Эрос и Танатос: Комедия в трагедии

Жизнь Вилле напоминала теперь, математически говоря, синусоиду: месяцы отчаянной апатии и ненависти ко всему, обиды и боли сменялись неделями невероятной активности и упоительной творческой продуктивности, неожиданной тоской по друзьям и периодическими позывами разной степени влюбленностей. И прочей эйфории. Он краем мозга понимал, что вот эта «прочая эйфория», она потом только усиливает его состояние обиды и боли о общей никчемности, но ничего не мог с этим делать. Без нее он просто не привел бы себя обратно в относительный порядок, чтобы функционировать как интеллектуально сохранный полноценный член общества. Ему надо было уехать куда-то далеко, отключить телефон, отоспаться и вспомнить как его зовут, и может быть тогда он просто вспомнил бы опять как получать удовольствие от хорошего дня, солнечного света, дождя, горячей чашки кофе, любимых объятий или дружеского общества, или наоборот, он был так-то мужик в этом смысле не гордый. Но каждый день проснувшись с утра с похмелья он не мог радоваться даже тому факту, что он все еще жив. Хотя, заради честности повествования, стоило бы, чтобы не гневить Бога, ох, и стоило бы! А иногда он чувствовал себя гением, занимающимся ченнелингом космической мудрости умерших поэтов и прозаиков-алкоголиков, вроде Бодлера и По. Вилле был уверен, что уж если не талант к составлению слов, то что-то общее между ними все равно было. Во-первых, алкоголизм, во-вторых, катастрофическое невезение в личной жизни вообще и с женщинами в частности. Хотелось спросить мироздание, слушай, ты мало меня, сволочь, бьешь по морде, в пах и снова по морде, потому что согнулся, держась за яйца, чтобы так подставить меня еще и с женщинами? С женщинами-то за что?! Собственно, эти мысли и сводили его в недели беспросветной тоски и ощущения себя абсолютным ничтожеством. Человеком, у которого нет таланта ни к стихам и мелодии все заимствованы неизвестно у кого, он просто обычный посредственный музыкантишка, которому когда-то повезло, потому что он был слишком туп, чтобы понять, что ему везет. В такие дни он осознавал внезапно, что все, кто его критикует, в сущности, правы. Он действительно не сделал и не сделает в своей жизни ничего примечательного. В такие моменты очень хотелось напиться вусмерть или шагнуть в окно. Любой работник музыкального бизнеса 21 века согласился бы с Вилле, что Курт Кобейн сломал им всем (таким же рок-н-рольным пидарасам-алкоголикам), малину по части возможности стать героем на почве самоубийства, потому что герой бывает только один. Да и снести себе половину ебала из ружья — это дело исключительно на любителя. Вилле понимал, что смерть, вещь малоэстетичная. Но ему всегда хотелось бы соблюсти некий, пусть минимально доступный эстетизм, а отнюдь не ухмыляться оттуда единственной последней челюстью и не подмигивать прощающимся с ним милым друзьям единственным оставшимся глазом в жопе. Так что огнестрельное оружие отпадало. С точки зрения отравления химикалиями — вероятность инвалидности значительно превышала возможность успешного исхода дела. Жить с трубками в пищеводе было еще более неэлегантно чем ухмыляться из гроба друзьям жопой. Он изучал статистику. Иногда. Для настроения. Выход из окна исключался, потому что они теперь с возлюбленной им йони жили на втором этаже. Скорее всего, над этим бы просто поржал бы весь квартал, а они его итак, этот квартал, веселили, как могли, но об этом позже. Для эффектной смерти как на странице 43 нужен был как минимум Эмпайр Стэйт Билдинг и точное попадание в крепкий мерседес. А какие нахуй Эмпайр Стэйт Билдинги в Хельсинки, а уж крепкие мерседесы тем паче! Кроме того, между нами, девочками, а вдруг там что-то такое существует, и тогда Вилле совершенно не хотел бы встретиться с Джорджем, просто ему было бы неудобно и все дела. Нет, он, конечно не верил во все это дерьмо, ну просто, ну мало ли. А вдруг. Он был не готов скитаться остаток своей вечной жизни с этим тоскливым привидением, которое даже не может хорошо отсосать. Они несколько раз обсуждали с Миже, что атеизм и сатанизм, это, конечно, хорошо, но не стоит ли им, на всякий случай, креститься, сделать обрезание, принять иудаизм и молиться Аллаху пять раз на дню лицом на восток, но Миже сказал, что при его размерах разбрасываться плотью мужского полового члена — преступная халатность. Если бы у него был бы хобот на полметра, он бы может быть и пожертвовал бы парой сантиметров кожи заради призрачного теплого местечка ТАМ, но в его случае он не имеет возможности рисковать. - А я не имею ничего против мусульманства! - сказал Вилле. - Ты не имеешь ничего против того, чтобы по пять раз на дню стоять раком жопой на запад, - уточнил Миге, - но у тебя довольно раскольническое прочтение мусульманства, я должен заметить. Скорее всего, милый друг, массы тебя не поймут. И может быть даже избавятся от тебя мучительным и насильственным способом. Ты, конечно, станешь героем в веках.... хотя почему я говорю «конечно». Возможно. Шанс один на миллион. Скорее всего, ты сгинешь в песках за нефтяной вышкой в Саудовской Аравии, и никто не узнает твоего имени.... - Миже, ты создан, чтобы разрушать мои детские эротические фантазии, - отчаянно выдохнул Вилле. - Да, я осознаю, что я живу для этого, посмотри для начала на это, — Миге взял двумя пальцами складку на своем животе (они сидели на заднем сиденье тур-автобуса в тот очередной раз), — смотри, я был рожден, чтобы убивать в тебе либидо. - Я тебя ненавижу, Миже, если бы только знал, как я тебя ненавижу! - То-то, я чувствую, что у меня, кажется желудок того и гляди откажет...я уже и к врачу обращался, возможно будет операция...