа Бога, а ты задумала сознательно их бросить. Эта твоя Оливия черт знает где, и время, которое ты потратишь на ее поиски, может стоить по меньшей мере двух жизней. Давай так: я останусь здесь и если увижу кого-то, то прикажу убираться подальше. А ты попытайся остановить экипаж, если таковой проедет мимо, хоть кого-то разыщи, кто окажется полезным. Ты поняла меня? Ноэль после удара перестала вопить, стояла тихо, покладисто, схватившись за огретую щеку. Несколько раз она попыталась вырваться, однако Джанет не отпускала ее, заставляя вникнуть в сказанное. Вникнуть и выполнить. – Поняла или нет? – она дернула ее к себе. – Это тебе не шутки, отвечай! – Поняла, пусти! – она отшатнулась, чуть не завалившись снова, но устояла. Покачиваясь, ежась от холода, она побрела к дороге. – Я постараюсь, честно. И… там задняя дверь открыта, – добавила она, обернувшись, причем сравнительно спокойно, с ледяной уверенностью. – Но ты умрешь, если войдешь туда. Ее прощальный взгляд почти лишил Джанет стойкости, и ей дорогого стоило промолчать. Решимость, которой она рьяно придерживалась, ослабла, и как только Ноэль затерялась за деревьями, Бойл упала на землю, обхватила руками дрожащие плечи и уставилась на дом, будто на эшафот. Перед ней предстали чаши весов, неподвластные принципам. На одной из них лежало ее счастье вместе с Лайонелом, то, о чем она грезила, ради чего не опускала руки, тогда как на другой – не совсем понятная цель, ведь ей не справиться с Капл-Брейкером самостоятельно. В итоге все упиралось в момент, в какую-то ничтожную секунду, диктующую дальнейшие события. Но трепетное сердце мисс Бойл вторило ей, будто она отречется от себя, ежели не предпримет все, что в ее силах, даже если никого не спасет или ни на что в масштабном плане не повлияет. И не будет ей заветного счастья, покуда совесть продолжит гнобить ее, обвиняя в бездействии, и не останется в ней в один роковой момент терпения – она начистит спичечные головки, разведет в воде и выпьет до дна. Джанет выплакивала слезы, чтобы они не выдали ее потом в неподходящее время; она завывала от безнадежности, давясь собственным отчаянием, но затем почувствовала, что больше не может, что ее истерика исчерпала себя и пора идти. «Ты не умрешь, Джанет, сегодня ты не умрешь, – приговаривала она мысленно, подкрадываясь к воротам. – Это твоя история, и только тебе решать, чем она для тебя закончится».***
– У тебя есть варианты получше, Нельсон? – ответил Дэвис. Рука с револьвером дрожала, и палец до сих пор находился на курке. Малейшее неловкое движение, громкий звук или что-то подобное – Генри конец. – У меня? Никаких. Это все твои варианты, и только тебе выбирать. Если, положим, ты просто уйдешь, оставив нас в покое, оставив в покое Кэтти, это станет лучшим твоим решением, даю слово. Ты умрешь, Уилсон, в любом случае, что бы тебя ни сгубило, но ты не сделаешь себе легче, избавившись от нас. Стивенсон услышал стук подков, но вместе с тяжелым кашлем. Банкету требовался немедленный отдых, однако он этого не понимал. А может, он, как раз напротив, понимал больше остальных, поэтому и метался в беспамятстве. Уилсон тоже услышал, как грохотали копыта: сперва вокруг дома, потом пронеслись куда-то мимо – кажется, к конюшне, и внезапно стихли, словно их намеренно оборвали. Пришлось привстать ненадолго и взглянуть в окно: никого. – Нет, я не уйду просто так, я… я уже решил, – Дэвис напоминал кого-то среднего между капризным ребенком и загнанным в угол зверем, причем оба были напуганы. Он подобрал под себя ноги, а револьвер положил рядом, под руку. – Исключено. – Тебе страшно. Я совру, если скажу, что не боюсь сам. Никто из живых не ведает, что там, после смерти, и ни у кого не выходит найти ответы. Я понимаю. Но и ты пойми, что каждый из нас уходит поодиночке, по-своему. Ты не заберешь нас с собой, Уилсон, ты все равно умрешь один, – Нельсон сам растрогался, поджал губы и рвано выпустил воздух из легких, отводя глаза. Ох, если б на них с Генри снизошла милость Господа и кто-нибудь вытащил бы их отсюда! И только он подумал об этом, как заметил в окне, прямо над Уилсоном, медленно высовывающуюся знакомую голову. Мисс Бойл увидела вытянутые ноги в прихожей – наверное, тот самый бедняга Джейсон, о котором говорила Ноэль, – и мигом спряталась, тихо усаживаясь на примятую траву. Она не обнаружила Дэвиса, не поняла, что они с ним фактически сидели вплотную, разделяемые каменной стеной, однако она боялась выглянуть снова. Ей казалось, что, стоит ей попытаться, он будет стоять у стекла и пялиться строго на нее. Его взор, сочащийся ядом, его мерзкая бледная кожа с серыми пятнами, одышка и вспотевшее лицо – Джанет прекрасно помнила, как он издевался над ней, и теперь не забудет. Нельсон не стал смотреть в окно дольше одного мгновения, чтобы не надоумить Уилсона сделать то же самое. Но он не особо поверил себе: мисс Бойл тут делать нечего. Вдобавок образ быстро исчез, стоило ему сморгнуть, что навело Стивенсона на прискорбные