***
Барту едва исполнилось восемнадцать, когда он впервые увидел его. Высокого, с живым, прищуренным взглядом, с искренней улыбкой и светлыми завитками волос, выглядывающими из-под шапки. Он не стал победителем в той гонке, вынужденный довольствоваться местом за пределами подиума, но если бы только бельгиец не знал об этом, то, глядя на него, подумал бы, что голландец взял всё золото мира. По крайней мере, его сияющий взгляд не мог говорить иначе, и Барт пробежал глазами по турнирной таблице, находя номер с его марафонской формы в середине рейтинга. Сьюрд Хайсман, отпечаталось в его сознании, не предвещая ничего необычного. С тех пор с того момента их первой встречи прошло несколько лет (впрочем, Барт не был уверен, можно ли считать это встречей со стороны Сьюрда, который, похоже, не придал особого значения юному бельгийцу, оставляя того увлечённо посматривать голландцу вслед), и время вносило свои собственные коррективы. Больше не было слегка наивного, чуть стеснительного юнца Барта, который с нескрываемым восхищением смотрел на всё вокруг. Нет, нельзя сказать, что он потерял вкус к делу всей своей жизни как и к жизни в общем, но эти по-детски броские чувства время умудрилось оформить, обточить, разгладить их острые края, словно волна гладкие камушки, превратив в нечто осознанное, более глубокое, более... взрослое. Он и сам не заметил, как с изменением отношения к этому миру к нему самому стали относиться несколько иначе. Барт понял это случайно, когда однажды что-то внутри не подпрыгнуло, заметив, что на него теперь смотрят не свысока, а совершенно прямо, видя равного себе противника и друга. Да, за эти годы Барт обзавёлся друзьями, которых не знал раньше. Он видел людей, которых раньше мог видеть только в собственных фантазиях или, на худой конец, с экрана телевизора. Были друзья, были новые встречи и несправедливо забытые старые, был смех искренности и была досада разочарования, были минуты полной сосредоточенности и мгновения совершенной отрешённости... А ещё был Сьюрд, и сколько бы Барт ни думал о том, куда же именно стоит отнести этого голландца в собственной «классификации», каждый раз вновь оставлял всякие попытки. Сьюрд был... Сьюрдом: Сьюрдом-роликобежцем, Сьюрдом-марафонцем, Сьюрдом-чемпионом, Сьюрдом-конкурентом, другом, компаньоном, просто хорошим человеком, — так твердило сознание, раскладывая качества по полочкам каждый раз, как бельгиец видел его. Вот только каждый раз, когда, казалось, всё наконец стало на свои места, Барт начинал себя тихо ненавидеть. Просто за то, что лгать — это ужасно, а лгать самому себе — почти непростительно. В конце концов, ему надоело считать минуты, когда ритм его сердцебиения превышал все допустимые нормы, в живот внезапно вязко скручивало, и Барт отворачивался, чтобы не дать себе сойти с ума. Сердце упорно выстраивало во внутреннем мире бельгийца отдельный квартал, заходить куда боялся сам его владелец, просто не желая лишний раз видеть выеденную радостно-алой краской табличку на входе — «Добро пожаловать в квартал Влюблённости!». И не то чтобы Барт видел в этом какую-то проблему (факт того, что Сьюрд был совершенно, абсолютно, даже отдалённо не похож на девушку, показался Барту настолько обыденным и естественным, что он сам удивился тому, насколько просто, оказывается, признаваться самому себе), но что-то внутри подсказывало, что ничего хорошего из этой влюблённости не выйдет. Просто потому что Сьюрд уже был влюблён. Не в него. Они пересекались не так часто, хотя Барт знал, что могли бы. Сьюрд Хайсман казался ему безумно занятым парнем, к тому же «старшим по званию», поэтому юный бельгиец зачастую просто не знал, с чего начать разговор. Не то чтобы пять лет казались ему такой уж существенной разницей, но вот разницу в уровне подчёркивали на ура, что подтверждалось каждой гонкой, в которой Барт видел его где-то далеко впереди, тщетно пытаясь нагнать его время. В конце концов, решил он, одного желания