ты меня сглазил. - Идиот. - Ведьмак. - Миже, какой же ты тупой! - Говорят, бог нам посылает друзей таких же как ты сам. - Я не знаю тогда, за что мне бог послал тебя, - Вилле вскочил и пошел к своей койке, одним прыжком впрыгивая в нее. - Потому что ты, сука, такой же тупой, - мерзко сказал Миже ему вслед даже не вставая, - а может даже и больше. Тебе, блядь, бог послал последнюю возможность хоть как-то развиться, которую ты проебал! - КОТОРУЮ КТО ПРОЕБАЛ?! - не поленился высунуться из-за шторки Вилле. - Леди, можно хотя бы сегодня без ваших дамских разборок, - аккуратно заметил Бертон спокойно, тоже высовываясь из-за шторки цвета ноябрьского ливня, и тут же засовывая голову обратно, потому потом прозвучало глуше тем же голосом - Я понял, «Бертон, иди нахуй», но дайте уже поспать! И Миже и Вилле промолчали. Просто им было с ребятами еще ездить несколько недель. Целые несколько недель. Бертон уже пару раз в сердцах пытался высадиться с автобуса и уйти без шапки в ночь холодную, Лили трижды пытался выброситься в окно на полном ходу, а Газик заползал в салон автобуса похуже чем Вилле домой после встречи с друзьями. На том языке, что он разговаривал — стоило бы вызывать Ктулху, а не пытаться разговаривать с несчастными смертными, запертыми на островке безумия среди моря бесконечности. Одним словом, они так побоялись нарушить этот хрупкий так называемый мир, что заткнулись сразу. Решать возможный (и неизбежный, если они продолжат орать друг на друга, конфликт) было выше их сил. Выше всех оставшихся им сил. Им тоже хотелось выйти в окно, без шапки, а потом приползти в автобус крабиком приговаривая Ктулху фтагн. Но на данном этапе развития их бизнес-проекта, ни Миге, ни Вилле больше не могли этого себе позволить. Поэтому вынуждены были заткнуться, как бы больно бы им обоим это не было бы. *** Мучительность существования словно застарелое похмелье пронизывало отныне все, что он делал. Психиатры бы назвали это биполярным расстройством на фоне алкоголизма, но Вилле, все-таки больше нравилась математическая синусоида. Да и мама бы расстроилась. Если бы все-таки биполярка. Хотя, если положить руку на сердце, то его интимная жизнь нынче была сплошным маниакально-депрессивным психозом, будь то с Бами, будь то с йони. Йони должна была его отвлечь, но по чувству юмора Его Самого, который Един, наоборот обострила все, что только можно было обострить! Начнем с Бами. Все, что происходило между ним и Бами в последнее время, - роняло его достоинство….ну, то есть как, роняло... его достоинство это роняло, но оно при этом не падало. Человеческое ронялось, топталось так, как он этого не заслуживал, но мужское не падало, а совсем даже наоборот. В этом была гребаная ловушка. Ловушка, которая только на словах выглядит дерьмово, а по факту обеспечивает тебе волшебный секс. Каждая близость, даже после…а особенно после очередного их скандала и выяснения отношений, когда шторм сменялся сладостным теплым морским тропическим бризом, и он заклинивал Вилле мозг, он таял и расплавлялся под теплом по-щенячьи трогательных прикосновений губ и языка Бама. Блин, Бам, наверное, не так умел все это делать, как хотел ему услужить, некоторые вещи он и вообще не мог и не умел, но. Но. Он вылизывал его как щенок в поисках титьки и находил чо надо, не сомневайтесь даже. Но эта его готовность принять его, готовность выполнить любой его каприз, вылизать ему подмышку и лобок, и жопу, и отсосать, и выебать. Он всегда делал это так, чтобы ему угодить, это был Бамский тайный фетиш, что заводил его снова и снова. Тот факт, что он хочет ему услужить и до и после и во время… Бам был туп как анальная пробка, настойчив как фаллоимитатор, и толком не так умел сосать, как сладостно причмокивал и стонал так отчаянно, что это заставляло кончать, и оно привязывало хуже мамкиной пуповины. Именно по этой же самой причине, что он пробивался ему в самые потаенные и ранимые глубины души, о которых Вилле сам не знал, ему и удавалось подобраться так близко, чтобы мочь ударить так, что Вилле терял человеческий облик и всю присущую ему расчетливость и здравый смысл. Он же умел опустить его совсем не так, как ему нравилось. Бам умел опустить его, вмазать ему поддых в самый неожиданный момент, заставляя чувствовать себя никчемным и ненужным. И больно случалось так, что слезы текли до того, как он вообще мог понять, что произошло. Это случается только с очень близкими людьми, и, к ужасу Вилле, это раз за разом случалось и случалось, более того, он понял, что попытки донести свою мысль о том, как этого избежать натыкаются на сладостраснейшую из сладострасных стен желания Бама компенсировать все то, что он недополучил, когда стелился под него... Если проще — Баму нравилось причинять ему боль. И вовсе не в эротическом смысле. О, его лицо, когда Бам имел это в виду. Когда хотел показать Вилле, кто на самом деле хозяин в доме. Возможно, он бы простил это Баму, в конце концов, он понимал его нужду сделать ему больно и заставить его принадлежать себе, ему это было больно, когда его принуждали принадлежать. Он даже не знал насколько, пока не заставили. Никто до Бама не пытался. В принципе, он уже переступил через себя ни раз. В принципе, он уже, до некоторой степени простил Баму то, что, он думал, никогда и никому не простит. Но он наступал на горло собственному эго. Единственное, что он никак не мог задушить, оказалось.... о боже, как банально, то что он не был у Бама тем, Единственным, о котором он говорил. Точнее как...