Ищущий обрящет

Снаружи Дом казался совсем необитаемым – из-за покрашенных окон, странной, вымершей пустоты двора и такой тишины, что слышно было тяжелое, больное дыхание осеннего леса. Влажная земля была покрыта ровным слоем желтых, багряных и оранжевых листьев. Слепой сидел на мокрой траве под раскидистым деревом и, перебирая пальцами опавшую листву, вспоминал, как когда-то давно, в детстве, отец рассказывал ему, чем отличаются зеленые деревья от цветных, а сухие, мертвые листья – от свежих. От воспоминаний становилось до боли горячо в груди и пекло под веками, но Слепой заставлял себя думать об этом, потому что знал – человеческая память скоротечна. Было страшно забыть отца и поверить, что врачи и социальные работники были правы, когда говорили о конфабуляции и посттравматическом синдроме*. За спиной раздались неровные, шаркающие шаги. – О чем ты задумался, новичок? Голос, несмотря на несколько недель жизни в Доме, был незнаком. Он звучал тихо, нараспев и показался Слепому печальным и покровительственным. – Можно ли придумать целую жизнь? – Можно даже не одну, – голос улыбался. Шаги ребенка тихие, неуловимые. Слепой подходит к двери кухни неслышно, осторожно, заинтересованный первым гостем, появившемся просторной квартире за полгода его жизни здесь. Сквозь стену Слепой слышит, как кипит на плите чайник, булькая пузырьками кипятка, слышит, как размеренно стучит по разделочной доске нож – пахнет лимоном, который режут тонкими ломтиками. Пахнет сигаретным дымом – курит незнакомец. – Я всегда знал, что ты рано или поздно выкинешь какой-нибудь финт. Голос у гостя красивый – ясный, неспешный, громкий. В ответ ему раздается неопределенное хмыканье. Слышится скрежет крышки о резьбу бутылочного горла, потом плеск наливаемой жидкости и короткий звук, с которым соприкасаются друг с другом стеклянные бока. – Рад, что ты зашел. Ненадолго повисает тишина, разбавляемая постукиванием чайной ложки по стенкам чашки с кофе. – Не мог не. Знаешь, Спящих стало меньше. – Знаю. Он хорошо о ней позаботится там. – Уж надеюсь. Слепой стоит в коридоре, прижавшись ухом к двери, и водит по стене ладонями, нервничая. Большая, тихая, вкусно пахнущая квартира, в которой живут всего двое – он и забравший его из приюта мужчина, все еще немного пугает его после шумной толкотни грязных, озлобленных детей. – Может, заедешь как-нибудь к нам? Познакомишь своего с остальными. – Не думаю, что он уже готов. Маленькое сердце в узкой груди заходится страхом и волнением. Мир вокруг все еще не любит Слепого – он знает это, и все еще не ждет ничего хорошего. Весь мир, кроме мужчины без рук и со строгим голосом, который говорил со Слепым серьезно, как с ровесником, и рассказывает, что такое улыбка, позволяя прикасаться к своему лицу. Ему Слепой верит и готов пойти за ним, куда он скажет. Чувствует себя в безопасности рядом с ним. Он легко заменяет Слепому целый мир. – Ты не боишься? Он ведь не обычный ребенок. – Боюсь. Очень. Слышится тихий вздох и скрип стула по паркету – гость подвигается ближе к хозяину дома. По искусственными руками скользят теплые ладони. Тишина становится напряженной, неприятной. Слепой аккуратно толкает дверь, входя в кухню. Раздается прерывистый вздох, и один из мужчин резко встает и отходит к окну. – А вот и ты, малой, – радостно говорит незнакомец. Его голос становится ближе – он наклоняется перед Слепым, чтобы быть с ним на одном уровне. Горячие пальцы обхватывают Слепого за запястье и вкладывают узкую ладошку в рукопожатие. Незнакомец говорит, что так здороваются взрослые мужчины, и этому придется научиться. От него веет неведомым запахом – терпким, теплым, очень естественным. Рядом с ним легко дышать. Слепому кажется, что они давно знакомы, и он спрашивает, как зовут гостя. Тот невесело хмыкает и ненадолго замолкает. – Зови меня Смерть, малой. Я старый друг твоего отца. Когда Слепой вернулся со двора, сбежав из-за начавшегося