недостаточно. Этот голландец с серо-голубым взглядом прищуренных глаз, казавшийся таким простым, на деле лишь водил всех за нос этой мнимой простотой. Но всё изменилось в одночасье, когда, движимый невероятной силой, сотканной из желания, упорства, последних усилий и немыслимого счастья, он пересёк финишную черту того чемпионата в Оствардерсплассе, разрезая воздух на коленях и позволяя победному крику вырваться из груди. Сьюрд уже не был простым парнем из Андайка — он был чемпионом, развернувшим свои прекрасные крылья в полную широту, и Барт любовался ими. Теперь уже он хорошо знал, отчего каждое перо на его незримых крыльях отливало блеском. Признание всего мира едва ли волновало голландца — Сьюрд довольствовался любовью голландского народа, который дарил ему свою любовь в ответ, и он бежал во имя этой любви, разворачивая крылья, чтобы укрыть под ними всех, кто отдал ему хоть крупинку своих чувств. Он не боялся проиграть — он просто бежал, чувствуя напряжение в каждой клеточке тела, грозящееся раздавить его, но он улыбался ему в ответ, не видя себя без этого чувства. И трасса поддавалась ему, опаляя крылья холодным дыханием, заставляющим его сердце подпрыгнуть. Он не ходил по головам, чтобы достичь желаемого, укрепляя собственную силу духа и веру в себя. Дарил улыбки всем вокруг. Открывал окружающим скрытую силу, таящуюся в двух лезвиях под его ногами. И любил. Любил каждую минуту своей жизни, заражая ей всех вокруг. Прошло время, прежде чем Барт смог раскрыть все карты друг за другом, чтобы это понять. Что-то просто изменилось. Барт не мог сказать, что же именно, но с каждой новой встречей ему казалось, что Сьюрд отдаёт ему по пёрышку из своих крыльев, приближая бельгийца к его минуте триумфа. К тому времени он уже знал, что голландец был обладателем сердца, полного любви, вот только не представлял, каких масштабов она может достигнуть. О да, они стали видеться чаще. Просто потому что один чувствовал наливающуюся силу в своих ногах и стал всё чаще появляться в заголовках как новая бельгийская звезда, а второй старался удержать завоёванные позиции — и интересы столкнулись, пересекая две жизни. В тот день Барт впервые видел, как Сьюрд улыбается ему, именно ему, протягивая руку для крепкого рукопожатия, на которое Барт, конечно же, ответил, игнорируя тонкий голосок в глубине сознания, чирикающий что-то про то, что лёд тронулся. Как оказалось, они оба мечтали. Мечтали о своём, о чемпионском: о золоте, о титулах, об Олимпиаде, о которой Сьюрд мог говорить часами, просто светясь изнутри. Барт не перебивал. В такие минуты, когда он и его новоиспечённый друг выкраивали немножко времени во время тренировки, чтобы размять уставшие ноги и дать им несколько мгновений покоя, он не знал ничего прекраснее. Зачастую бельгиец вставлял фразу-другую между прочим, дополняя его рассказ, но нарушать созданную собственным сознанием идиллию просто не хотелось. Припекающее голландское солнце, румянящее щёки и оставлявшее немыслимо нелепые отпечатки от очков на лице, прохладная вода после горячей тренировки, любимая пара скоростных роликов, мелкие капельки пота, оставляющие тоненькие дорожки на взмокшем теле, и его сияющие от эмоций и любви глаза — если рай на земле и существовал, думал он, то он был таким земным, подумывал Барт. И снова забывался в сотнях обоюдно сказанных фраз, теряясь в той любви, что Сьюрд не мог скрывать, а Барт просто медленно терял голову от её масштабов. Общие мечты, общее дело, общие тренировки, общие цели — Барт полагал, что они скорее скрестят мечи на общем поле боя за регалии, чем станут настолько понимающими друг с другом. Новый ледовый сезон был не за горами, и парни строили планы, с сожалением примечая, что пару роликов придётся на время отправить в заслуженный отпуск, сменив её парой клапов. Что, с другой стороны, казалось облегчением бельгийцу, вот уже который раз рвавшийся на трек просто для того, чтобы остудить его холодом собственные