у Бама это слово трактовалось несколько иначе. Бам и не собирался никогда предоставлять ему никакой сексуальной, мать его, эксклюзивности! Вроде бы какое-такое дело. Но в смысле Бама это выходило, что он навсегда обрекал себя на гордое звание ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ. У Вилле Вало было очень много разнузданных сексуальных фантазий. Некоторые из них смущали даже его самого. Но вот фантазии быть запасным игроком на случай, если основной выйдет из соревнования у него, парадоксальным образом, никогда, вообще никогда, не случались. Он даже с Миже любую двусмысленную связь разорвал, поняв, насколько унизительной выходит его роль. Миже, впрочем, особенно и не настаивал. Миже, он никогда ни на чем не настаивал. Меньше всего на свете Вилле бы хотел бы превратиться по жизни в педика из романов Жана Жене, продавшего душу и личность за желание служить чьему-либо хую и готового в довесок к душе подарить свое последнее самоуважение. Он понимал, что двигало его героями, и он более всего этого боялся. Но, слава богу, были друзья, которые его от этого отвратили. Если они смотрят на него трезвее, чем он на них. То долой неравноправие. На данный момент он бы, наверное, счел бы лучшим секс с кем-то, кто его не интересовал ничем. По крайней мере, они были бы на равных. Почему-то Вилле вдруг пришла странная мысль в какой-нибудь извращенной форме отъебаться со своим старым другом, Стефаном. Ведь он же не откажет же? Хах, как он сможет. Да и к тому же он уже настолько точно знает, до какой степени он мудак, так что он его точно уже ничем не удивит, если только не забудет переменить перед свиданием носки. Начиная с той самой презентации нового, удивительного девайса для секса в виде анальной пробки с хвостиком, позволяющей в БДСМ игрищах играть что в голубого щенка, что в чужого, Вилле, признаться стал привлекать его стиль. Он никогда ранее не смотрел на Стефана, как на партнера, скорее ржал над ним, потому что это доставляло ему удовольствие, да и Стефан не позволял себе показать ему разочарования, что он над ним ржет как сука. Рано или поздно, это должно было привести Вилле к мысли, что он его уважает. Мало кто оставался настолько невозмутим к его упоротым издевательствам. Мало кто выжил или остался в трезвом уме и светлой памяти. С тех самых, известных пор, Стефан никак не проявлял своего желания его домогаться, и это только подогревало этот вдруг странным образом возникший острый сексуальный к себе интерес. Тут еще и подкрался известный когнитивный диссонанс с Йонной. Чувств и отношений, короче, в жизни было дохуя, но, удивительным образом, вместе с этим качество его жизни и качество секса, которое он стал получать, удивительно снизилось. Снизилось до того критического уровня, что он на полном серьезе стал задумываться на глубоко философическую тему нахуя. Миге самовычеркнулся, Бам продемонстрировал ему, что он не более чем дружка на мальчишнике перед свадьбой, который тоскливо пропоет ему «я больше тебе не присуну на законных основаниях». Вилле был уверен, что с этой ролью значительно лучше справится дружок Бама — Райан. На самом деле, даже несмотря на то, что он рассказывал Баму, что он с удовольствием примет участие в его проекте Богохульный Союз, чтобы совершить двойную свадьбу, Бама с Мисси и его с йони… На самом деле, он знал, что этого не будет. Он врал с первого дня, когда согласился на это. Ну, может быть со второго, когда протрезвел после того, как согласился на это. Он как никогда понял, что он никогда не будет ни с Бамом, ни с Йонной. Хотя иногда, когда он напивался покрепче, у него взыгрывало ретивое, и он думал, а хуле нет, а может быть в этом и есть сермяжная правда отношений? Может, это вот эти вот мучительные притирки, которые они преодолевали с Йонной и есть — жизнь? Та жизнь, которой он так боялся? Бытовые споры были в основном смешны. Гнусные интимные привычки и особенности, в общем, выносимы. У нее тоже была астма. Это снимало массу вопросов по совместимости. Она не хотела котика, хотя и хотела убить его за чучело совы, но он сказал, что там живет дух его бабушки, происходящей из рода графа Дракулы, и она тут же оставила его в покое. У нее вообще волшебным образом отсутствовало малейшее чувство юмора, если речь заходила о чем-то сверхъестественном. Она на полном серьезе верила в то, что на человека можно навести порчу, и она даже пыталась на полном серьезе предсказывать им судьбу на картах Таро. Он ржал как гиена, но его это даже в чем-то умиляло. Вилле нравилось. Почти все нравилось. Например, что она не обижается на слово «ведьма», ни по-фински, ни по-английски. Это было а) приятно, б) в англосаксонской традиции рифмовалось со словом «сука», так что он искренне отдыхал, когда в приступе женского желания самоутвердиться, она убеждала его в том, что она — настоящая ведьма! Вилле так бы хотел ей сказать бы, да, милая, да, но он просто смотрел на нее, приоткрыв рот и затаив дыхание со странной рожей, и внимал перечислению того, чем она лучше всех прочих товарок по лизанию жопы Сатане на Лысой Горе. - А она такая мне говорит, я у него сосу лучше чем ты! - внезапно сказала Йонна. Вилле задумчиво закурил сигарету. Они валялись на полу у дивана, слушая музыку и задумчиво потягивая белое вино. Вилле надеялся, что этот вечер перестанет быть томным, потому ему была нужна смазка, но не слишком сильная, чтобы не пролетело нахрен, если вы понимаете, о чем речь. Он надеялся, что хотя бы сегодня перепадет, и надо было не спугнуть и постараться не быть тем мудаком, которым он бывал обычно. - И что ты скажешь мне на это? Что? - с нажимом спросила его Йонна, поднимая голову гончей с длинным носиком и длинными прямыми на прямой пробор жидкими волосами цвета воронова крыла, выдавая себя с потрохами, что она желала бы его на чем-то подловить. - Что, что? - удивился Вилле самым расслабленным