дождя, в спальне царило оживление. Табаки шумно отдавал команды Македонскому, то и дело прерываясь на то, чтобы сказать Лорду, что он берет неправильные пропорции спирта и мятного масла. Черный читал что-то, сидя на окне, потому что его кровать занял разбирающий какие-то травы Горбач. У стены, порой проигрывая несколько аккордов, настраивал гитару Волк. – Малой, давай научу играть. Слепой послушно касается длинными пальцами тонкого, изящного грифа. Струны тихонько звенят от неловкого прикосновения и холодят кожу. – А ты умеешь? – усмехается за спиной Смерти отец. – Да уж было, с кого брать пример. Ты его тоже знаешь. Ненадолго повисает печальная тишина, словно оба вспомнили что-то плохое. А потом Смерть показывает Слепому, куда ставить пальцы, чтобы получалась музыка. Через несколько месяцев Слепой наигрывает на гитаре «хорошие времена, плохие времена»*, и отец почему-то выходит из комнаты, не дослушав. Раздался неожиданный звон, и воспоминание исчезло, испуганно вздрогнув. Сфинкс хрипло выругался и надсадно закашлялся, стоя над тумбочкой с чашками. Только что из грабли выскользнула одна из кружек. Перед глазами у него было мутно, тело ломило от лихорадочного жара. – Давай, я сделаю, – Слепой оттеснил его в сторону, на ощупь справляясь с посудой. Кожа на пальцах заалела ожогом, когда он случайно коснулся чайника. Через пару минут он держал перед Сфинксом кружку с черным чаем, крепким, с молоком и одной ложкой сахара. Тот отхлебнул и странно посмотрел прежде, чем поблагодарить. Поверить, что новичок просто угадал, какой чай у Сфинкса любимый, было трудно. – Сегодня Ночь Сказок, – обрушился на Слепого Табаки, стоило тому сесть на край общей кровати. – И что? – Рассказывают все! Не говори потом, что тебя не предупреждали, – строго предупредил Шакал и тут же отвлекся на Лорда, который пробовал смесь собственного изобретения чересчур активно. Волк рассмеялся их спору и, отложив гитару, пересел на кровать к Сфинксу, забрать из грабли чашку. – Думаю, я сегодня помолчу, – надсадным больным голосом прохрипел Сфинкс. – А вот новенького хотелось бы послушать. Слепой отстраненно подумал, что рассказывать ему нечего. В комнате шумело, кипело, звенело и падало до глубокого вечера. Стемнело по-осеннему рано, и в окно снаружи скребся мелкий дождь. Табаки, от души продегустировав того и этого из бутылок Лорда, успокоился и начал говорить чуть тише и медленнее. На общей кровати рядом со Слепым устроился снявший грабли Сфинкс, напротив – Волк, все еще, спустя несколько недель, смотрящий на новичка исподлобья. Ближе к центру расположился Табаки, за его спиной полулежал и курил, пуская в потолок кольца, Лорд. Горбач остался на своей кровати, наблюдая и слушая сверху. Молча сидели поодаль друг от друга Мак и Черный. Лэри устроился на подоконнике. Тихо сопел во сне Толстый. Оставшиеся места заняли неожиданные гости. Слепой не знал их, но почти все голоса оказались знакомыми – он уже слышал их на занятиях и в столовой. – Всем добрый вечер, – очень вежливо поприветствовал кто-то, последним садясь в круг слева от Слепого. От обладателя голоса веяло прохладой и растительным запахом. С ним шумно поздоровалась вся четвертая, и, наконец, весь верхний свет выключили, лампы частично оставили. Фоном тихонько играло старенькое радио. Лорд открыл одну из своих бутылок, и в комнате повис крепкий запах спиртного. Из рук в руки стали передавать чашки с пахнущей мятой жидкостью. – Сегодня я первый, – неожиданно тихо и спокойно сообщил Табаки. Слепой сделал щедрый глоток из кружки, поморщился – напиток едко жег гортань – и сосредоточился на голосе Шакала. Сказка Табаки На свете этом или том живет старец. Его найти трудно, потому что живет он не в каком-то определенном месте, а в множестве миров разом. Жилища его принимают разный для каждого ищущего вид, а сам старик имеет привычку скрываться под чужими личинами. Непросто распознать старца среди