чувства, которые не желали угасать... Сьюрд был полон любви, полон эмоций, он так отчаянно любил эту жизнь, что, казалось, однажды его сердце просто не выдержит такого накала. Барт знал это и не раз пытался успокоить себя, ловя становящиеся всё более неслучайными взгляды голландца на себе. Что если он просто... не мог полюбить ещё кого-то, зная, что его сердце всё же имеет пределы для чувств? На носу такой ответственный олимпийский сезон, а это не только невероятная ответственность, но и ни с чем не сравнимые эмоции, что если он знал это и потому не мог променять любовь всей жизни — своё дело — на того, кто, может быть, уйдёт, как только ему наскучит? Он даже не мог представить, к чему приведут его мысли. Всё, о чём он мог только мечтать, однажды просто случилось. Барт не мог сказать, что же именно стало отправным пунктом, но внезапно всё, что они делали — совместные тренировки, разговоры о жизни и планах на будущее, прогнозы на сезон, мечты о жизненном и возвышенном, лёгкость в общении и двусмысленные взгляды, странные касания и понимание без слов — обрело окончательный смысл. Он не знал, холод ли трека заставил его не отрываться от прижатого к нему тёплого тела или же просто зашедшие до точки кипения чувства, которые он хранил глубоко в себе всё это время, но когда осторожное касание в уголок губ заставило дрожь пробежаться вдоль позвоночника и уйти в кромку льда под ногами, которые уже едва держали его, он даже не попытался остановить его. Это касание нельзя было назвать таким особенным именем поцелуя, но Сьюрд повторял его снова и снова, заставляя Барта стоять посреди покинутого уставшими конькобежцами трека и смотреть в никуда, пытаясь осознать происходящее. «Зачем ты это делаешь? — сорвалось шёпотом с губ, почти зудевших от желания, с которым было невозможно бороться. — Откуда ты знаешь, что это не просто порыв на одну ночь?..». В ответ голландец не проронил ни слова, отрываясь на несколько секунд, чтобы посмотреть на бельгийца в упор. Люди говорили, что у Сьюрда сердце любовника, влюблённого раз и навечно. И, вздрагивая от силы взгляда напротив, Барт вдруг не смог найти хоть одну причину, почему он должен сомневаться в этом.***
Ничего, кроме тихого сердцебиения, отзывающегося теплым постукиванием на кончиках пальцев, когда он касался груди другого. Больше ничего. Ничего не казалось настолько реальным, ничего не держало его прикованным словно сваренными намертво массивными цепями к этому телу, этому взгляду, этой душе. Остаётся только дышать, закрыв глаза, видеть только бесконечно всепоглощающую пустоту перед собой, и снова дышать — вдох-выдох, вдох-выдох — втягивая полной грудью и задерживая в лёгких солоноватый запах его тела, терпкий аромат светлых волос, завивающихся в странном роде трогательными завитками у шеи, жар сбитого дыхания, которым хотелось обменяться, которым хотелось дышать самому... Подарить его ему, помочь провести его через мириады эмоций в несказанных словах, дать понять — тепло тоже имеет аромат, заточённый в тонкую оболочку доверия, долгожданности, открытости, свободы от предрассудков, такой тонкий, нежный, но невероятно стойкий аромат. Барт знает только один единственно действенный способ разделить с ним одно дыхание, но испытывает его раньше, чем решается на него. Тогда-то он и примечает, что тепло Сьюрда на вкус как свежевыпаренная морская соль, и смыкает поцелуй, смакуя его и дальше. Морская соль, идеальнее сравнения просто не найти. Он даже не был морем — море слишком непостоянно, оно может ласкать твои ступни игривыми волнами, плескаясь в солнечных лучах и пуская лучистых «зайчиков» плясать по спокойному волнению, может предупреждающе рокотать, подкатывая к ногам предостерегающим перекатыванием сточенных камней, а может просто похоронить под серой сущностью гребня, не дав возможности попрощаться с мелькнувшим перед глазами в последний раз, будто шлейф падающей звезды, небом. Нет, Сьюрд не был таким. Жизнь любила