и невозмутимым тоном, - о чем ты, душа моя? - Говори, она сосала у тебя, или нет? - Йонна оседлала его, полулежащего на полу в ее же джинсах, которые он у нее отобрал со словами, что это ебаная пошлость, и ей не следует их носить. Она сама была в джинсах и в длинной вязаной кофте, накинутой прямо на белье. - Милая, у меня кроме тебя никто и никогда не сосал! - сказал Вилле тоном, который заклинил бы шкалу полиграфа, будь он на нем. - Ты считаешь, я идиотка? - спросила Йонна. - А можно мы вернемся к предыдущему вопросу? - из гуманности к полиграфам попросил Вилле, - еще вина? Он знал, она не откажется. - Ну, валяй, - любезно, как обычно, словно бы делая ему одолжение, сказала она. - Так все-таки, Вилле? Почему она тебя так активно добивается? - Милая, ты задаешь мне вопрос, который я задаю себе с возраста, когда у меня на лобке появился одинокий мерзкий длинный рыжевато-черный волос. За что вообще меня может добиваться какая-нибудь самка человека? - Ты меня за дуру держишь? - махнув спиртное одним глотком, запрокинув голову назад, ах, за этот маневр, он возможно ее и полюбил, но не в смысле спиртного, разумеется. - Я?! - Вилле был в каком-то странном настроении с утра. Не говоря ничего лишнего о нем, следовало бы сказать, что он был почему-то склонен к неоправданному риску. У него это случалось, впрочем. Внимательный читатель давно уже сделал свои выводы, но тут его накрыло этим самым перед самкой человека, женщиной, на которой он, в общем-то уже даже был бы готов жениться. Познакомил ее со своими родителями и долбоебом Йессе, который на ушко ему шепнул, что свои гомосексуальные потребности надо прикрывать не так неубедительно. На что Вилле пообещал Йессе, что если тот не заткнется, он пойдет ночью и выполнит все свои гомосексуальные фантазии на нем. После чего, так или иначе, праздничный вечер в честь его Дня Рождения, с родителями и с семьей, прошел почти как по маслу. Если опустить, что его возлюбленная блевала всю ночь. Впрочем, Вилле это не отвратило от нее. В некотором смысле, даже наоборот, ему это все напомнило их чес с ребятами из ХИМ. Они были вместе иной раз, годами, и что только не случалось с каждым из них. И многие физиологические нюансы, они не только шокировали, они в некотором смысле сближали, лишали ненужных иллюзий и заставляли понимать некоторые вещи не как повод для презрения, а как интимный акт откровения. Не перед каждым человеком ты посмеешь блевать, в надежде сохранить лицо. А если уж случилось, то там оно так. Либо так — либо иначе. Его умилила реакция возлюбленной на их пребывание в его родительском доме. Он ждал ее в своей подростковой кроватке, счастливо сжимаясь местами в ассоциациях со своими подростковыми влюбленностями, но львиный рык в сортире все не утихал. Он встал и помог. Он-то сам, знал каково это. Блевать в родительском санузле. А может быть, они созданы друг для друга! Серьезно, он стал испытывать к Йонне чувства навроде как он бы испытывал бы к Йессе, если бы он не был бы такой независимой и упертой сучкой. Ему пригрезилось вдруг, с какого-то, видимо, особенно качественного приема кокса, что она может быть его младшим другом, почти братом. Странно, но тот факт, что она обдолбалась до встречи ее с его семьей, и с того, какой отходняк ее постиг, и как он это все прикрывал — объединило их сильнее всех сонетов Шекспира. - Ну что, она сосала у тебя? - Я реально не помню, о чем речь. Кто она, блядь? - Да вокруг тебя вечно сучки, которые готовы делать все что угодно, лишь бы... - Да нужны они мне все со всем их что угодно, радость моя. Их все что угодно я сам себе лучше под хорошее порно постимулирую, и выйдет даже лучше, поверь мне, милая. Значение секса, как и умения людей в этом деле, как по моему опыту неадекватно преувеличены. - Ты имеешь в виду размеры? - Милая, а ты знаешь, как меня задеть! Милая посмотрела на него странно, словно бы не услышала его вялой попытки пошутить, и внезапно спросила: - А Бам? - Что, Бам? - удивился Вилле, продолжая курить свою сигарету, - ты хочешь узнать у меня про размеры Бама? А почему я должен это знать. - Ну, вы же друзья. - Ты правда думаешь, что все друзья меряются длиной своего мужского полового? - У кого больше, у тебя или у Бама? - Да какое это имеет значение?! - А чего ты так нервничаешь-то? - Я не нервничаю. - Да? Ну тогда скажи мне, и как он? Хорошо сосет? - Он хорошо сосет, - сказал Вилле, - он охуенно сосет, гораздо лучше, чем ты. Гораздо лучше, чем ты даже себе представляешь себе, как нужно сосать. Вообще-то, ему стоило подумать, прежде чем изрекать подобные фигуры речи. Он просто взбесился, что она лезет не в свое дело, и решил опустить ее подходяще по форме и месту, но он, блядь, не ожидал, что она поймет это все буквально. - Я пошутил, - сказал он. - Я не понимаю твоих шуток. - В этом-то и проблема. - Это не смешно! - Напротив. Это очень смешно, - сказал Вилле, - если б ты только знала, дорогая, как это смешно. - И Кэт? - Не, а что Кэт-то?! Кэт. Кэт фон фон Ди. Ах вот о чем мы. Ну как Кэт и как фон, Ди, ясное дело, что как у всех магов из недоразвитых стран, ей надо было и эзотерическое обоснование, и масса титулов, (ну а как без символизма в делании татуировок). Добрая, бесконечно добрая и симпатичная девушка из Латинской Америки, пробивающая себе путь в Америке, ведясь на Американскую мечту ...