множества людей, даже хорошо зная каждого. Каждый упорно ищущий обрящет и найдет старца. Однако далеко не каждый сможет сказать точно, что ему нужно, потому что люди порой сами не знают, чего хотят. И даже из тех, кто знает, зачем пришел, многие уйдут ни с чем, потому что старец упрям, несговорчив и не делает подарков просто так. Есть у старца все – так много, что ему самому тесно в окружении своих богатств. Среди всего есть вещи, с которыми он легко бы расстался, но за ними никто не приходит. Все идут к старцу за одним. Все ищут шестеренку от разбитых часов, потому что в ней заключается власть над временем и кругами. Можно вернуться вспять и исправить ошибки. Можно отправиться куда-то вдаль и опередить боль, пропустив ее за мгновение. Каждый жаждет шестеренку, и лишь единицы ее получают. Есть еще один дар у старца, который никто не просит, потому что никто о нем не знает до тех пор, пока его не получит. Это перо цапли. В отличии от колесика часов, перо исчезает, попав к новому владельцу, и его нельзя отдать, обменять или подарить – им можно только владеть до поры до времени, пока не настанет случай им воспользоваться. Перо исполняет одно желание – и не всегда понятно, следует оно воле владельца или вершит предначертанное. Однажды старец сделал невиданной щедрости подарок – тому, кто был дорог одной из его личин. Счастливчику не пришлось искать старца или даже о чем-то просить. Многие готовы были бы на многое ради этого, но тому человеку, кого старец выделил из всех, дар не помог унять своего горя, своей утраты и тоски от потери самого близкого человека. Люди слабы духом. Проживший множество веков мудрец знал это, но сердце его тронула жалость, и он дал страдальцу возможность вернуть своего близкого. Часть его самого. Вырвать эту часть из другого мира. Остаться единым целым. И перо исполнило это желание. Человек стал не одинок. Однако старец – упрямый, несговорчивый и вредный, скучающий старец – не предупредил об одном. Когда умирает тот, чье желание исполнило перо, все возвращается на свои места. Мир забирает обратно отобранную у него душу. Все следы теряются и забываются. Все становится таким, каким должно было быть. После рассказа Табаки ненадолго повисла тишина, нарушаемая только едва слышным хрипом радио из угла. Потом Волк бросил, что старина Шакал горазд на трагедии, и все рассмеялись. Только Слепой даже не улыбнулся. Он продолжал сидеть, повернув лицо к Табаки, и склонив голову, беззвучным движением губ повторяя последние слова сказки. Шакал загоготал в ответ на чью-то шутку, отобрал у Лорда бутылку, отхлебнул, игнорируя брезгливое возмущение, прямо из горлышка и упер чуть затуманенный взгляд в лицо Слепого. Тот, почувствовав, медленно отвернулся. – Между прочим! – вдруг громогласно объявил Табаки. – Я глубоко убежден, что это сказка с очень счастливым концом. С гораздо более счастливым, чем могла быть. И тех, кто со мной не согласен, я могу со свету сжить аргументами! – Никто с тобой не спорит, Шакал, – улыбнулся Волк, поудобнее устраиваясь на постели. – Только не кричи, Сфинкса разбудишь. Сфинкс уснул где-то на середине сказки, устроившись лежа прямо там, где сидел. Табаки перешел на ворчливый шепот, и через несколько незнакомых минут снова стало тихо: начал рассказывать кто-то из гостей. Слепой особо не слушал, продолжая размышлять над сказкой Шакала, пока дыхание Сфинкса из размеренного и глубоко не стало снова хриплым и быстрым. Слепой наклонился к нему, чтобы быстрым, тихим шепотом, не мешая рассказчику, спросить: – Как ты? – Температура все еще держится, кажется, – надсадно пожаловался Сфинкс, не открывая глаз. Узкая ладонь коснулась разгоряченного лба, проверяя. Сфинкс подался навстречу прохладному, облегчающему прикосновению. Слепой хмыкнул и положил ему на лицо вторую ладонь, холодными пальцами покрывая алеющие больным румянцем скулы. Сфинкс благодарно выдохнул «спасибо», снова проваливаясь в