его, была его волной, а он растворялся солью в её глубине, позволяя нести себя по своим гребням. Но с каждым новым поцелуем Барт понимал всё отчётливей, что, возможно, морем для него стало нечто другое, точнее сказать, некто другой, кто принимал каждое его касание, находясь в буквальном смысле на самой вершине гребня, созданного скрытой мощью океана Жизни, и уносил его всё дальше, дальше, дальше... Сьюрд целовал его, целовал долго, и бельгиец потерял счёт этим касаниям, чувствуя, как они растворяются на его губах вначале смутным, осторожным давлением, словно нарочито несмелым (он не мог позволить себе раствориться в нём, как соль в морской пучине, не познав до конца глубины намерений), а потом затягивающее сладкой, открытой, влажной лаской, заставляющей все мысли бельгийца просто куда-то испариться. Он не знал почему, не понимал, отчего, но отпускать его больше не хотелось, не хотелось упускать этот тёплый запах, который медленно, но верно сводил его с ума, и он поддавался, не веря, что так недавно отказывался принимать это как должное... Внезапный лёгкий толчок в грудь, чувство холода ткани постельного белья, заставляющего обнажённое тело мелко вздрогнуть от разрыва контакта, но вот солёное тепло возвращается снова, накрывая, как волна. Господи, он пропах им насквозь: каждая клеточка, каждый вздох, каждый удар сердца, каждый несвязный шёпот в его влажные и чуть припухшие от столь частых поцелуев губы. Солёное море не замерзает, Барт знает это и пускает его дальше в себя, позволяет войти в свою жизнь окончательно и бесповоротно, больше не желая замерзать. И Сьюрд даёт ему желаемое, он здесь, он ближе, чем когда-либо, он то, что не даст Барту замёрзнуть и обратиться тем льдом, по которому он так любил нарезать круги. Ближе, ещё ближе, Барт хотел, чтобы он забылся, чтобы чувствовал каждый раз, как по его коже пробегалась толпа мурашек, обнажая нервы, обнажая самые тайные чувства, которые он хранил в себе слишком долго. Сьюрд не боялся его, не боялся будущего, не боялся осознания, которое может настичь их обоих в одночасье. Он просто наслаждался им, и Барт чувствовал, как его живот мелко подрагивает то ли от лёгкого холода, который пробегался по оставленным голландцем влажным дорожкам, то ли от ясного, нескрываемого возбуждения, которое тот не торопился утолять. И снова протянутые руки, пальцы в густых волосах, взгляд серо-голубых глаз оттуда, с той зоны за линией невозврата, снова его губы, забирающие его дыхание и дарующие тёплый вкус соли... Барт не помнил, как позволил ему окончательно стереть эту самую линию. Всё произошло без особого определения, просто в один момент его тело пронзили доселе неиспытанные ощущения, и он выгнулся, позволяя заключить своё отдающееся порыву тело в кольцо рук и крепко прижать его к телу другому. Сьюрд что-то шептал ему на ухо, звуча в голове бельгийца шумом прибрежных волн, но он понимал, понимал каждое его слово, понимал и отдавался, наслаждаясь плавными толчками, скользящими движениями, достигающими цели. О да, голландец всегда достигал желаемого. Но желал ли он сейчас его, желал или... Барт никогда не спрашивал, равноценны ли по значимости в жизни Сьюрда лёд и бельгиец. Барт вообще редко задавал вопросы. Но люди говорили, что он никогда не руководствовался правилами, но слушал сердце. Сердце, полное любви, любви ко всему, что его окружало. И Барт просто верил тому, что слышал, просто по тому, какие ощущения охватывали его тело каждый раз, как Сьюрд забирал его с собой. Он не слышал своих же стонов, но замечал, как вздыхает голландец над ним, прикрыв глаза в наслаждении. Разве можно сомневаться, хотелось больше, глубже, слаще, быстрее... Ещё быстрее, пока ночь держала в заточении разум, пока чувства были так ярки, пока он был рядом, так близко, что это казалось невозможным, и Барт считал секунды до момента, когда он уже никогда не будет принадлежать самому себе... Окрылённый, наполненный им до самых краёв, разбивающийся о берег волной, он ушёл в него с головой, а Сьюрд, в свою очередь, просто растворился в нём. Три месяца они забывались друг в друге, теряя счёт минутам, захлёстывая друг друга чувствами и выигрывая сотые на треке, побеждая время. Три месяца они считали дни до начала Олимпиады и до конца года. Три месяца играли приятелей на публику, а по ночам играли со страстью. Три месяца они были вместе. А потом Сьюрд ушёл.***