выводы – его голова слишком сильно пострадала. И ему стало уныло от того, что он не видел перед собой чего-либо более светлого, даже семью не видел. Почему именно личность Джанет всплыла в его уме в ответ на взывание к Спасителю? – Прости, что так вышло, – Генри почувствовал, как молчание сводило с ума. – Хоть лично я перед тобой не виноват, мне жаль, что судьба распорядилась на твой счет таким образом. Это несправедливо. – Судьба? Опять ты за свое, – отозвался Капл-Брейкер брезгливо, словно они обсуждали личное. Он уперся затылком в стену и прикрыл глаза, дабы его не отвлекали. – Судьба есть не что иное, как стечение множества обстоятельств, по тем или иным причинам не зависящих от нас. Я больше тебе скажу, наша судьба – люди, с которыми нас сталкивает жизненный путь, причем путь тернистый. И я… Я уже не знаю, сами ли мы выбираем себе дорогу. Куча человек оказываются замешаны в наши дела, наши проблемы, равно как и мы, безвольно замешаны в чужие. Слова этих людей, их поступки влияют на нас, мы влияем на них в ответ, а результат всегда один. И кто, в таком случае, делает выбор? О ком или о чем вся развернувшаяся история? «Научись отличать гласа ангелов, чтобы следовать каждому слову. И запомни в лицо своих демонов, не позволь им увлечь себя в омут», – мысленно проговаривала мисс Бойл. В детстве мать постоянно повторяла ей эти строки – сама она их сочинила или нет, Джанет так и не выяснила, но они навеки впечатались в память вместе с родным, ласковым голосом. И они заставляли бороться. Когда Джанет вновь заглянула в дом, то докторá уже вдвоем таращились на нее, будто на ожившего мертвеца, в связи с чем поняли: тронуться умом единовременно и в равной степени невозможно, а значит, они на полном серьезе наблюдали на улице мисс Бойл. Что принесло ее сюда – никаких догадок, однако ей следовало бежать сломя голову, а не торчать в окне с откровенно размытыми намерениями. Но сказать ей об этом не представлялось возможным. А та смелее привставала, держа взгляд опущенным – она слышала Уилсона так, как если бы он сидел или лежал на полу, – и чуть не скончалась на месте от страха, увидев, как у него голова запрокинута в ее сторону, только вот глаза закрыты. Джанет шарахнулась, подскочила, и подобная суетливость стоила ей слишком громкого шороха. Достаточного, чтобы Капл-Брейкер почуял неладное. – Чертовы мыши! – сетовал Генри. – И чертова моя спина! Он сделал вид, что у него адски затекло все тело, и принялся ерзать на стуле, гремя колокольчиком. Нельсон, в свою очередь, казался честным и не озабоченным ничем новым, и все же эти звуки, скрип и звон, начавшиеся под двояким предлогом, действовали Дэвису на истрепанные нервы – он взлетел на ноги, раскрыл настежь окно и высунулся. Ни души. Настоящий вызов его подорванному терпению. Уилсон постоял так еще немного, подышал свежим воздухом, прислушиваясь, приглядываясь. Правда, у него померкло в глазах, но он перетерпел это и, когда взгляд вновь прояснился, аккуратно закрыл стеклянные створы. – Значит, мыши? – парировал он, а сам схватился за бутыль и отхлебнул микстуры. Лекарства помогали: он перестал отхаркивать кровь, и вдохи давались полегче. – Мышей травить надо. Иначе они гадят. Уилсон не доверял никому из них и ничему вокруг. Даже сам воздух чудился ему странным, не сулящим ни капельки хорошего. Он словно бы замечал все те мимолетные необъяснимые знаки, на которые уповал и которых не находил ранее, зато сейчас они мерещились ему повсюду, а внутренний голос навязывал поторопиться, определиться, как закончить последнее выступление пафосно и громко, вложив в зрелищное послание себя целиком – абсолютно все, чем жил, и то, на что до последнего надеялся.***
Джанет обежала дом, остановилась у дальней стены, где повалилась на землю и просидела без малейшего движения, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Теперь она хоть отдаленно, но понимала Ноэль, которой, должно быть, сбежать помогло настоящее чудо. И она убедилась, что если для Нельсона и Генри тоже предназначено отдельное чудо, она ему явно не поспособствует без навыков, опыта и оружия, не говоря об органическом отказе обрекать себя на участь лакея. В ней опять скопилась уйма бесконечных слез, которые норовили высыпаться наружу. Они текли непрерывно, тихо, просто лились по щекам ручьями, стараясь вымыть изнутри все то необъятное омерзение к Уилсону. Он выглядел на порядок хуже, чем при первом их печальном знакомстве. Такой весь потрепанный, несмотря на приличную одежду, он по-прежнему напоминал бродячего пса, которого регулярно пинали ногами потехи ради. Джанет добралась до пристройки незамеченной, и ее коснулось шаткое ощущение безопасности. Однако данное чувство мгновенно испарилось, стоило кому-то схватить ее сзади за плечо. Реакция оказалась незамедлительной: Бойл двинула локтем того, кто подкрался к ней, вернее, она лишь попыталась отбиться, потому что удар был мастерски отражен. Сильные мужские руки развернули ее к себе, одна