Взрывы

      Тем утром я проснулся особенно обессиленным — ночные кошмары вымотали и наделили мучительной головной болью (впрочем, боль не была исключительно физической). Они умудрялись доставать меня даже тогда, когда рядом спала Китнисс, а тут и вовсе озверели — Эвердин перестала приходить, и я оказался полностью беззащитным. Но возвращаться в отсек к матери и младшим не хотел — еще не хватало, чтобы они прознали о моих проблемах. У них и собственных было навалом — не разгрести.       В ту ночь я видел по меньшей мере сто ужасных снов, причем все на один лад. Мне без перерывов снились яркие, ослепляющие вспышки, огненные столбы, пятна крови на молочно-белой коже и пепел на светло-медовых волосах. Разбудил меня собственный вопль, и я еще долго не мог отойти: все лежал, вцепившись зубами в подушку, а жалкие остатки сердца проделывали выбоину с обратной стороны груди.       В Тринадцатом нарушение строгого распорядка каралось всевозможными выговорами и лишениями. А так как я был далеко не последним там человеком, надеяться на то, что мое отсутствие на завтраке и дежурстве останется незамеченным, не приходилось. Только вот это ни капли не расстраивало и не задевало. Кто и что мог мне сделать? Хуже все равно было некуда.       Я обнимал одеяло, представляя, что это Мадж, и обдумывал чреватую неприятными последствиями идею пренебречь даже собранием в штабе, когда в дверь постучали.       Наверняка мать, решил я. Крикнул, что не заперто, и поглубже зарылся в одеяло, собираясь сказаться простуженным. Такая мысль сразу же показалась нелепой и жалкой, но выбирать было не из чего — другого в голову не пришло. К счастью, оправдываться мне не потребовалось.       — Привет, — у входа в отсек стояла Примроуз Эвердин с серым, словно мои мысли, подносом в руках. — Ты не пришел в столовую. Что-то случилось?       Это был какой-то диссонанс: раньше сестра Китнисс никогда не заходила ко мне, оно и понятно — мы почти не общались, — поэтому я меньше удивился бы даже Альме Койн.       — Все хорошо, просто проспал: телебраслет не сработал. — Я избавился от одеяла и, свесив ноги, сел на край кровати. Мой голос был хриплым, но не спросонья. От криков. Это они разодрали глотку.       Прим сделала несколько неуверенных шагов в сторону моей тумбы и, когда я одобрительно кивнул ей, поставила туда поднос, а затем так же неспешно вернулась обратно к дверям. Остановилась, отчего-то не торопясь уходить.       — Тебя попросили принести мне это? — сам не понимая, зачем, поинтересовался я. — Кто? Китнисс? Мама?       Утенок пожала плечами. Ее губы вдруг ни с того ни с сего растянулись в широкой улыбке, а щеки налились краской.       — Я сама решила, что немного пшенной каши тебе не помешает. Она, конечно, хуже рисовой, но нам ли, шлаковцам, носы воротить? — Ее маленькие пальцы смущенно перебирали бугорки косички. — Наверняка впереди у тебя тяжелый день: без хорошего завтрака не обойтись.       — Спасибо, — пробурчал я, внезапно осознав, что дышать стало как-то проще. Бордовые пятна крови с бледно-голубого платья Мадж и ее тело, усыпанное черной копотью, наконец перестали мне мерещиться.       А потом я ощутил это — оно заполнило весь отсек: от гладкого скользкого пола до невысокого белоснежного потолка. Мое сердце — вернее то, что от него осталось после взрывов, — пропустило удар. Я схватился руками за голову в попытке остановить поток необычных, противоестественных мыслей, но у меня не получилось.       — Ты в порядке? — услышал я встревоженный голосок Прим — такой мелодичный, такой сладкий, будто… мед. — Может, сходить за врачом?       Это она...       — Чем пахнет? — выпалил я. Мой кадык подпрыгнул, а к горлу вдруг подкатила истерика. — Прим, чем пахнет?!       В своем обонянии я был уверен, но вот в адекватности — не очень. Эвердин прищурилась, посмотрев на меня как на психа, и указала пальцем на поднос с остывающей кашей.       — Нет, — я в исступлении замотал головой, должно быть, действительно походя на ненормального. Зрачки стопроцентно были расширены. — Чем пахнет от тебя?       Девчонка вдруг оказалась совсем рядом, ее руки легли на мои дрожащие плечи, и я стал чувствовать это отчетливей, стал задыхаться от счастья, не в силах в него поверить. Однако никаких сомнений больше не оставалось.       Прим чуть наклонилась и заглянула прямо в мои глаза — вот тут-то я и заметил ее несравненную лазурь, вот тут-то и совершил первый шаг к возрождению, поняв, что грядет. В ее азуритах четко читалось беспокойство, беспокойство за меня, и это подлило масла в огонь, которому суждено было заново зажечь мое умирающее сердце.       — Травяным отваром, наверное, — совсем растерявшись, пробормотала Примроуз. — Мы с мамой готовили его перед завтраком.        Затем сразу стала расспрашивать о моем самочувствии и о том, не контузило ли меня случайно на каком-нибудь из последних заданий. Вопросы и уговоры сыпались из нее словно те самые бомбы на Двенадцатый дистрикт, а я ей не отвечал. Не мог. Я забыл все слова, кроме одного-единственного, и мои бедные губы были в состоянии произносить лишь его.       — Лаванда, — твердил я, вконец обезумев. Дышать получалось с каждой секундой все глубже и увереннее, а сердце становилось все целостнее, все живее — я возрождался, вылезал из-под толстого слоя пепла, словно чертов Феникс. — Это лаванда!       В определенный момент мне даже захотелось рассмеяться от нахлынувшей легкости, но Прим и так выглядела здорово перепуганной, поэтому я уговорил себя заткнуться.        — Что болит? — не унималась девочка с идеально лазурными глазами. Прикасалась к моим щекам, к моему лбу, трясла меня за плечи и все рассматривала зрачки, а я вдыхал такую родную, такую обнадеживающую лаванду и захлебывался приливами жизни. — Жара нет, но ты выглядишь нездоровым. Скажи, что у тебя болит?       А у меня ничего не болело — впервые за долгие недели. Я вдруг резко перестал ощущать всякую боль, даже чувство вины внезапно заглохло, и тоска тоже прекратила выедать во мне дыры. Я больше не чувствовал противного пульсирования ссадин от натирающих наручников на запястьях, не ощущал тяжести кандалов, потому что все это исчезло. Я освободился, вышел из тюрьмы, в которую сам же себя и загнал.       Неугомонная Прим — желание помогать людям из нее и палкой не вышибить — все-таки побежала за врачом. Меня опрашивали долго и дотошно, делали какие-то тесты и пичкали таблетками, пока пшенная каша, которой мне почему-то так сильно вдруг захотелось отведать, окончательно остывала на тумбе. Я послушно выполнял все указания врача и ежеминутно кивал, точно болванчик, лишь бы он отвязался. Решено было перевести меня в госпиталь до вечера, чтобы проконтролировать потенциальные изменения состояния, и только тогда я начал спорить, но в конце концов все равно сдался.       Этот дурак ничего не понимал.       Вслух я согласился со всем, что мне было сказано. А в мыслях смеялся над глупостью врача и недоумевал: почему к воротнику его халата прицеплен значок с надписью «заслуженный специалист», если он не видит очевидного?       Мне не нужен был госпиталь. Не нужны были лекарства, и он сам мне был не нужен. То, что со мной происходило, вовсе не было болезнью.       Напротив.       Это было исцелением.