Пески

Туссурадад не спрашивал о ситуации на пастбищах. Очевидно, дела шли на редкость отвратительно, но никто не осмеливался открыто высказывать недовольства. Нетчи от мора стали агрессивными, их кожа и хитин стали абсолютно непригодными для хозяйства. Прок от небольших одомашненных особей был невелик: из желе, собираемого под панцирем, племя делало мыло, высушивая, а затем смешивая с травами и маслами. Немногочисленные гуары стали привередливыми, большинство самок болело от недостатка здоровой пищи, а молодое потомство отказывалось есть сухие корни и колючие растения. Регулярного приплода от животных давно никто не ждал. У пастухов не было возможности уводить скот к плодородным землям: моровые бури могли настигнуть настолько внезапно, что меры не сумели бы уберечь ни гуаров, ни свое здоровье. Ахазур даже как-то предположил, что скоро придется обходиться только охотой и торговлей. Хайнаб, хоть и являлась доброжелательной и общительной, рассказывала только о том, что считала нужным, но не более того. Распустив пушистый хвост выгоревших на солнца волос, девица поправила широкий ворот огромной, будто с мужского плеча, суконной рубашки, а затем тяжело вздохнула, обернувшись в сторону палатки Курапли. Туссурадад, до сих пор слушавший ее рассказы о какой-то неудаче Йена, взял тонкое девичье запястье и легонько дернул Хайнаб на себя, чтоб та обернулась. — Не впервой такое в лагере. Каждому придется пережить то, что случилось с нашей торговкой, — ровным, уверенным голосом сказал юноша, когда взгляд Хайнаб сконцентрировался на его глазах. — Рано или поздно. — Разумеется. Спорить с мужчиной всегда было дурным тоном среди Уршилаку, поэтому Хайнаб покорно согласилась, отыскав долю правды в словах соплеменника. Стараясь не давать Туссурададу поводов для нравоучений, девушка поспешила поинтересоваться, зачем же хотела её видеть шаманка, раз связалась с ней не напрямую, а через её товарища. Однако однозначного ответа Хайнаб не получила, в то время как юноша ограничился скованным «возможно, это слишком личное». — Но ты можешь хотя бы сказать, когда мне явиться к Нибани? — чуть раздражительно спросила девица, а затем осеклась, понимая, что поступила невежливо. — Мои извинения, сэра. Жажда и усталость, возможно не станут лучшим оправданием. Скорее, это моё излишнее любопытство. — Перед вечерним советом, не раньше. Снисходительно кивнув, Туссурадад дал понять, что на этом тема морали считается закрытой. Какое бы серьезное лицо не держал юноша, он не смог отказаться от любезного приглашения на горячий отвар из листьев огненного папоротника и на старые песни, которые Хайнаб пела на удивление проникновенно. Сама же девица никогда не была в юрте Туссурадада — в племени считалось неприличным и едва ли не позорным для незамужней особы ходить в жилище мужчины. Однако мужская половина имела полное право войти к женщине, но если та сочтет визит необходимостью. Когда юноша переступил порог юрты Хайнаб, то сразу изменился в лице. Так всегда бывало, когда эти двое оставались наедине: Туссурадад улыбнулся искренней улыбкой и осторожно обнял соплеменницу за плечи, уткнувшись носом затылок Хайнаб: от пушистых волос пахло дымом и какими-то жжёными травами. Они провели вместе около часа, но вовсе не так, как привыкли отдыхать городские. Туссуррадад, пристроившись у очага на ковре, поджав под себя ноги и всматриваясь в блеск языков по-домашнему уютного огня, то и дело прикладывался к глиняной чашке, отпивая немного горьковатый, но очень вкусный отвар. Юноша, углубившись