Пески

Однообразные дни тянулись для Хайнаб мучительно долго, словно она шагала по старым следам на песках Эшленда в поисках давно ушедшего путника. Даже помешивая суп из сушеных корешков и каких-то сухожилий, девушка не переставала размышлять о том, что произойдет на исходе недели. А если Туссурадад не подоспеет к обозначенному сроку, а если в мужья ей отдадут вдовца Забамунда? Боялась Хайнаб такого печального исхода событий, до дрожи боялась прожить жизнь с нелюбимым мужчиной, постыдно пожирая глазами притягательного Туссурадада. Во снах ей снился этот умный взгляд, в ветрах Хайнаб будто слышала мудрые речи юноши. «Он помнит обо мне», — утешала себя девица, закрывая глаза перед сном и засыпая под тихий свист сквозняков. Минул четвёртый день, пятый. «Вернулись!» — ликующе подумала Хайнаб, наспех убирая в корзину бусины и веревки. Босиком, не убирая растрепанных волос и сияя счастливым взглядом, Хайнаб спешила встретить Туссурадада, чтобы получить от него заветные слова, его решение. Но с огромными мешками, уставшие и выбившиеся из сил Шаллат и Нинирассур лишь пожали плечами и объяснили, что соплеменник особо не посвящал их в свои планы, обмолвившись лишь о задержке в городе. — Займись делом, — строго сказала Маэли, вновь застав Хайнаб на окраине лагеря, всматривающуюся в дали у горизонта. Тоскующей девице было больно от мысли, что Туссурадад так безбожно пренебрегает временем и её верностью. В палатке Ахазура было прохладно — вечерний костёр давно потух, а котел, обросший противно толстым слоем сажи, пустовал после ужина. Сенипу, осторожно пережимая пальцами фитиль свечки, заставила единственный источник света угаснуть в её руках. — Всё еще боишься? — тихим голосом спросил у женщины супруг, подходя к ней сзади и ласково обнимая за талию, словно в далеком прошлом — немого несмело и бережно. — Бояться нечего, — улыбнулась Сенипу, накрывая ладони мужа своими. — Пока меня оберегает защитник. Ахазур уткнулся носом в шею супруги, спрятав лицо в жестких волосах. «А городским господам мало одной дамы. Зачем мне ещё кто-то, когда я за сорок лет не познал и сотой части всех тайн, что манят меня в жене?» — думал мужчина, прижимая любимую супругу к себе. А когда-то она его боялась. Едва не проклинала шаманку за брак не по любви, который будто приговором стал для еще девицы Сенипу. С годами на лбу Ахазура медленно появлялись залысины, под глазами тонкими росчерками легли морщины. И до сих пор он боится, что потеряет её, свою Сенипу. «Все равно огня страшится, даже свечку на ночь не оставит», — подумал мужчина. Помнил он, как горела юрта девчонки, помнил, как плакала она на пепелище. И в свою юрту никто взять не мог — за чужими стопами в семью скверна шла. По крайней мере, эшлендеры в это свято верили, поэтому селились только с родственниками. — Выходи замуж, и не придется тебе спать под хладом лун, — сорок лет назад сказала Меса. А Сенипу всё равно плакала. Выдали девчонку без её воли. Ниже почти на полголовы, старше на четыре десятка лет, с виду строг и суров, Ахазур не привлекал тогда свою новоиспеченную жену. А та боялась его, по юрте от него шарахалась, словно змея ядовитая скользила вдоль стен. «Я не настаиваю. Теперь ты хотя бы в тепле», — говорил мужчина после свадьбы, постилая недотроге в другом углу юрты, подальше от себя. Незаметно наблюдал Ахазур за девчонкой, когда та тревожно спала, видел, как пугается и забивается к стенке, заслышав какой-то шум. Порицала Нибани Ахазура, прознав, что муж от жены отдельно спит, да ничего поделать не могла. Потому что Сенипу просто нужно было время. Когда весь лагерь праздновал рождение мальчика, которого потом нарекут Йеном, немного подвыпивший Ахазур вернулся в свое жилище поздно, почти к рассвету. Сенипу в тот день сослалась на плохое самочувствие и не пошла на скромное торжество в лагере, оставшись в юрте и вышивая тёмно-желтыми нитками звезды на гобелене. Долго она размышляла о своей тяжелой судьбе, о горькой жизни и безрадостных днях. Нет, она не жаловалась на своего супруга — тот проявлял к ней уважение, заботился о свей жене и не смел неволить её. — Тебя Нибани хотела видеть. Будь с шаманкой повежливее, пожалуйста, — чуть неровным голосом сказал Ахазур. — Похоже, наша семья её не устраивает. — Изволил нажаловаться на свою неугодную супругу? — с едва заметными нотками обиды и подозрения спросила Сенипу. — Она спрашивала, но лгать я не стал. Ахазур не стал ждать возвращения жены, лег спать. Та вернулась на удивление быстро, и заснуть крепко хозяин юрты так и не успел. Резко отдернув ковер на входе, Сенипу влетела в дом, то ли давясь слезами, то ли сдерживая горький смешок. Ахазур привстал на кровати и стал наблюдать за пришедшей, не говоря ни слова. — Шаманка не довольна тем, что я живу как нахлебница, а наш брак не дает потомков. Говорит, что наш союз позорит устои эшлендеров! — восклицала