из них потянулась к лицу, дабы не позволить с перепугу закричать, но Джанет и не собиралась. На нее впотьмах глядел, нависнув, как грозовая туча, Йенс Рихтер. Его лицо, стянутое гримасой немого ужаса, стало еще угрюмей, и пальцы были совсем холодными. – Боже правый, да вы совсем рехнулись! – заговорил инспектор возмущенным шепотом. Он убрал ладонь с лица мисс Бойл, а сам затащил ее за локоть внутрь. В пристройке стояла кромешная темнота, ни свечки, ни огонька, и только вечерний свет, пробивающийся сквозь окна и распахнутую дверь, давал возможность различать силуэты. – А вы?! – выдала она сгоряча. – Кончины моей хотите? У меня сердце почти остановилось. – Довольно. Коли вы сполна нагулялись по острию ножа, то рассказывайте, что там происходит, я туда без плана действий не полезу. Но он бы, безусловно, полез, если б его не опередила Джанет. Ему и сейчас лучше бы посмотреть на все своими зоркими, цепкими глазами, оценить обстановку, однако он не видел смысла искушать судьбу и мельтешить зазря пред носом у ненормального. Джанет обрисовала ему самые важные детали: кто где в доме находился, в каком состоянии. Йенс слушал, запоминал, но из его рта вылетала сплошная грязная брань, за которую он многократно просил прощения, пока мисс Бойл не сказала ему перестать. Перестать извиняться, а не выражаться. Рихтер всегда доверял пытливому нутру, однако сейчас оно испугало его своим пророческим попаданием в цель: а ведь насколько мала была вероятность настоящей катастрофы в сравнении со всеми прочими обстоятельствами. – Вы один? – спросила его Джанет. Прибытие целого инспекторского отряда внушило бы ей оптимизма, но она многого хотела. – Вы как сюда добрались? – Карета осталась в полмиле, на дороге. Спасибо Ноэль, она предупредила нас не приближаться на экипаже. – А ваши помощники? – Горничную ищут. Нельзя допустить, чтобы она вернулась и попала прямо Дэвису в лапы. Он гордился проделанной работой, тем, как строго воспитал своих подчиненных. Они достаточно знали и кое-что умели, однако никто не натаскивал их действовать вслепую, принимать опасные решения на основании неоднозначных фактов. Йенса этому тоже никто не обучал, помимо жизни, и сейчас он предпочел довериться только себе. – Ладно… – помрачнела мисс Бойл. – Так что делать? – Лично вам – убираться подальше, а я разберусь. «Разберусь» – слово чересчур громкое, ибо шансы у Рихтера выпадали паршивые. С торца не войти, это и ослу понятно, единственный вариант – пробраться через заднюю дверь. Но тогда Йенс будет полностью открыт на ступенях крутой лестницы и в прихожей, Дэвис успеет дюжину раз услышать его, да и увидит раньше. За неимением альтернатив инспектор не сомневался, будто так и поступит, полагаясь, как в старые добрые, исключительно на ловкость, хотя проверенное чутье доказывало ему: сейчас эта тактика проигрышная. Его просто застрелят, а трое детей останутся без кормящего семью отца. Однако ничего надежней не лезло в голову. Джанет настояла, чтобы ее посвятили в курс дела, и идея ей тоже не понравилась: если Уилсон убьет Рихтера, если тот не остановит его, этого не сделает никто. – Может, его отвлечь? Разбить окно? – предложила она. – Мысль толковая, но окна просто так не выбивают. Мерзавец догадается и запаникует, тогда все пропало. Но вот если бы… – он замешкался, взвешивая стоимость спонтанно возникшего предположения. – Если выманить его к главной двери. Тогда мне не придется со скрипом подниматься по лестнице, я всего-то шагну в пролет, прицелюсь и выстрелю ему в спину. Вот это уже похоже на толковую мысль. Инспектор разразился новой порцией ругани, прикидывая вслух, сколько ему бежать обратно до служебной кареты в расчете застать там хотя бы кучера и попросить его об отважной услуге: постучать и притвориться каким-нибудь пациентом с внезапно обострившейся болячкой. Извозчик был человеком обученным, надежным; он знал свое дело, владел оружием, а его положению не завидовали. В любой перестрелке на скаку палят либо по кучеру, либо по лошадям. – Не стоит никуда бежать, его отвлеку я, – Джанет приостановила Йенса за рукав. – Исключено. – У них нет времени, инспектор, вы же понимаете, – мисс Бойл выскочила прямо перед ним, причем ее осознанная серьезность заставляла неволей прислушаться. – Вы слышите себя? – Превосходно, мои уши в полном порядке. – Я не стану вас втягивать, не в моих правилах подвергать обычных людей такой опасности. – Объясняйте это потом себе, когда Дэвис там всех перережет и перестреляет. Ее волосы растрепались, дорогое новое пальто безнадежно испачкалось, даже лицо измазалось местами, когда она хваталась за него грязными руками. Однако она все равно источала непоколебимое стремление, а ее заплаканные глаза пробирали до дрожи. – Вам что, совсем нечего терять? – спросил ее Йенс, моля одуматься. Он уважал ее так, как не уважал ни единую женщину более, за исключением, разве что, обожаемой супруги. Он уйму раз ставил свою жизнь на кон, и каждый подобный случай пугал его до заворота кишок, поэтому он не до конца представлял, что вынуждало других, простых людей идти практически на акт самопожертвования и как они уговаривали себя на это. – Зачем вы спрашиваете, если прекрасно знаете ответ? – Джанет скрестила на груди руки, уколотая в больное. – Как раз-таки напротив, на кону предельно много. Уверена, у вас тоже. Поэтому ошибок допускать нельзя.***