и завоевывая ее ртом и... эээ... всеми возможными путями, ну, впрочем, как и они все. Вилле вспомнил о ней, когда Йонна о ней заговорила. Это было удивительным воспоминанием для него. Ему правда она понравилась. Она была хорошей девчонкой, отличным художником, особенно выразительно ей удавались лица и глаза, она была бы отличным портретистом. Она была наивная и такая искренняя в своих чувствах и привязанностях. Он, ей богу, словно бы начинал дышать с ней полной грудью. - Я тебе говорю — она — лучший татуировщик по эту сторону Атлантики, - сказал ему тогда в Пенсильвании Бам, когда они помирились, несмотря ни на что, а может быть, благодаря тому, что волосы у Вилле опять отросли, и он уже так устал, что есть уже не мог, а стало быть, вернулся к своей прежней фитнес диете — Кофе, сигареты, виски, пиво, амфетамины, супчик с красным перчиком. Как хотите, так и понимайте последнее словосочетание. - И она, между прочим, тоже твой фанат! Сечет, телка, ты понимаешь! - Течет? - Сечет, - отрезал Бам, - конечно, течет, все от тебя текут. - Не все, - категорично высказался Вилле, - Бам, ты не поверишь, мне так не повезло, моя собственная женщина меня не хочет. Меня накрыло проклятие гетеросексуального мужчины. Я по две недели уговариваю, чтобы мне с видом святой Катерины великомученицы так и быть дали, претерпевая муки колесования. - Вилле, ты знаешь, я вообще-то не очень умный, - сказал Бам, - но ты блядь, жалуешься, что тебя недоебли даже если тебя ебали всю ночь. Я заметил. Чем честнее твои глаза, тем вернее тот факт, что ты пиздишь. - Что ты понимаешь вообще в моей сексуальной жизни?! - Блядь, я ничего не понимаю в твоей сексуальной жизни, кроме того, что тебя все хотят. - Так уж и все. - Все, кого я знаю. - Все, кого я знаю, меня не хотят. - Ты пьяный и ты опять пиздишь. Вот Кэт. Кэт тебя хочет. Она выебет тебя так, как тебе понравится. - Чего ты сейчас сказал? - переспросил Вилле Бама. - Это эта самое...фигура речи, - сказал Бам, - так щас модно выражаться. Гендерно нейтрально. Я ебу Мисси, а Мисси ебет меня. - Правда? А я и не знал, - радостно сообщил Вилле. - Вилле, ты идиот? - аккуратно спросил Бам. - Ммм. Я раньше не смотрел на этот вопрос под этим углом, - сказал Вилле, - в принципе, это объяснило бы большую часть проблем, которые меня мучают. - Пьяный идиот, - радостно заключил Бам, - НИ-ДИ-ОТ. - Окай, сказал Вилле, - а пусть она мне сделает над жопой надпись «Иди в жопу», а над хуем «Иди ты нахуй». Готическим выделенным курсивом. И мне больше не придется тратить силы на бессмысленные интеракции с человекоподобными гоминидами, чтобы объяснить им, нахуя я трачу на них свое драгоценное время. - Да ну тя. Не глумись, - неожиданно серьезно сказал Бам, - она клевая. И она нарисует. Поэтому мой тебе совет, не глумись, а? - Да ты что, в нее влюбился что ли? - подъебнул его Вилле. - И да, и нет, - неожиданно для него сформулировал Бам. - Оу, - сказал Вилле именно с той интонацией, с которой мог это сказать в мире только один человек по имени на букву В и фамилией на букву В. Только он. Никто не сумел бы сказать это восклицание так, чтобы в нем была и завязка, и сюжет, и кризис, и развязка, и финал! Вилле мог так сказать «Оу», что под этим мог спрятаться весь роман! - А поехали к ней, я сделаю у нее тату, если тебе понравится — она тебе тоже сделает? - А поехали! - сказал Вилле. И они поехали. Сели в тачку Бама и усвистали в соседний штат. Девушка и вправду обладала незаурядными художественными способностями. Она и вправду в хорошую сторону отличалась от тех американок, которых Вилле довелось встретить по сию пору. Вилле тогда еще не совсем это все понимал. Он не до конца понимал снобизм американцев перед латиноамериканцами, не до конца понимал, как она хотела казаться такой же как они. А когда понял, это расположило его к этому человеку вдвойне. Она говорила — стань звездой или убирайся откуда вылез. Миге сказал Вилле, что никогда еще раньше не видел такую жертву американской пропаганды живой. Потом, когда она ночевала у них в автобусе, прикорнув на коленях у Вилле, назвал ее Бамом в юбке. Но в целом, Миге радовался, что у них появилась девочка, он, правда сомневался, разделяет ли его восторг йони Вилле. Девочка ходила на каблуках с отчаянием трансвестита. Вилле это умиляло до какой-то нездоровой степени умиления. Ему хотелось погладить ее по голове. Иногда они с Бамом приходили спать к нему на коленки вместе. Но, видно, Йонна ее знала значительно лучше, чем он. - Милая, но она же и тебе делала татуировку, ты же знаешь Кэт как свои пять пальцев. - Она сказала мне, что рано или поздно, ты будешь ее. Что бы я не делала, ты все равно будешь ее. - Милая, я не могу принадлежать ей. - Почему. - Ну, видишь ли, человек. Женщина он или мужчина, он же человек. Он же не домашнее животное. Он создан, чтобы творить свою волю! - Да пошел ты на хуй со своим Алистером Кроули! - Милая, ты прочитала Кроули, какая радость, - сказал Вилле. - Не собираюсь я читать твою шизофреническую поебень! Ему неприятно было, что его воспоминания, в общем-то очень позитивные и хорошие, которые он бы хотел бы разделить с ней обливались сразу таким потоком говна. - Она в тебя влюбилась! - сказала Йонна. - Милая, это моя работа, - сказал он. - Что? - Что? - переспросил Вилле. Он, конечно, врал. Разумеется, врал. Кэт в него вложила все, что только могла. Она поняла, что он не англосакс, а стало быть по другую сторону цивилизации. Она увидела в нем мужчину своей мечты. Правда Вилле в ней женщину своей мечты не увидел. Хотя, общение с ней было для него очень психотерапевтическим. Так было приятно наконец, когда тебя кто-то любил от всей души. Забытое чувство. Он подыгрывал ей как мог. Ему даже понравилась эта скрытая трагедия их отношений. Секс определенно бы их испортил. Как сказал как-то Кит Ричардс, рок-звезда, это как старый замок на холме. Хорош только когда смотришь на него издалека. Если попасть внутрь, может выясниться, что там паутина, нет туалетов и вообще сплошная жуть с привидениями. Он