девушка, срывая с себя куртку, затем, путаясь в широкой рубашке, с худых плеч и груди стащила и её, оставшись лишь в юбке, которую снимать не спешила. — Ну, бери девчонку! Чтоб не пятнать свою честь! Как у вас, мужчин, это принято! Ахазур со скованной улыбкой наблюдал за тяжело дышащей, разгневанной супругой, выжидая, когда она успокоится или выплеснет остаток обиды на него. Нервы у Сенипу окончательно сдали, и она рухнула на колени, горько заплакав, словно забытый родителями маленький ребенок. Ахазур тяжело вздохнул и встал, прихватив с собой теплое одеяло. Накрыв обнаженное тело девушки, воротившей от него лицо, мужчина тихо сказал, присев рядом: — Я не настаиваю. На все твоя воля. — Мне везде приходится быть одной, — рыдала девчонка, вытирая запястьями опухшие глаза. — Я устала, я здесь чужая! Цепляясь за рубашку мужа, Сенипу долго жаловалась, тихо сетуя на прошлое и настоящее. Ахазур, осторожно обнимая худые девчачьи плечи, просто молчал, и в этом безмолвии было больше сочувствия, чем можно было представить. Тогда-то Сенипу поняла, что в этом сострадательном мужчине больше доброты, чем казалось сперва. «Сколько лет позади», — вздохнул Ахазур, засыпая рядом с Сенипу. И его даже не тревожило, что судьба так не подарила им детей с тех пор, как эта женщина, будучи давным-давно девицей, впервые прилегла рядом с супругом, решившись наконец стать семьёй. Йен сидел около своей юрты, неловкими пальцами сшивая разорванные краешки ткани на брюках. Рассветное солнце уже рассыпало невесомое золото по пустынным землям, а приветливое небо так и манило своей бескрайностью. Старательно, пусть и по-мужски неопрятно Йен приводил в порядок давеча порванные брюки. «Мать уже подслеповата. Все глаза в молодости выплакала», — думал юноша, оглядываясь по сторонам. Конечно, будет неприятно, если мальчишку застанут за женским делом, но Йен всё равно считал, что мужчина должен уметь всё. Когда работа была закончена, молодой пастух ненадолго вернулся в юрту, убрал в корзинку швейные предметы, сбросил рубашку и вновь вышел на улицу, довольно потягиваясь. Утренняя прохлада приятно касалась тела, что весьма нравилось Йену. Хайнаб на заставила себя долго ждать и появилась как всегда вовремя, притащив с собой мешочек с сухим мясом и вялеными корнями и два длинных прута. — Сегодня вдвоём будем, — едва слышно сказала девушка, вручая мешок товарищу. — Прошу тебя, не перекармливай нетчей, иначе запах опять привлечёт гончих! — Ладно, — кивнул Йен, — а ты всё еще переживаешь, да? — Прости, но я не могу говорить об этом, — сказала Хайнаб. — Пожалуй, это касается только меня и Туссурадада. — А еще шаманки, — вздохнул юноша, прутиком отгоняя из ямы нетчей. — Я же знаю. Она с Шабинбаэлем говорила, а я из любопытства подслушал. Не мог я не предупредить, не смотри так на меня! Ведь ты мой друг! — Конечно, тебе должно быть стыдно, но если дело касается этого... Прости моё любопытство, а могу ли я узнать подробности? — несмело поинтересовалась Хайнаб. — Нибани Меса говорит, что Туссурадад… Не вернётся, — с каким-то волнением сказал пастух. - Там, где он мнит счастье, лишь пьянящие ароматы и порочные сны. Поэтому собрат наш, Шабинбаэль, уже настроен стать твоим супругом. — Шабин! Шабинбаэль, этот жестокий гордец! — воскликнула Хайнаб, протягивая руки к небесам. - Нет, Туссурадад вернётся, я верю! И неужели надежда сохранилась только в моём сердце? Не мог признаться Йен девушке, что верил словам шаманки. Половину дня слонялись два пастуха по пепельным землям, а после полудня поделили пополам краюшку хлеба и флягу воды. Йен, обычно молчаливый при наличии третьего лица, наедине с Хайнаб чувствовал себя на редкость уверенно и легко. Не могла себе представить девица, что таким интересным собеседником и рассказчиком окажется мальчишка Йен. — Там, на севере, лежит пушистый белый песок. Он переливается краше речного камушка, а в ладони превращается в воду. Обычную воду. Этот песок люди называют «снег». Он бывает только холодным, а под ногами скрипит, как наш! — Знаешь, в это очень трудно поверить, — казалось, Хайнаб забыла на мгновение о своей печали, разглядывая на ладошке маленькие песчинки. — Откуда тебе знать? — Мой отец был путешественником, — гордо сказал Йен, улыбнувшись. — Когда я не мог уснуть, папа многое мог рассказать мне. Долго разговаривали пастухи о далёком и неизведанном, иногда позволяя себе посплетничать. Но стоило медному диску солнца закатиться за песчаные холмы, как пришла пора возвращаться в лагерь. Уставшая Хайнаб бессильно свалилась на свой лежак и предаться крепкому, полному надежды сну. А утром по лагерю разнеслась странная, неприятная новость. — Туссурадад возвращался ночью, забрал все свои сбережения и ушёл. Его следы идут на северо-запад. От оставленной куртки пахнет пряным спиртным, жучиным мускусом и какими-то красками, — констатировал Забамунд.