Взрывы

      — Я и рада бы тебя не любить, Хоторн, да не в силах перестать, — часто шептала Мадж мне на ухо, пребывая в любовном угаре.       А после сразу целовала — боже, как она меня целовала! — абсолютно теряя голову, отдавая всю себя без остатка, до последней частички, ничего для меня не жалея. Поцелуи Мадж были настоящими — совсем не то, что поцелуи Китнисс. Эвердин целовала сдержанно и как-то сухо, скупо, будто делала одолжение: это было лишь соприкосновение губ и не более, в то время как с Мадж при поцелуях мы сплетались целыми сущностями, душами, соединяли две жизни, две дороги в одну.       Пьянящий аромат лавандового мыла и земляники. Нежная-нежная кожа, да такая светлая, словно топленое молоко — порой мне было даже как-то неловко касаться ее своими огрубевшими пальцами, в которые напрочь — не оттереть — въелась позорная шлаковская чернота.       — Ты не заставишь перестать, — бормотала Мадж, рисуя пальцем ей одной только понятные знаки на моей обнаженной груди. — И никогда от меня теперь не избавишься.       А я и не хотел избавляться. Я любил — пусть не ее саму, так то, как она любила меня, и я был с ней счастлив. Она помогала забыть, а в тот период своей жизни я как раз более всего нуждался в забвении. Ни Капитолия, ни игр, ни голода, ни гнета не существовало для меня, когда я утыкался носом в гладкую молочную шею Мадж, когда вдыхал душистую лаванду и наматывал на палец шелковистые позолоченные пряди — молоко и мед. Ни Капитолия, ни игр, ни голода, ни гнета.       Ни Китнисс Эвердин.       До сих пор не понимаю, как так вышло: я и Мадж. Прежде всю свою сознательную жизнь терпеть семейку Андерси не мог и никогда бы даже на мгновение не представил богатенькую дочку мэра в своих объятиях. Но это случилось, это происходило взаправду; я мог обнимать Мадж часами. Уверен: мои руки даже спустя десятилетия будут помнить изгибы ее стройного хрупкого тела — точно драгоценный капитолийский фарфор, только еще изящнее, еще шикарнее, а грудь не забудет ни один из тех узоров, что Мадж с таким трепетом выводила на ней белыми длинными пальцами.       Что-то во мне в тот год резко перевернулось. И пусть я не перестал дорожить Эвердин, пусть не перестал где-то в глубине души надеяться, что она отвергнет Мелларка, почему-то эти ее холодность и грубость, которые раньше так привлекали и манили, которые казались главной изюминкой и самым соком, стали претить. Если бы она пришла ко мне сама — я без всяких раздумий раскрыл бы для нее свои объятия и забыл бы все обиды. Но Эвердин не делала первых шагов, а я шагать в ее сторону устал. И я устал от бесконечных нервотрепок, устал от жаркого неистовства: меня замучили метания Китнисс и ее неопределенность. Я внезапно осознал, что больше не могу ее ждать, что больше не хочу терпеть издевательства. Мне вдруг захотелось чего-то спокойного, уютного, такого, в чем я мог бы быть уверен. Захотелось ласки, нежности, тепла и глупых слов о любви — сладким шепотом на ухо.       Я обрел это с ней. Девчонка, которая всегда буквально до тошноты раздражала меня, подарила мне то, в чем я нуждался. Нуждался так сильно, хоть волком вой: до сумасшествия, до исступленной боли в ребрах. Она просто пришла и отдала, не требуя ответа и даже не заводя речи о взаимности.       Поначалу я ничего не чувствовал — ни в какую не получалось, и я с тоской думал: хотя бы воспользуюсь, раз выбора больше нет. Но чуть позже это случилось: я открылся. Мадж смотрела на меня как на восьмое чудо света, глядела в мои глаза так, будто в них целый мир. Она держалась за меня всегда крепко-крепко — словно без моей руки на талии не умела дышать.       Она стала значить для меня что-то — девчонка, которая пропускала занятия по рисованию ради того, чтобы подольше побыть со мной. Которая обманывала отца и сбегала по ночам — ко мне на Луговину. Которая угощала меня апельсинами, кормила крошечными дольками — по одной за поцелуй. Она читала мне стихи наизусть, пела для меня — старалась, неуклюже тянула высокие ноты и смущенно краснела, когда получалось совсем уж фальшиво. Учила меня танцевать вальс — то, к слову, была моя очередь смущаться и краснеть, — и, наконец, шептала мне на ухо эти глупые, но такие нужные слова о любви.       Я обрел его. Я обрел покой с девчонкой, которая открыла мне глаза и — что важнее — сердце. Я обрел надежду, разглядел ее, нашел во влюбленном взгляде Мадж и наших поцелуях под тусклым светом звезд.       А затем потерял — когда над Двенадцатым дистриктом прогремела череда оглушительных взрывов. Потерял все. Счастье, покой, надежду и ее.       Лаванда, земляника, топленое молоко.