Барт узнал об этом почти случайно, отправив сообщение в Фейсбук о том, что на Новый год хотел бы вернуться в Нидерланды, чтобы встретить новое будущее вместе — как говорится, как год встретишь, так его и проведёшь. Но когда ни через час, ни через два, ни через полдня голландец не ответил, бельгиец забеспокоился. А тем же вечером телефон просигналил о новом сообщении, которое Барт открывал с улыбкой до ушей, потеряв счёт ударам сердца, а после, казалось, перестал дышать. Одна короткая строка со страницы Сьюрда, но Барт так и не смог понять, от кого же именно, два простых слова — «он ушёл». Разъяснения этой фразе не потребовалось. Уже через несколько минут в новостной ленте появились прискорбные заголовки, из которых он узнал, что Сьюрд умер от разрыва сердца. Он оказался прав. В сердце человека не может найтись столько места для нечеловеческой любви. Он любил слишком искренне, слишком ярко, слишком отчаянно, слишком много. А любовь... любовь не может быть без боли. Так просто не бывает. Каждой любви положена своя боль, и эти два чувства идут бок о бок, как две сестры, крепко взявшись за руки и никогда не разрывая своей связи. Тот предел, который положен каждому из нас, Сьюрду был неведом, и предназначенная для его любви доза боли оказалась несовместимой с выдержкой его души. Барт только читал непрекращающийся поток коротких фраз, кусая губы. Только сейчас он заметил, что не чувствует запаха и вкуса соли. Ведь тот, как оказалось, прощальный поцелуй отчего-то впервые показался ему особенно сладким. Сестра Сьюрда Маришка лишь сказала, что он не мучился. Всё случилось слишком быстро, прежде чем кто-то что-то смог осознать. А ещё то, что свой последний круг Сьюрд всё же проедет, и если Барт желает, то может приехать в Херенвейн, чтобы помочь ему в этом. Ещё один раз. В тот раз Сьюрд пообещал ему ещё одну ночь. Ещё одну ночь, прежде чем старый год уйдёт в прошлое, а вместе с ним и всё, что он отнял. Но в эту ночь он тихо ушёл, оставляя рассвет встречать одиноко свернувшегося на нерасстеленной кровати бельгийца, сжимающего в руках телефон с одним-единственным сообщением, которое уже никогда не прочтёт адресат. «Мне нужна ещё одна ночь».***
Фотограф просит замереть на месте, наводя свой новомодный объектив на счастливую пару чемпионов, и ловит нужный фокус. Кажется, он ещё попросил широко улыбаться, но на это требование Барт просто закрыл глаза. Не в этом случае. А жизнь-то действительно идёт своим чередом. Всё также заливают лёд на марафонских треках, выигрывают титулы новые таланты, подтверждают лидерство таланты укрепившиеся, приходят поглазеть на идеально сложенные тела в стремительном движении люди. Стоит ли жалеть о том, что так естественно? Кто знает, может в один прекрасный день молодые марафонцы будут молиться перед стартом о том, чтобы держать трофей Барта Свингса в руках, зная, что этот день станет вершиной мечтаний. Но пока что сам Барт сжимал в ладонях маленькую фигуру большого человека, чьё имя было выцарапано на стальном подобии льда, который стал для него всем, понимая, что не в силах видеть ещё больше ни в чьих руках. Как не мог видеть в чьих-то руках его самого... И пусть он потерял его из виду, не находя его быстрой фигуры во главе всего марафона, пусть не слышал его непринуждённого смеха, не вздрагивал от медленных касаний к разгорячённому телу, Барт знал одно. Он не помнил картинок из жизни, не прокручивал мысли подобно киноплёнке. Всё это лишь иллюзия на жизнь. А пока жив он сам, в его памяти он навсегда останется живым.