– О тебе, Генри? Или о тебе, Нельсон? А может, о нем весь текущий рассказ? – Капл-Брейкер указал в проход, на лакея. – Обо всех, – процедил Стивенсон. – Это одна непрерывная история, только каждый смотрит на нее своими глазами. И персонажей в ней гораздо больше. Исходя из твоей же логики, если я правильно понял тебя, абсолютно все ныне живущие на земле, стар и млад – ее участники. Потому что проживают наравне с нами общую, единственную жизнь. – Верно, – снисходительно вздохнул Уилсон. – Тогда, коли вы все здесь ссылаетесь на судьбу, давайте позволим ей определить, кому что уготовано. И будет честно. Он взялся за револьвер, развернул дулом вниз и открыл, после – демонстративно вытряс все шесть патронов, что там имелись. Но затем вставил один и защелкнул барабан на место. Вместе с этим щелчком содрогнулся Нельсон: Дэвис затеялся сыграть с ними в рулетку, и отныне их будущее находилось в руках вовсе не человека, каким бы переменчивым он ни был, а непредсказуемой случайности. – Не надо, – Генри с испугом наблюдал, как Уилсон поднимался с пола. – Прошу тебя, оставь. Это ничего никому не докажет. – А я и не доказываю, – он словно ничуть не волновался, когда прокручивал барабан три раза и взводил курок. – Вы говорили много правильных вещей, и теперь я убедился, что жажду завершения. Однако на сей раз я не стану брать на себя ответственность. Пускай те из нас, кому предначертано пережить сегодняшнюю ночь, переживут ее. Дэвис подходил, и с каждым шагом чувствовал себя свободней. Наконец близилась торжественная развязка, потому как ожидание выпило из него все соки. – И чтобы никто из вас не обвинил меня в жульничестве, коим я ни разу не грешил, я начну с себя, – он приставил дуло к виску. Ни единой четкой мысли не было на языке или на сердце, которое безудержно колотилось, умоляя прервать его страдания. Уилсон смотрел вперед, в невидимую точку на стене, и в его глазах виднелось истерическое умиротворение. Непоколебимая уверенность в том, что после спуска курка все встанет на свои места. И будет так, как должно быть. Не осталось отныне того непреодолимого страха, покуда лишь в одной каморе находилась пуля, а не в шести – следовательно, это не ультиматум, а вероятность, вызванная кучей причин. Дэвис относился также и к фокусам: как к целостной науке, искусству обманывать других людей, имея за спиной весомый багаж знаний. Но знания не помогли ему определить, обманет ли он самого себя холостым выстрелом. Однако, так интересней. – Если это последние мои слова... – голос унизительно дрогнул, тем не менее, Уилсон улыбался. Возможно, потому что в кои-то веки полагал, что поступает правильно. – То не передавайте их никому. Я хотел бы многое вернуть назад, чтобы сейчас, стоя с револьвером у головы, чувствовать себя спокойней. И мне жаль, хотя вы вправе не верить моему раскаянию. Он ощутил, будто вот-вот передумает, поэтому сделал глубокий вдох, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Пусто. – Ну вот, – сообщил Уилсон с ледяным спокойствием, очнувшись от оцепенения, – видите, не так и страшно. Кто следующий? Он вернулся другим. В его взгляде исчезли терзания, стерлось вообще все, что определяло в нем личность. Он уже мало походил на человека в нравственном понимании слова, он был чистым грехом во плоти, наслаждающимся игрой со смертью, тем, что вновь одержал честную победу. Он именовал победой не сравнимое ни с чем, маниакальное удовольствие, граничащее с животным ужасом, и убедился наконец, что именно этих эмоций ему не хватало, поэтому вечно казалось мало смертей и недостаточно чужих страданий. Зато теперь он отдался эйфории, распаляющей тело безжалостным огнем, чтобы испить из нее все до дна. Больше, больше, больше! Смотреть, как другие изводятся в жгучей трусости, как они трясутся и молятся, взывая к спасению. – Твоя речь звучала убедительно, Уилсон, – Нельсон обуздал себя, но не утаивал разочарования. Он страстно мечтал, чтобы тот к чертям собачьим застрелился. – Но это гнилое вранье, иначе ты бы принял верное решение, а не шел ко мне, раскручивая барабан. Отвратительный звук скрипел на зубах, забирался под десны, особенно, пока сбавлял обороты. Камора встала на место, а Стивенсон похолодел душой. Рассыпались в труху все предрассудки, рамки, правила. Разум освободился от футляра, и Нельсон словно познал себя на понятийном уровне, независимо от внешнего мира. Таким он понравился себе гораздо больше, причем не мог описать словами, почему и что конкретно испытывал. – Начни с меня! – закричал Картер, но Дэвис не слушал его. Курок был взведен, а дуло – приставлено ко