уже совершил эту ошибку с Бамом, допустив его слишком близко. Пусть эта девочка останется со своими фантазиями о нем. Так он хотя бы сумеет оставить их отношения на красивом уровне. *** Шли дни, недели. Он смотрел на то, как его любовь всей его жизни пиздится с его фанатками, крича на них, что он их недостоин и выбрал он ее, а они могут валить отсюда строем с песнями. Это было даже клево. Она вроде бы как обозначала его уровень. Ну, он так-то со школьной скамьи не был ни разу эдаким воманайзером, скорее был из-под скамьи в стане лузеров и нердов. Он в некоторой степени и на сцену-то полез, чтобы доказать кому-то, что он вообще-то ого-го. Он тогда очень верил, что у них все сложится с Сюзанной, он даже влюбился было в это все, девичье. В гибкость и податливость их тел, в возможность владеть им.... ну не в смысле как мелкий кобелек наскакивать и нервически трясти гузкой, а в том смысле что поцелуями, руками, предварительными ласками, как это называют учебники, чувствовать, как она распаляется под твоими руками и подчиняется твоей ласке. В этом смысле, ему очень нравилось быть мужчиной. Ему нравилось доставлять удовольствие. Сюзанна, меж тем, свинтила еще тогда, оставив его в странном недоумении о том, чем он был так плох, что от него так просто отказались. Мысли, как правило приходили в ответ самые мерзкие, поэтому он как-то попытался приучить себя о них не думать. Как писал Ремарк в Трех Товарищах, он попал в компанию гомосексуалистов, потому что мужчин он так не стеснялся. Однако сама парадигма мужской любви душила его, как бы хорош он бы в ней не был. А он и не был хорош. Даже в ней. Ему хотелось, чтобы ему доставляли удовольствие в самых извращенных формах, как бы ему хотелось, и у него не было бабок, чтобы заставить это делать тех шлюх, которые бы льстили его самолюбию и делали бы ему то, что он хочет. Ой-вей, он не был ни дядюшкой Хеффнером, основателем Плейбоя, полуистлевшую мошонку которого будет держать юная нимфа из Петалумы и истекать при этом благостными елеями. Ни ебаным Томми Ли, который мог бы заразить первых звезд экрана гепатитом, и ему бы это сошло бы с рук. Та радость, которая ему досталась милостью Бама сводила его с ума. Иной раз она плакалась ему о своей несчастной судьбе и плохом здоровье, а в другой раз она могла сидеть и, суча нервными истеричными пальчиками и не в состоянии от выпитого поднять один глаз с щедро нарощенными ресницами от тяжести последних, втирать кому-то из шоу-бизнеса, мол, он, Вилле, вообще неизвестный ей финский мальчик, которого она, звезда, подобрала из жалости и по не знанию, что он такой мудак. Если честно, его начало это доставать. Особенно когда она убедила себя в том, что он-таки изменяет ей с Кэт, и начала в открытую флиртовать с мужиками. Это уже блядь, было просто слишком в его случае. Вот еще и тут засада, это просто уже было слишком! Что за чертова судьба оказываться третьим лишним!!! Что за чертова судьба, почему именно он?! Призрак хвостика голубого щенка Чужого вставал в такие моменты особенно остро. Он хотел отхватить женщину наиболее похожую на него, наиболее толерантную к его образу жизни, а в итоге, получил то, что хотел - наркоманку-алкоголичку-бисексуалку, с заклинами, которым любой ПНД бы просто желал бы ее заполучить. Он просто хотел женщину, которая не будет святошей, и которая будет его понимать, а получил внеочередной никем не обещанный геморрой в виде вызовов ей карет медицинской помощи, держания ей волос, пока она неутомимо кормила Ихтиандра, да и хуй бы с ним, он порой бывал не лучше, когда приходил домой. В принципе, же получалось же. Может быть в этом и было их уебищное семейное счастье. Но только до того момента, когда она начала демонстративно ему же и всем утверждать, какое он без нее чмо, и после этого демонстративно сосаться с другими. Ах, только друзьями. Дорогая моя, у меня столько друзей, что ты охуеешь, чем можно заняться с ними, пока тебя нет дома, так почему я не должен верить в тебя? То, что казалось таким легким. Таким исключением из женского полу, а тем более с рекомендацией самого Бама М, такого специалиста по на все согласным тупым шлюхам… А может быть, кстати, именно призрак этого Бама М, и всех его счастливых тупых шлюх ему и стоило бы изжить? Да, он не стал, допустим звездой из Мотли Крю, и Томи Ли, но может быть и хуй бы с Томи Ли, Памела Андерсон отстой, и ему никогда не нравились блондинки. А еще они продержались так долго потому что виделись из года два месяца в общей сложности и не более. У них не хватало времени толком сесть и поговорить. А поговорить-то и не получалось. А когда получалось все заканчивалось одним и тем же. Они орали друг на друга. Вышло в этот раз как-то примерно так. Задолбленный их срачем сосед пошел попросить их вести себя потише. В итоге, Вилле разбил горшок с цветами об его дверь. Сосед вызвал полицию, с которыми пьяный в жопу Вилле решил гордо сцепиться. Наверное, он выглядел, как полный идиот, потому что с утра с полицейскими они на эту тему изрядно поржали. А потом она забила на него так же, как и он на нее. И в какой-то момент он просто сказал ей: Собирай свои вещи и уходи. *** Это было чудовищным предательством с его стороны, и он понимал это. Это было чудовищным двойным предательством. И перед Йонной и перед Бамом. Но у него не было сил появиться на мероприятии. Быть там одному было теперь было как явиться Наполеону при Ватерлоо. Признать свое полное поражение перед всеми. Перед семьей, перед Миге, перед Бамом, перед ребятами из группы, перед фанатами, перед собой. Он просто не смог, то что могут они все он не смог. Он держался до последнего, но не смог. Он оказался полнейшим лузером в