Искупление

Самый кошмарный день в его жизни, словно в отместку, словно в издевку, был невероятно солнечным. Только-только пришла весна, и повсюду расцветали цветы — так любимые ею белые подснежники, такие же нежные, как и ее кожа. Только вот ей уже было не суждено их увидеть, почувствовать их аромат, коснуться их лепестков. Это должен был быть самый обычный день в кругу семьи, но что-то пошло не так с самого начала. Трудно сказать, когда он ощутил тревогу: когда старшая сестра не спустилась к завтраку или когда не пришла на их обычную утреннюю прогулку. Она и прежде частенько пропускала завтрак, а потом они с Ребеккой утаскивали целый поднос булочек с маслом и джемом и устраивали маленький пикник в саду, но когда Фрейя не вышла к полудню, страх липкими ладонями сжал его сердце и он поднялся в комнату сестры. Он постучался и, когда ответа не последовало, медленно повернул дверную ручку, словно опасаясь того, что мог увидеть там. Фрейя все еще была в постели, спала так невероятно сладко, что он даже почувствовал смущение от того, что так настойчиво явился в девичью обитель. Солнечные лучи золотили ее кожу и волосы, она казалась ожившей сказочной принцессой, которая только и ждет нежного поцелуя принца, чтобы распахнуть голубые глаза и весело засмеяться. Но что-то было не так. Он не услышал мерных вздохов ее груди. Он не слышал ее дыхания. Никлаус, сначала растерянный, внезапно похолодел от догадки и бросился к постели сестры. Изящные руки окоченели и были невероятно холодными, губы уже посинели, а кожа приобрела сероватый оттенок. Он тряс ее за плечи, звал по имени, молил вернуться к нему, велел вызвать врача, и хоть разумом понимал, что Фрейя уже больше никогда не распахнет глаза, и не отправится больше с ним на утреннюю прогулку, и не будет звонко смеяться над его рассказами, сердце отчаянно требовало сделать все, что в его силах, чтобы вернуть ее. Но Фрейя так больше никогда и не проснулась. Она заснула мертвым сном, в день, когда расцвели ее любимые подснежники, и ушла с первым дыханием весны. Похороны организовали быстро. Никто, кроме него и семейного врача, не знал постыдную тайну, но старик Шеффилд обещал молчать, а Клаус никому бы не признался, даже под страхом смертной казни, что Фрейя покончила с собой. Даже собственной семье. Но он долго не мог понять, что толкнуло ее на это. Он сидел на коленях возле ее могилы, засыпанной подснежниками, и отказывался понимать. Что случилось с его вечно солнечной, счастливой сестрой, что она пошла на такое? Она была сердцем их семьи: после смерти Эстер она несла на себе все заботы о поместье, заменила мать Ребекке и Колу, была опорой враз постаревшего отца, опекала Элайджу и его самого, несмотря на то, что их разделяло всего несколько лет. Причину ее ужасного поступка он понял только после похорон, когда заставил себя подняться в ее комнату. Ребекка проплакала весь день, отказывалась покидать комнату старшей сестры, и он поднялся за ней. Пока уговаривал Ребекку успокоиться и спуститься вниз с ним, он заметил, как из-под подушки торчит кусок бумаги. Дрожащими пальцами он вытащил небольшой лист, на котором таким до боли знакомым почерком было написано объяснение этого чудовищного поступка. На место боли и отчаяния от потери пришли ярость и гнев, направленные на того, кто довел его сестру до такого состояния. Пальцы сами сжались в кулак, сминая бумагу, и ему потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться и прийти в себя. Нельзя пугать Ребекку. Нельзя пойти и прямо сейчас проломить голову этому подлецу. Нельзя осквернить память о сестре. Он выждет. Он выждет и заставит эту семью страдать так, как сейчас страдают все они. В конце концов, месть — блюдо, которое стоит подавать холодным.