лбу. – Если это мои последние слова, – повторил вступление Нельсон, – то расскажи их всем. Что я жил по совести и так же умер. Я помогал, я работал и я любил. И жалеть мне, по большому счету, не о чем. Его улыбка была несчастно-жалобной, и он взглянул на Генри, отдавая тому все живое и искренне любящее из того, что в нем сбереглось. Он порывался сказать что-то еще, настолько очевидную и простую к произнесению фразу, однако слезы душили его, а он давил их в ответ, ведь стоило хотя бы одной скупой слезинке скатиться со щеки, он пустится безудержно рыдать. – И я тебя, – Картер держался. Он тоже улыбнулся через муки и сказал то, что по обыкновению внушал пациентам: – Все хорошо. Это успокаивало, тем более, если доктор говорил с привычной лаской в мягком голосе. Генри пророчено было стать врачом, ему безоговорочно верили даже тогда, когда веры не оставалось вовсе; он собирался, как бы тяжело на сердце ни было ему самому, и если не мог уже спасти лечением, то даровал обреченным столь нужное им утешение. Нельсон слабо закивал, цепляясь за каждую секунду, что смотрел на Картера, затем прикрыл глаза и затаил дыхание. И в темноте он, к собственному ошеломлению, увидел старый эпизод, о котором, как ему думалось, совсем забыл. Отец вернулся из Копенгагена с полным чемоданом подарков. Его восторженно встретила мать, истосковавшаяся за пару недель по любимому супругу, прислуга помогла занести вещи, а затем, услышав долгожданный голос, из игровой наверху выскочили дети. Стивенсон придерживал маленькую Адель за ручку, пока та впопыхах спускалась по мраморной широкой лестнице. Они обожали, когда отец, весь из себя важный, приезжал домой не с пустыми руками. Он постоянно их баловал; в вопросах воспитания он был мягкосердечней матери, а отказы ненаглядным чадам давались ему с большим трудом. – Wow! Dette er mine elskede børn!– воскликнул глава семейства полным нежности басом, принимая их в объятья. Он потрепал Нельсона за волосы, которые в те годы отдавали рыжиной, и шутливо прибавил: – Se, Charlotte, han er næsten lige så høj som mig! – Не говори так, будто отсутствовал семь лет, – на родном языке ответствовала та. Она светилась от счастья, не растеряв при этом укоренившейся строгости, и взглядом изучала набитые сумки, размышляя, окажется ли в какой-нибудь из них очередное ожерелье для нее, которое она обязуется носить с неподдельной гордостью. – Лучше наоборот, сделай вид, что вовсе никуда не уезжал. И умоляю, покажи, наконец, что ты там привез. Однако дальше случилось то, чего на самом деле не было: отец взял Нельсона за руку и, взирая сверху вниз надежными глазами, сказал ему по-английски: «Пойдем. Пойдем же смелее». Дверь за его спиной внезапно исчезла, а в проеме стало настолько светло, что ничего не разглядеть. Он отступал туда, в бесформенный свет, а Стивенсон послушно шел за ним, чувствуя себя ребенком, но понимая повзрослевшим разумом: отец давно мертв. Он не знал, куда его ведут; ноги тянули его сами, подсказывая, будто все уже решено за него, а он не возражал. Ступал с по-детски чистым сердцем за высокой мужской фигурой в полном убеждении, что ничего плохого его не ждет. Ничего хуже происходившего наяву. Щелчок. Пусто. Картинка в голове прервалась, и Нельсон распахнул глаза, остервенело заглатывая напитанный мором воздух. Оказалось, все это время он не дышал. – Как ощущения? – спросил Уилсон, лицо которого перекосилось в сардоническом экстазе. И Стивенсон красочно расписал ему, как, но лишь в чертогах разума, поскольку не сумел и звука произнести. Не получалось, рот не раскрывался. По итогу он вперился в Дэвиса отсутствующим взглядом, а мысли запечатались в скованном теле. Уилсон узнал его состояние, смерил по себе, поэтому более не приставал. Ободрительно похлопал его по щеке, вынудив вздрогнуть, и приступил к самому интересному. А Генри тихо смеялся, повторяя не известно кому адресованные благодарности. Его лихорадило, усиливающийся жар затягивал пеленой, зато ему было глубоко наплевать, чем обернется его партия в рулетку. Он потерял себя, реальность утекла водой сквозь онемевшие пальцы – Нельсон заметил это, отвернулся и решил не встревать, не выводить его своим обращением из горячки: так доктору будет легче принять любую участь, а они со Стивенсоном все друг другу сказали. Слово «легче» Дэвиса не устраивало. Закончив крутить барабан, он встряхнул Картера за плечо, крепко схватил за скулы и лишь после, распознав в отрешенном лице напротив проблески сознания, прицелился. А Нельсону не хватило смелости повернуться. – Если это мои последние слова, – дерзостно выплюнул Генри, – то поздравляю. Ты выиграл. Он разложил по полочкам не признаваемые ранее ценности и подвел итог, будто ему крупно повезло отыскать в эпоху закаленных стандартов настолько терпимое окружение, что при всей их с Нельсоном неосмотрительности они дожили до этого дня, а не закончили в петле или подворотне, забитые до смерти представителями уличного самосуда. Уилсон дернулся. Страждущее