своей личной жизни, и последнее, о чем он мечтал — это появиться на свадьбе своего любовника, у которого с этим делом было получше чем у него, и войти в историю как чувак в порно на подсосе. Он знал, что Бам воспримет это как трусость или предательство, но видимо эту цену ему придется заплатить. Хватит мучить себя, любовь прошла — завяли помидоры. Счастья Баму с его возлюбленной! Ну а раз он оказался лохом, значит так тому и быть. Вилле понял, что если он останется у себя дома хотя бы еще одну ночь, то он повесится в ванной комнате. Он просто вышел из дома. Просто пошел на вокзал, выкурил у подножия двух замученных креативом их создателя атлантов две сигареты под моросящим дождем, исключительно из-за того, что его завораживало зрелище мокнущего и тухнущего в его руках огонька сигареты. Хотя бы чему-то на этом свете было так же тухло, как и ему. Потом вошел в здание вокзала, купил билет в Лапландию в один конец на ближайший ночной поезд. Купил кофе в бумажном стаканчике. Обжог язык. Обиделся на кофе и в раздражении отставил его рядом на скамейку. Посмотрел на большие часы на стене вокзала. Оставалось еще полчаса до закрытия Алко рядом с отелем напротив вокзала. А, черт с ним всем. Если он все равно подохнет, то почему бы в конце-концов не в этот раз? Он достал из рюкзака мобильный телефон и сунул его в кипяток с запахом кофе. - Сдохни, тварь, - сказал он телефону. Он совсем не хотел, чтобы его кто-нибудь смог найти, или увидел его в том состоянии, в котором он был. В этом состоянии он не хотел видеть даже Миге. И тем более Бама. Телефон чавкнул, булькнул и завис. Вилле выкинул его вместе с чашкой кофе в мусорное ведро. Теперь его никто не сможет достать. Вилле понимал, что Бам никогда его не простит, за то, что он кинул его теперь. Не приехав на его свадьбу с Мисси. Но он, наверное, решился на это. Да, он на это решился. Что пора это разорвать раз и навсегда, лучще сейчас. Да, сейчас было самое лучшее для этого время. Он как-нибудь это переживет. Он порвал разом все нити. С Йонной, с Бамом, со всеми. Прощайте милые, не поминайте лихом! Спасибо Алко. Бутылка виски помогла ему не думать. Просто сидеть в оцепенении в поезде, вставив плеер в уши, смотреть на темные тени деревьев на темно-синем небе, тонуть в своей апатии и меланхолии, и даже заставило его чувствовать себя условно хорошо. Он настолько сжился со своей болью, что стал получать какое-то извращенное удовольствие от своей тоски. Ему даже в ней стало довольно хорошо. Настолько хорошо, что через три-четыре часа считания деревьев, и одной песни на повторе, которую он не слышал на самом деле, она просто совпадала ритмом с деревьями, он даже заснул. И проспал спокойно, без назойливых кошмаров, если не считать оным приснившийся за десять минут до пробуждения сон о том, что они едут в Лапландию сейчас вместе с Бамом, до самой остановки в Рованиеми. Бама, разумеется, рядом не оказалось. Пробуждение сорвало запекшуюся было от алкоголя корку на сердечной ране, заставив ее снова мерзко и исподволь кровоточить. К сожалению, он вынужден был признать, что жизнь с алкоголем, хоть и выглядела так же дерьмово как и без, но некоторая доля обезболивания давала возможность меньше чувствовать. Меньше чувствовать. Он бы все отдал бы, душу бы продал не за любовь, не за все золото мира, просто за эту возможность хотя бы чуть-чуть меньше чувствовать. Его соседом в поезде оказался ирландский турист, которому он представился ради прикола англичанином, и тот совершенно не заподозрил по его акценту, что что-то здесь не так. Это было прикольно. Это подняло его в своих собственных глазах. Его сосед тоже молча интеллигентно выпивал всю ночь, а теперь предложил ему позавтракать с ним ирландским виски. Вилле решил не отказываться, и сосед принял это как флирт, видимо, потому что после он осоловело и двусмысленно шутил, и, по всей видимости, делал ему совсем недвусмысленные предложения, может быть даже непристойные, но Вилле не каждое его слово понимал. Пьяный ирландец немного лучше пьяного шотландца, но все-равно с английским языком их мало что роднило. Вилле уже тоже был пьян, и признаться, у него возникла странная идея, хуй его знает, что он говорит, но если он и вправду клеится к нему, а то иначе зачем бы он шлепал своей потной ладошкой по прямой мышце его бедра. Мысль такая: А почему бы ему бы не пойти с ирландцем в его отель. Ирландец ему не нравился. Он был обычным лысеющим рыжеватым блондином с бесцветными ресницами и бровями, с красным с расширенными порами от регулярного пьянства, носом. Он бы даже не отличил бы его от другого, если бы он ему бы встретился. Черт его не знает сколько ему было лет. Ему могло быть и двадцать пять и сорок. С таким ебалом, он родился уже готовым к смертному одру со своими внуками или без них вообще. Это было знаком британской расы. Он был никаким. Вообще никаким. У Вилле в душе вообще ничего не шевельнулось в ответ на его кобелирование. Это ему понравилось больше всего. Секс с ним, должно быть будет похож на сверление зуба под анестезией. Вилле почему-то заржал от идеи. Смешной такой момент, когда сердце оказалось слишком изнасиловано чувствами, и его завело именно то, что этот человек никогда и ни почему никаких чувств в нем вызвать не может. Может быть, разве что отчаянного неудобства и стыда поутру. Но и это проходит быстрее и безболезненнее попытки оторвать сросшегося с тобой, проросшего тебе в кожу жизненно важными артериями, ставшими у вас общими подкожного паразита и сиамского близнеца. Может быть, даже стыд этот как-то и бодрил. Ну, напоминал о том, что вообще-то в этом мире существует еще какая-то жизнь. Впрочем. Он даже не запомнил его имени. Ни