в свои воспоминания, будто бы не слышал тихого голоса Хайнаб, однако так казалось лишь на первый взгляд. Та тихим голосом тянула строчки старой эшлендерской песни, заунывной, печальной, переполненной многочисленными аллегориями. Иголка в руках девицы то и дело ловко прокалывала грубую ткань ковра, увлекая за собой зеленую нитку. Изредка Хайнаб смотрела на своего гостя, опустившего взор и потерявшегося в своих раздумьях. Будто точёные умелым мастером из камня, черты лица юноши не были грубыми, однако с виду Туссуррадад казался серьезным, вдумчивым и вместе с тем — хладнокровным. Темно-рыжие волосы, спадающие к плечам, навязчиво лезли на лицо, скрывая уши с несколькими ритуальными серьгами в каждом. Черная бородка прибавляла молодому данмеру несколько десятков, отчего юноша больше походил на взрослого мужчину. Более всего Хайнаб нравился взгляд соплеменника, но вовсе не такой, каким взирает Туссуррадад на изгибы лент пламени. Обычно этот юноша просто горел желанием содействия, в глазах его мерцали сотни идей, а так же заразительный азарт. В этот вечер в усталом взгляде Туссурадада не было ничего, кроме горечи скорби. Потери соплеменников давались ему ничуть не легче, чем ашхану. — Знаешь, — тихо проронил юноша, отставляя чашку на деревянный поднос. — Старуха Меса решила не трогать пока беднягу Курапли. Пусть обождет в лагере. А мне велела в город идти. Провиант да мелочи всякие. — Когда? — не поднимая глаз от петелек на ковре, коротко спросила Хайнаб. — Завтра поутру, с рассветом. К полудню буду в Гнисисе, а оттуда уже в Балмору и Суран, к местным. Можешь не волноваться, иду не в одиночку. Нинирассура с собой возьму и бездельницу Шаллат. Не всё же ей Забамунду рожи корчить. — Пожалуй, их жизнь — лишь их дело. Не нам будет стыдно перед предками, — робко сказала девушка, обрывая нитку и убирая в корзину клубок и иголки. — Верно. Хайнаб даже удивилась, когда Туссурадад так быстро согласился с ней. Юноша же, вежливо откланявшись и поблагодарив за домашнее тепло, распрощался с подругой и пообещал вечером увидеться перед сном. Девица, приладив законченный ковер с узорами на стену юрты, достала из ящика белое полотенце, кусок душистого мыла и тёплое шерстяное платье, чтоб после омовения не застыть на пустынных ветрах. Все близлежащие водоёмы были отравлены, поэтому для сбора воды для питья и ради простой процедуры мытья эшлендерам приходилось ходить к пещерным источникам. Взяв с собой большой глиняный сосуд, Хайнаб неспешно вышла из палатки и, сощурившись, улыбнулась высокому солнцу, бережно согревающему песчаные холмы, уродливые сучья и бурые крыши юрт. Сняв грубые сандалии, девушка босиком побрела по теплой глади пустыни. Сакиран бережно обматывала руку своего сына, зажимая тонкими пальцами внутреннюю сторону локтя юноши. Тот, слегка постанывая, сжал зубы и зажмурился, напрягая мышцы здоровенной руки. — Чшшш! — прошипела мать, строго посмотрев в лицо Йена. — Терпи, во имя всего святого! Суровый взгляд матери из-под пушистых белёсых ресниц убедил юношу перестать проявлять слабость и вести себя более сдержанно. Обмакнув пальцы в тягучую мазь, Сакиран промокнула бинты, на которых вновь стало проступать алое пятно крови. Бормоча что-то, мать потуже затянула повязку и зафиксировала ее большим узлом. Вздохнув с облегчением, вытирая худые руки о засаленное полотенце, Сакиран надела грубое кольцо на указательный палец и закрыла банку с мазью. Её сын, немного неуклюжий и нерасторопный здоровенный детина, продолжил недвижимо сидеть на ковре