исступление внутри него ослабло, а тело скрутило незримыми судорогами, подобно ломке у опиоидного зависимого вены полнились буйством в попытке найти замену вожделенным чувствам, и ярость настолько крепко оплела Дэвиса, что он не сразу обратил внимание на вежливый стук в дверь. А как только схватился, то его словно водой ледяной окатило. Он приставил указательный палец к губам, приказывая докторам молчать. – Доктор Картер! – раздался надломленный, удивительно низкий женский голос, который узнали все, кроме Уилсона. – Доктор… – по- слышался сухой кашель. – Доктор Картер, прошу, откройте. Мне очень нехорошо! Про Джанет позабыли, убежденные в ее здравом поведении, однако она упрямо ломилась в дверь, представившись иной фамилией, извинялась за поздний визит и молила помочь ей, потому как у нее обострилась астма. –… но запомни в лицо своих демонов, не позволь им увлечь себя в омут, – шептала она под нос, будто молитву, перестав стучать, – не позволь им увлечь себя в омут… Никто из докторов не успел отреагировать. Капл-Брейкер опередил их: – Знаешь, все-таки мы доиграем, – произнес Уилсон, хищно поглядывая в сторону выхода. – Ты пропускаешь ход. Спонтанный, как появление незнакомки, замысел подстегнул его: отстаивать свою позицию на случайных людях, не имеющих к нему ни малейшего отношения. Но ведь именно об этом он и говорил, о том, что водоворот проблем одного человека неволей затягивает других, совершенно невинных, не знающих. И внезапное тому подтверждение возбудило его, перенасытило, отчего притупилась прежняя бдительность. – Не смей, – у Картера взгляд кровью налился, но этого было недостаточно, дабы остановить Уилсона, и тогда доктор закричал, наплевав на последствия: – Беги, у него оружие! А последствия оказались таковы: Дэвис обозленно рыкнул, хотел было пальнуть в Генри в знак наказания, но времени терять не стал, бросился к порогу. Перескочив через лакея, схватился за торчащий в замке ключ, потом за округлую ручку, как вдруг выронил револьвер, а ноги его подкосились – со спины его поразила пуля; она прошла навылет в области живота и застряла в дубовой двери, которая, в свою очередь, скрипнула под тяжестью навалившегося на нее тела. Уилсон не сразу почувствовал боль, ощутил только, как онемело тело и что-то теплое обильно полилось по одежде, пропитывая ее насквозь. Он не обернулся; его физиономия исказилась в растерянности, и когда он опустил глаза и потянулся рукой к месту нарастающего жжения, вторая пуля догнала его в грудь, также сзади. Но она осталась внутри, и Дэвис грохнулся на колени прямо в проходе, не произнося ни слова. Он провел так недолго – с утробным хрипом завалился назад, навзничь, а затем поднявшийся по лестнице Йенс оттащил его за шиворот в центр прихожей, где бросил, как набитый хламом мешок. – Вот и доиграли, – сплюнул Рихтер. Он поднял с пола украденный револьвер, вернулся и, ударив содрогающегося Дэвиса с размаху ногой в бок, кинулся в каминную. – Надеюсь, теперь-то вы поняли, – сказал он докторам, вытаскивая из кармана нож, чтобы разрезать путы. Начал со Стивенсона, – что не стоит пропускать концерт моей дочери. – Йенс, – простонал Генри. Он собирался посмеяться, но не удалось. – Ты волшебник. – Я знаю, знаю, – нервно отшутился он, предпочтя отложить сентиментальности на более подходящий случай. Рихтер освободил Нельсона и остановился у доктора за спиной. Избавив того от веревок, опустил руку ему на плечо, заглянул сверху и улыбнулся, смело объявив: – Все закончилось. Снаружи отворилась дверь, и мисс Бойл шагнула в прихожую. Она встала над Уилсоном, который до сих пор трепыхался, захлебываясь предсмертными муками, и тот даже перестал дергаться, когда узнал ее. Он совсем не выглядел жутким, опасным, наводящим ужас. Обычный умирающий человек, как миллионы по всему миру. Отныне это Джанет смотрела на него свысока, бесстрашно, уверенно. Ее благоразумный взгляд был выше ненависти или довольства от свершенного возмездия – он был сожалеющий о том, прежде всего, до какого безобразного состояния Дэвис довел себя и что случайные люди стали жертвами этого выбора. Однако она собственноручно вычеркнула себя из данного списка, находя в этом веский повод гордиться. Ничего ему не сказав – хотя он, наверное, приготовился слушать, – Бойл развернулась и выбежала, поняв, что с нее на сегодня хватит. Рихтер вытащил на себе Генри, еле переставлявшего ноги, Нельсон же не изъявил намерения куда-то двинуться. Он все еще приходил в себя, и когда инспектор обратился к нему, то он весь поежился: Уилсон настолько часто произносил его имя за вечер, что оно стало вызывать в нем отторжение. Доктор, обнаружив Капл-Брейкера по-прежнему живым, потребовал отпустить его по выходе из гостиной. Йенс отошел в сторону; он видел невообразимые кровопролития, настоящие бойни, но все воспринималось по-другому, в стократ страшнее, стоило беде коснуться личного. Дэвис испускал дух у лестницы, неподалеку от тела убитого им лакея; он перебирал пальцами