сон. Волк пристально смотрел на них с другого конца кровати. Следующая сказка текла неспешно и лениво, то и дело прерываясь вопросами слушателей. Вездесущий Табаки то и дело подливал во все кружки спиртное, сам ничуть не хмелея, несмотря на количество выпитого. – Кто-нибудь хочет попробовать мой новый эксперимент? – после сказки Лорда спросил сидящий рядом со Слепым гость. – Папа все балуется, – фыркнул кто-то, в ком Слепой предположил Валета из Псов. – Папа балуется, – с улыбкой в голосе подтвердил Стервятник и достал из внутреннего кармана пиджака узкую фляжку. Вокруг зашумело, и напиток стали передавать из рук в руки. Кто-то отказался, Табаки положил глаз на фляжку и принялся за нее торговаться, кто-то понюхал, покрутил емкость, но пить не рискнул, кто-то все же сделал глоток. – Думаю назвать это Лунной дорогой. – А с каким номером? Фляжка дошла до Слепого. – Это шестьдесят четвертая. Глоток обжег горло так сильно, что было больно вдохнуть. Слепой ненадолго зажмурился, справляясь с ощущениями, и вернул фляжку владельцу. Стервятник заинтересованно смотрел на его искаженное лицо. Люди говорили о чем-то своем, стоял ровный, тихий гул разговоров, и никто, кроме Папы Птиц и Табаки, не обращал на новенького внимания. Слепой вместо сплетения голосов слышал негромкий, но отчетливый шелест листьев. Вместо душного и тяжелого запаха алкоголя и сигаретного дыма Слепой дышал холодным, свежим запахом улицы, леса. Откуда-то потянуло влажностью, как от болота, и будто бы издали раздался волчий вой. А потом Слепой увидел. Вместо спальни, очертания которой он знал руками, перед его взглядом расстилалась чаща. Деревья были черны, почти полностью оголенные ветки шумели, нагибаясь под порывами ветра, по пожухлой траве тут и там летела листва. Небо было густого синего цвета с яркими точками звезд, огромными, как дыры в натянутом пологе. Оставшийся от луны огрызок был худ и бледно-желт. Волчий вой повторился. Лес, до этого притаившийся, спокойный и ленивый, постепенно оживал, словно приветствуя Слепого. Деревья расступались, показывая тропы, ветер становился ласковее, теплее, и, казалось, вся разом живность заголосила. С края небосвода яркими вспышками сорвались две звезды. Лес как будто бы ждал и, наконец, дождался. Слепой стоял перед этим лесом, замерев, и смотрел, смотрел, не мог насмотреться. Он неуверенно сделал шаг, и босые ступни утонули в высокой мокрой траве. Под ногами захлюпала грязь. Синева над головой заплакала мелким дождем. Лес окутывал Слепого своими прикосновениями, запахами и ощущениями. В груди поселилось жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. Чувство единения с огромным, неопознанным, опасным и почему-то покорным ему лесом не отпускало. Слепой улыбнулся. Впервые с момента, когда где-то в другом мире, на полупустой трассе, столкнулись две машины, он чувствовал себя спокойно. Хорошо. Откуда-то донесся голос, почему-то очень напоминающий голос Смерти: – У вас новичка, кажется, пробрало. – Слепой. Эй, Слепой! Перед глазами стоял лес. Голоса раздражали и мешали, их обладатели оставались невидимыми. – Стервятник, что это была за дрянь? Голосов стало больше, они слились в единый волнующийся и переругивающийся гомон. Слепой отчетливо слышал только голос Смерти и мельком смог увидеть его обладателя: в темные краски леса вмешался короткий рыжий всполох и ярко-зеленый отблеск очков. Больше Слепой не желал ничего слышать. Быстрыми, торопливыми шагами, он уходил в глубину чащи. Лес принимал его, гостеприимно, и как своего, окутывая влажными прикосновениями, терпкими запахами, гулкими звуками. Слепой шел и шел, глядя по сторонам, и не мог остановиться. – Слепой? От голоса Сфинкса тряхнуло. Слепой опустил веки и сосредоточился на нем – на зовущем голосе. Снова открыв глаза, Слепой ничего не увидел. Были лишь чернота и едкий, больничный запах. – Ты слышишь меня? – Да. Послышался облегченный вдох. – Мы в Могильнике.