и жмуриться от боли. — Никс, говоришь? — вскинула бровь мать, скрестив руки на груди и вопрошающе воззрившись на сына. — Злые они, жестокие, — мягким, тихим голосом сказал Йен. — Нетчи разбрелись по всей округе, едва согнали. Я даже за копьем потянуться не успел. — Я отдам тебя на обучение Забамунду, — твердо сказала мать. — Ла-адно, — покорно протянул юноша, виновато опуская взгляд. Мать глубоко вздохнула, а затем приблизилась к сыну и присела рядом, подбирая грубые юбки. Потрепав сына по загривку, Сакиран уткнулась в плечо Йену. «Вылитый отец!» — подумала женщина, со скорбью вспомнив мужа, не вернувшегося десять лет назад из похода. Такой же мягкий характером, добрый и отзывчивый. Нибани Меса вышла из своей юрты, вдыхая воздух приближающегося вечера. «Ветер переменился», — подумала шаманка, закатывая рукава тяжелой мантии. Где-то за холмами звучно пропел горн — предвестник возвращающихся Ахазура и Сенипу. На мгновение старой эшлендерке даже показалось, будто горе и не касалось этого маленького племени. Шаллат, сидевшая на ковре под навесом мастеровой, чудно играла на тоненькой флейте, закрыв глаза. Неподалёку, греясь безмятежно на солнышке, прямо на песке сидела Шара, позволив себе полчаса забыть о ее делах в племени. Её брат, Нинирассур, засмотрелся на блеск своего меча, который он только что точил, расположившись в тенёчке; солнце, странствующее по небесам, нашло мужчину в его маленьком укрытии. Нибани открыла урну, взяла оттуда горсть песка и отправилась за лагерь, к воде. Протянув кулак в сторону мутноватой воды, шаманка разжала ладонь и закрыла глаза, придаваясь абсолютному спокойствию. Ветра сразу подхватили сухой песок и понесли его вдаль, порой роняя на едва зыблемую гладь отравленной воды. — Он уже близко… — едва слышно сказала Нибани, вознося руки к небесам, а потом, сложив их на груди, припала на колено. «Будет время — и наша вода будет чище пещерной», — думала женщина. Она более всех верила, что герой прибудет к их скромному очагу. Племя собралось для песни позже, чем ожидало большинство. Однако, несмотря на сжирающую скорбь, явилась даже бедняга Курапли. Последней присоединилась к Песне Хайнаб, получив укоризненный взгляд от Маэли, которая всегда относилась с ревностью к традициям, и предвзято — к молодежи. Нибани, казалось, вовсе не осудила за опоздание девушку, а лишь наградила ее добрым взором. Шаманке дали в руки церемониальный барабан, когда вся семья ее оказалась в сборе около большого и жаркого костра. На мгновение воцарилось молчание, нарушаемое лишь шуршанием полотнищ на крышах и тихим, почти стеклянным звоном оберегов у юрт. Нибани затянула старинную песню, хвалившую легендарного Неревара, великого и возвышающегося над черной ересью. Казалось, соплеменники были несколько удивлены, заслышав не привычную вечернюю песню-прошение, взывающую к предкам об избавлении от невзгод, а именно эту, древнюю и удивительную. Кто-то, вроде Йена или Хайнаб, слышали ее впервые: малолетних в дела взрослых не посвящали. Под размеренные удары барабана, под глубокий голос шаманки будто рождался в огне образ Неревара-освободителя, рассекающего мечом мглу лжи и рассеивающий туман неведения. Старуха будто заколдовала своих соплеменников, не исключая вождя: причудливые строки и его ввели в дрёму надежды. Сул-Матуул верил Нибани, всегда держа глаза открытыми к горизонту. Но шли годы, надежда меркла, но именно сейчас воссияла вновь. Наверно, ни для кого не стало новостью то, что вместо Курапли в путь отправится Туссурадад, Нинирассур