и надрывался: диафрагма непроизвольно сокращалась, напрасно выгоняя кровь из простреленного легкого. Когда рядом сел Картер, она уже стекала с раскрытого рта. – Ну, – произнес доктор. Он дождался, пока тот повернет к нему голову, а после продолжил: – Как ощущения? – Лучше, чем я представлял себе, – признался Уилсон, с трудом шевеля губами. – Почти не больно. Или мне так кажется. Они переглянулись, уставшие, и оба обрели долгожданный покой. – Скажи, там была пуля? – Дэвис стремительно бледнел. Завеса безумия соскочила с его лица, открывая людской облик сломленного человека, отброшенного на самое дно существования. – Не знаю, – Генри показалось даже, будто Уилсон немного радовался своей приближающийся кончине. Однако если он правда чему-то радовался, так это тому, что он, всю жизнь проведя по звериным заповедям, на смертном одре не остался один. – Так посмотри. Или тебе неинтересно? Это ведь была твоя судьба. Картер не думал долго. Непослушными руками он взял у Рихтера револьвер. Впервые за годы службы инспектор стал свидетелем того, как состоявшийся садист и его главная жертва прощались, будто старые знакомые. – Судьба не осязаема, Уилсон, – вздохнул доктор, открывая барабан. – Это не пуля и не камень, свалившийся на голову. Это все, что с тобой случалось, хорошее и плохое. Он показал, что камора была пуста. Дэвис судорожно закивал: – Значит, все правильно, – заявил он, выдавливая немощную улыбку, а доктор согласился с ним. Уилсон притих, позволяя крупной дрожи завладеть им, но потом снова отозвался: – Генри, – его глаза особенно пронзительно загорелись, перед тем как погаснуть навсегда. – Слишком подло просить у тебя прощения, да? А хотя не отвечай, не надо, я все понимаю. Тогда окажи мне последнюю услугу, притворись, что прощаешь меня… И Кэтти! Передай, что я люблю их с Чарли, и дочку тоже люблю. Мимолетное видение ослепило его, будто настоящее, притом недавнее воспоминание. Он держал за руку очаровательную повзрослевшую Рауш, а Чарли семенил впереди них, нетерпеливо озираясь, – втроем они возвращались с прогулки, чтобы затем тихо войти в скромный и уютный дом, где на верхнем этаже под присмотром гувернантки спала София, внешность которой представлялась Уилсону поистине ангельской. И все вокруг ощущалось правдивым, поэтому Дэвис поверил, поверил и замолк, наслаждаясь. В дверь, переманивая внимание, ввалились двое молодых мужчин – сподручные Рихтера. Они отчитались, что горничную отыскали, посадили ее вместе с кухаркой в служебный экипаж и отправили в участок, а также что скоро из города сюда прибудет целая команда. На этом не мешало бы закончить, но один из них обмолвился: – Там лошадь, – он запыхался, поэтому упирался руками в подогнутые колени, – чья-то лошадь у конюшни лежит. Кажется, она не может подняться. – Нет, – послышалось из гостиной, и тогда Нельсон, не подававший до того признаков присутствия, бросился прочь из дома. Он вскочил так быстро, что закружилась голова, и упал, но сразу поднялся, выбегая на улицу. – Нет! Нет! Нет! – Не передо мной тебе извиняться, – Картер посмотрел Стивенсону вслед, но остался в прихожей. Он осторожно взял Дэвиса за худую руку и вывернул ее ладонью кверху, отслеживая исчезающий пульс сквозь покалывание в собственных пальцах. – Но я прощаю, если тебе это важно, однако я не искренен. Я передам твои слова миссис Рауш при случае, здесь можешь рассчитывать на правду. Что за глупости – в мгновение ока позабыть про грехи человека, сотворившего столько зла. – Спасибо, – Уилсон почти не ощущал тела, но осязал, как доктор касался его кожи, покрытой извитой сетью вен. Он выцепил меркнущим взглядом Йенса и, одарив того молчаливым уважением, дополнил: – У тебя отличные друзья, Генри. Возможно, будь у меня такие, все вышло бы по-друг… друг… ому. Он вдохнул в последний раз, громко, отчаянно, но сколько бы потом ни старался, у него не выходило. И говорить не выходило. Ничего не получалось, только все внутри пылало, наполняясь кровью. Доктор потянулся к его шее, потому что перестал улавливать биение на запястье, а другой рукой слегка нажимал Дэвису в районе солнечного сплетения, чтобы он не приподнимался так сильно над полом. Еще несколько конвульсивных попыток – веки Уилсона дрогнули, грудь перестала вздыматься, и большие глаза застыли, обращенные куда-то наверх, к потолку. Все сохраняли тишину. Затем двое инспекторов, найдя себя откровенно не к месту, попятились к выходу. Им было неприятно здесь находиться. Не потому, что они видели кровь и мертвых, а потому что видели наставника, пребывавшего в скорбном трансе. В таком же трансе сидел Генри. Продолжал держать пальцы у шеи Дэвиса, хотя пульс давно пропал, и таращился на него, словно ожидал, как тот вот-вот заговорит снова. Но Уилсон не заговорил, и когда к Картеру наконец пришло это осмысление, он опустил покойнику веки, проморгался сам и поднял голову, оглядываясь вокруг. Каждый угол родного дома был ему отвратителен, тускловатое освещение навевало тошноту; в