имени, ни лица. Ничего. Кроме отвратительной возни, плохого запаха и вяловатого члена. Какого хуя ты полез кобелировать, олень, если у тебя даже не стоит. Если бы он снова его встретил, им пришлось бы знакомиться заново. Если бы Вилле еще помнил, кем он ему там вообще представился. Итак, снова Лапландия. Черное небо и стерильные от снега пустынные улочки. Свет фонарей и чернота неба. - Ну, здравствуй, снова здравствуй, моя милая Нарния, - сказал он, и заржал. Тело ломило от спанья в неудобной позе и от раннего пробуждения распирало от ощущения нереальности происходящего. Он хуярил пешком до моста, и там дальше, до автобусной остановки, в шесть часов утра, с рюкзаком за плечами, со сменой белья, зарядкой для плеера, пачкой презервативов (а он, сука, оптимист!), блоком сигарет и бутылкой водки. Один в Лапландии. Проходя по мосту, он не сдержался и глянул на небо. Вправо, там они целовались тогда с Бамом. Ну так, на всякий случай глянул, вроде бы и не время было для авроры. Забавно, но она там была. Словно приветствуя старого знакомого. Красиво. Наверное, это даже было красиво. Должно быть, именно так должен был выглядеть их конец. Как Уроборос с концом во рту. Тьфу ты, с концом в начале, в общем как змей кусающий себя за хвост. Тут это началось и тут это должно было умереть. Чистым мазохизмом было стоять и смотреть на небо, пока оно не поблекло, не посерело и не убило зеленоватого пришельца из другого измерения, который осенял начало их любви. Но он выкурил полпачки сигарет, упиваясь холодом, пронзающим его до самых костей, дрожью на зубах и затухающими всполохами авроры. Но он, черт возьми, был упоротый мазохист. Он не мог пропустить аврору. Закурил сигарету, облокотившись на руки, чувствуя прикосновение бумажной палочки с табачком и фильтром, как призрак умершего поцелуя. Чувствуя жар разгорающегося кончика, как призрак слава богу сдохнувшей любви. Он бы все на свете продал, чтобы освободиться от этого чувства, выпивающего его молодецкую кровушку подчистую, тоскливого чувства привязанности, которая качала из него силы, словно шланг для залива топлива, для согрева чего-то ему непонятного, который присосался к его кишкам. Он просто терял силы с каждой секундой. Он закрывал глаза, представлял себе, что он отрубает от себя эти присосавшиеся к нему шланги. Перед Йонной он чувствовал разве что отвратительное чувство что он оказался не мужиком и лузером. А ведь мог бы. Тот же Бам, вот, смог же. А он не смог. За ночь с Бамом он бы отдал все, и отнюдь не потому что его не домогались самые красивые леди в этом полушарии. Просто для того чтобы почувствовать это. Настоящую любовь и тепло. У него блядь, не было сил на всех ледь мира, потому что его тошнило от мысли, что ему придется начинать весь этот блядский цирк заново. Почему это все так сложно, Знакомиться, привыкать, приходить к вынужденным консенсусам. В рот он это все ебал. Женщина не свалится к нему с небес по воле бога, любая женщина ему слишком дорого встанет. Он не думал, что его мозг готов пройти весь этот пыточный путь с начала и до конца. Шланги, вроде бы отваливались. Через секунду он чувствовал, как они прирастали к нему вновь. Он стоял, чувствовал губами фантомный поцелуй, и плакал, как старая лошадь, тяжелыми одинокими слезами, которые стекали в рот как-то уж очень пафосно и даже без соплей. Бам, чертов хуй, я бы все отдал теперь, чтобы коснуться твоих губ. Пидар, ебаный, - он в раздражении выкинул бычок в реку, подразумевая под определением, разумеется, себя. Говорят, время лечит. Как по его мнению, оно не лечило но заставляло раз за разом истекать кровью, вспоминая малейшую деталь. Он закрывал глаза и чувствовал, как его душа тянется к призрачной тени того, что было их любовью. Он понял внезапно, что, он скорее умрет, чем изживет это из себя. Это стало настолько его мясом. Это стало как раковая опухоль, ее можно было бы удалить из себя только с собой. Если бы он не был бы так малодушен, чтобы покончить с собой. Вилле наклонился вниз, чтобы посмотреть с моста в скованную льдом реку . Плюнул. Понял, что даже если ебнется сейчас головой вниз, может лед не пробить, и себя не убить, а остаться парализованным овощем на радость маме папе и Йессе, - эта перспектива выглядела слишком жестокой по отношению к ним. Это было бы слишком юмористично, а Вилле подозревал, что у Господа-Бога слишком адское чувство юмора, что он ему все так просто не простит! - Привет Джордж, - сказал он вслух, - рядом никого не было на несколько километров, так что он мог бы сам с собой даже петь! - Надеюсь хотя бы ты сейчас рядом со мной и слышишь меня. Так вот, послушай: ты оказался сильнее меня, брат! Ушел с моста, не разбирая больше что это, насморк, или слезы, где-то переспал. Уехал в другое место. Потом его забрал вертолет, чтобы увезти в совсем далекие от цивилизации места. Там, где снег, водка, грибы, олени и оленеводы. Познать первобытные силы родной земли, чтобы они были неладны. Там был один бар на всю деревню. Много водки и он часами сидел с оленеводами и разговаривал с оленями. Или наоборот. Он настолько нажирался что оленевода от оленя уже не отличал. Не факт, что нажирались олени, но оленеводы были в том же состоянии, что и он. Так низко он еще не падал. Это был натуральный месячный запой. Когда он просыпался только для того, чтобы выпить или сходить за водкой. Он уже не мог есть. Еда вызывала отвращение. Все вызывало отвращение, кроме очередной дозы, ну, разве что ему удалось немного поработать. И записать все свои венерические страдания в музыке. Холодный инопланетный пейзаж так и провоцировал выложить все на всеобщее обозрение, тем более, что никто все равно ничего не поймет.