и Шаллат, однако шаманка вновь повторила известие, выразив благодарность инициативному Туссурададу. Помимо этого, шаманка дала племени мысль для размышлений — на что людям выгоднее молиться: на зримое или незримое? Пожелав всем лишь снов, предвещающих благо, Нибани закончила маленький совет семьи Уршилаку. Едва Хайнаб хотела бежать к своей юрте, чтоб не попасть под нравоучения Маэли, шаманка негромко позвала девицу по имени. Вспомнив, что ее будет ждать Туссурадад, Хайнаб огорчилась, однако покорно подошла к старухе. — Останься, девочка. Нам стоило бы переговорить, — добродушно сказала шаманка, приглашая Хайнаб в свою юрту. В доме пожилой пророчицы было прохладно и чисто, и, что самое удивительное — бесчисленное количество различных оберегов, склянок, веточек в горшках, заплетенных в узелки веревок, склеенных пёрышек. «Такие странные запахи: воск, гниль, горелая трама и сладкое дерево!» — подумала Хайнаб, принюхавшись. Пригласив сесть у погасшего очага, шаманка взяла со стола маленькую тарелку с толстой свечкой и, прихватив по пути из сундука маленькую баночку и кисть, села рядом с Хайнаб, заставив маленький тающий огонёк свечи парить в воздухе. — Ты уже в достойных годах, Хайнаб. Наше племя мало, и сейчас, пожалуй, не самое благоприятное время для… Прибавления в нём. Но я узрела то, что скрыто от всех вас. Наступят лучшие времена, и со дня на день мы ждем их творца. Шаманка замолчала. Она подозревала, что Хайнаб не смотрит на нее с должной заинтересованностью. Девица то ли изучала взглядом глубокие впадины под очами старой женщины, то ли вообще ничего не видела перед собой. Открыв банку, шаманка опустила в белую жидкость кисть и легко провела на щеке гостьи первую линию. — Тебе пора обзаводиться семьёй, — уверенно сказала шаманка, глядя прямо в глаза Хайнаб. — Я дам тебе семь дней, чтобы выбрать себе достойного защитника и главу будущего семейства. Но не торопись называть имя нынешнего возлюбленного… Нет, не стоит вмешиваться. Но если на исходе семи дней избранник не приведет тебя ко мне с прошением о церемонии — нам придется отдавать тебя замуж без твоего мнения. В конце концов, Сенипу недолго жаловалась. Мы все семья. Но тебе будет разумнее подсуетиться. — Но я не готова, почтеннейшая Меса! — с некоторым страхом отозвалась Хайнаб. — Я могу сказать тебе только одно: ищи искренность, а не восторг. Хайнаб ушла, когда в лампах у юрт уже погасли огни. Туссурадад, как и обещал, ждал девушку у мастеровой. Разговор у этих двоих на редкость не шёл: Хайнаб всячески старалась избегать того, что указала ей шаманка. Видя, в каком подавленном состоянии находится соплеменница, Туссурадад не решался настаивать на объяснениях. Однако девица не выдержала тяжести вердикта, вынесенного Нибани. — Мне казалось, что она потребует этого лишь к концу следующего года, — задумчиво сказал юноша, теребя подбородок. — Семь дней, говоришь? Я успею к этому сроку и тогда, поверь, будет подходящая возможность решаться. Сейчас же — не лучшее время для столь спешного заявления. Прояви сдержанность, в племени скорбь. А по моему возвращению все станет ясным. «Разумно и осторожно», — подумала Хайнаб, смотря на окутанный ночной мглой образ Туссурадада. Юноша, бережно взяв руку соплеменницы, почти невесомо поцеловал пальцы и прижал девичью ладонь к своей груди. Это послужило для эшлендерки добрым утешением. А утром, едва Хайнаб покинула свою юрту, до неё дошла весть, что Туссурадад, Нинирассур и Шаллат-Пирремус уже покинули лагерь, пересекая суровые, но родные пески.