нос ударил зловонный запах, смешение крови, пота и пороха с небольшим шлейфом дыма. Доктор осмелился посмотреть на бездыханное тело Джейсона, и пускай его обезображенное лицо было накрыто, Картер не выдержал: согнулся, хватаясь за живот, задышал часто и глубоко, задрожал, а потом, вскрикнув от боли, вспомнил, что его самого серьезно ранили и что под взмокшую повязку, должно быть, попала инфекция. Плохо дело. – Генри, пожалуйста, – Рихтер подбежал к нему, принялся спрашивать, чем помочь, но Картер не отвечал, – скажи мне, что ты завтра же встанешь на ноги. Йенсу приходилось хоронить приятелей, и он никому не желал подобного опыта. У него колени дрожали, лицо приобрело землисто-серый оттенок, а во рту пересохло настолько, что стало больно глотать. – Боюсь, не так просто, – мечтал бы доктор сказать другое, но лгать не собирался. Они остались вдвоем, в самом очаге трагедии, где как нельзя лучше представили, что могли потерять. – Прости меня, я все провалил. Снова, – Рихтер надавил на зажмуренные глаза пальцами, пресекая эмоции. – Ты спас нас, Йенс, ты про меня вспомнил, а мне никак не хватало мужества признаться, что я вел себя с тобой несправедливо, – он умолчал об этом тогда, перед поездкой к Ватерлоо, но отныне не собирался сдерживаться. – А ведь ты стал одним из самых близких мне людей. Ты мой лучший друг, если я достоин называть тебя так. – Ты тоже мой друг, Генри, – усмехнулся инспектор, окрыленный душой. Он сел рядом на пол, подпирая Картера плечом. – Единственный. – Пропустить по стакану эля, помнишь? – Картер вроде приободрился, однако надолго его не хватило: он скрючился пуще прежнего, давя рвотные позывы, указал пальцем на оставленные горничной вещи и сдавленно про- бормотал: «Таз».***
Выбившийся из сил Банкет лежал на боку около конюшни. Он упорно приподнимал морду от земли, но затем вновь опускал ее, не способный на большее; первым делом Стивенсон, несшийся к нему со всех своих ватных ног, расстегнул под брюхом тугую подпругу и снял седло, затем сдернул уздечку, однако не помогло, было слишком поздно для загнанной лошади. – Я здесь, – проговорил он срывающимся на скулеж голосом, и Банкет, услышав хозяина, засуетился. Он немощно захрюкал, замахал ногами в бессмысленной попытке подняться, тогда как Нельсон упал у его головы и, положив ее себе на колени, сказал ему ласково: – Тише, vent, я правда здесь. Не надо, не вставай. Он понимал, что сделать уже ничего нельзя, оттого и безутешно плакал, точно ребенок, поглаживая вороную дружескую морду и заглядывая в блестящие, преданные до последнего глаза. Он чувствовал, как его сердце ставило на себе новый шрам, огромную брешь прямо поперек желудочков. – Думаешь, теперь мы с тобой в расчете? Ты неправ. Ты сделал для меня гораздо больше, а я подвел тебя, – он прижался к нему, поцеловал окровавленный нос, давясь горючими слезами. – Это твоя история, и ты в ней всегда был лучшим. Jeg elsker dig så meget! Таким его нашли помощники Йенса – рыдающим в истерике над издыхающей лошадью, и тогда Стивенсон перестал. Потому что, увидев их с кобурами на поясах, заставил себя поступить верно: он выпрямился, промокнув глаза рукавом, и попросил дать ему платок и оружие. – Вы разве не видите?! Он ведь страдает! – воскликнул Нельсон, разозленный их замешательством, и умоляюще вытянул руку. Банкет расслабился в родных человеческих руках, доверяя несмотря ни на что. Но он стонал, изнывал от боли, а сжатый воздух проходил по его трахее с раздирающим душу посвистыванием. – Ты молодец, ты такой молодец, – приговаривал Стивенсон, накрывая платком лошадиную голову. Свободной рукой он дружелюбно трепал жесткие волосы на гриве, а палец второй плотно лежал на курке. Нельсон вдруг запел. Сбиваясь, всхлипывая, он исполнял на датском языке единственную колыбельную, которую помнил:Спи, малыш, спи крепко
В воздушной колыбельке.
Ветерок шумит вокруг,
Навевает сна уют.
Спи, малыш, спи крепко.
Как цветок невинный,
Мечтой охвачен дивной,
Выросший в родной степи,
Входишь в шумный, дикий мир,
Как цветок невинный.
Счастья алые розы,
Растут средь шипов колких.
Все шипы возьму себе,
Розы сберегу тебе,
Счастья алые розы.
На громыхнувший выстрел сбежались все, кто находился поблизости. Джанет выскочила из пристройки, куда спряталась, дабы немного привести себя в чувство, Йенс, прикрывая плечом Генри, появился на пороге с наставленным револьвером, но ему со стороны конюшни махнули рукой, убеждая опустить оружие. Банкет не двигался и не дышал; Нельсон – лежал на спине, раскинув руки в стороны. Он смотрел на темное небо, которое на редкость прояснилось в последние часы, так что на нем виднелась бесконечная россыпь искрящихся звезд. Стивенсон зачарованно любовался ею и все пел, не замечая никого вокруг. Только недосягаемые, необычайно красивые звезды, единые для всех, с какой бы точки мира на них ни глядели.Пробудись с улыбкой,
Вспорхни на крыльях сильных,
Но в гнезде всегда твой дом,
В нем уютно, в нем тепло,
Там тебя ждут вечно.