***
Любой поступок имеет свои последствия, и зачастую невозможно предугадать какие. Иногда самое незначительное действие может вызвать сильнейший резонанс в будущем. Отреагировав на излишне саркастичный комментарий под вполне неплохими стихами о любви, я и не подозревал, что несколько строчек кардинально изменят мою жизнь. Прошло больше недели, обсуждение стихотворения и чувств героя давно само по себе увяло и забылось, когда пришло личное сообщение от пользователя «Страж тени». Мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить — это тот самый чувак, ловко смешавший цитаты из Ницше и Стругацких и призывающий «толкать падающего с иронией и жалостью». Его письмо отличалось по манере от комментария, и было не циничным, но каким-то отчаянно злым. Я ответил. И всего через месяц бурной переписки, я уже был влюблён в Стража-Глеба по уши. Просыпался и тут же хватался за телефон, засыпал, только отправив ему в ночи сообщение. Все приятели и друзья, бывший бой-френд и нынешние бледные потуги на отношения с сокурсником не в состоянии были конкурировать с умным и чертовски обаятельным взрослым мужчиной, не скрывавшим своего физического интереса ко мне. Он вытеснил прочих из моих мыслей. Казалось, я знаю его вечность, и никто мне больше не нужен. Влюбиться в строчки на мониторе — что может быть безрассуднее? В погоне за миражом я напрочь потерял связь с реальностью. Наверное, именно за это я расплачиваюсь теперь. Чёрные волосы с ранней проседью на висках, широкие брови, серые глаза с очень тёмными ресницами, прямой нос с узкими ноздрями, упрямый рот и твёрдый безукоризненно выбритый подбородок — когда-то я мечтал увидеть его лицо не на фотографии, а в жизни. Сейчас отдал бы всё, чтобы Глеб так и остался пиксельным изображением за стеклом монитора. — Скажи мне это ещё раз, — каждое утро начиналось с поцелуев и признаний в любви. — Я люблю тебя. — Ещё. Он опустил голову ниже, почти прижался к моим губам, и я не удержался, заорал во всю мощь лёгких: — Люблю! Глеб отшатнулся, машинально прикладывая ладонь к уху — наверняка звенело в нём знатно после моего ора. — Я тоже тебя люблю, Виталь, — вместо того, чтобы рассердиться, он улыбнулся, погладил меня по щеке и поднялся с кровати. — Не вставай, я принесу завтрак в постель. Так и вышел с довольной улыбкой на лице, не сомневаясь в моих словах. Боже, какой же он псих. Бесповоротно и окончательно съехавший с катушек. Свежевыжатый сок, чёрный кофе — молотый, а не растворимый, яичница с беконом и маленькая вазочка с букетиком каких-то мелких розово-белых цветочков — всё это на подносе, аккуратно поставленном на столик у кровати. Идеальный завтрак для любимого человека. Он с удовольствием оглядел композицию, поправил салфетку рядом с тарелкой и перевёл взгляд на меня в явном ожидании восхищения или слов благодарности. Мне по-прежнему хотелось поступить с этим завтраком так же, как с первым, что он принёс мне, но я не забыл тот урок — Глеб собрал осколки и ушёл, оставив голодным до следующего утра. — Выглядит безумно аппетитно, спасибо, — правдиво лишь «безумно», но он остался доволен. — Всё для тебя, — пальцами мягко растрепал мне волосы. Стоит ему сказать эту фразу — а говорит он её часто, у меня непроизвольно дёргается угол рта. Она слишком напоминает дурацкий анекдот из интернета: « — Я сделаю всё, что ты попросишь. — Отвяжи меня от батареи! — Хитрюга! Кроме этого!». Когда услышал впервые, случилась истерика, сейчас — только нервный тик. Внешне он вполне адекватен, но я уже не пытаюсь донести до него действительность — бесполезно, невозможно достучаться до того человека, каким Глеб был в начале нашего знакомства: он ушёл слишком далеко. Сколько раз повторял, что я — не Виталик, сколько умолял отпустить или дать мне хотя бы позвонить родителям, он не слышал, кричи, не кричи. Глаза становились стеклянными, он смотрел сквозь меня с застывшей улыбкой на губах, которые мне так нравилось целовать в первые дни нашего реального знакомства, ещё ДО, а потом просто молча вставал и уходил, оставляя меня в одиночестве, чтобы позже вернуться как ни в чём не бывало. Как-то он не приходил два дня. Два дня без отопления и электричества, без еды и с минимумом воды, спасибо, что она вообще оставалась в умывальнике. И что ночами не случились сильные заморозки — отделался лишь насморком. Глеб потом очень заботливо за мной ухаживал. Но с того случая во мне поселился дикий страх, что однажды он не придёт. — Чем займёшься сегодня? — с искренним интересом прозвучал вопрос, когда я уже доедал яичницу, стараясь не задевать цепью на запястье за края тарелки. — Не знаю-ю, столько планов. Моя издёвка пропала втуне, он серьёзно кивнул и, перехватив мою руку, поцеловал в основание ладони. Захотелось ткнуть ему вилкой в глаз. Я перепробовал всё, чтобы снять наручник с руки или отсоединить цепь от крюка в стене. Бесполезно. Только сломанные ногти и содранное до крови запястье. Но ежедневно часами от его ухода до возвращения, не прекращал попыток освободиться. — Я вечером приду, ты ведь дождёшься? — Дождусь… — его глаза вспыхнули непритворной радостью. Вот поэтому я и не смог его полностью возненавидеть. Удерживая меня против воли, насильно лишив привычной жизни, Глеб уверен, что я — то есть Виталий, — счастлив и свободен в принятии решений. Несмотря на то, что на цепи сижу именно я, а весь мой мир ограничен комнатой в двенадцать метров (кровать, стол со стулом, книжная полка со старыми журналами «Наука и жизнь» за восемьдесят шестой год, биотуалет и умывальник) и видом из зарешёченного окна, выходящего в старый яблоневый сад, именно он — пленник. Неспособный выбраться из лабиринта вымышленной любви. Мне трудно было это понять в первый день своего пребывания на его даче, когда после прекрасного вечера и обалденного секса, я проснулся прикованным длинной цепью за правую руку к кровати. «Прости, так надо», — всё объяснение. Но потом я понял. Глеб ни разу не сделал мне больно, даже когда в ярости я набрасывался на него с кулаками: закрывался, но не отвечал ударом на удар. Не издевался и не оскорблял, даже не отвечал на мой мат. И не принуждал к сексу. Так что, в каком-то плане мне повезло — не каждый похищающий людей психопат будет вести себя настолько мирно и заботливо. Но если что-то шло не по сценарию, Глеб замыкался в себе, мертвел лицом и уходил — одинаковая реакция на любую попытку пробиться к его разуму. Моя единственная надежда выйти отсюда — обмануть его. Поэтому я начал играть по его правилам и стал для него Виталием. Говорил про любовь, целовал, трахался и кончал, как ему нравилось. Делал всё, чтобы он поверил. — Я в редакцию на сдачу рецензии, постараюсь не поздно, — говоря, он гладил мои пальцы. — Закажу тот стейк с кровью, что тебе так понравился в «Садко», помнишь? — Виталик, наверное, помнит. — Какой фильм ты бы хотел посмотреть сегодня? Почти уже привычный распорядок вечера: он приезжает, мы едим, смотрим фильмы с его ноутбука, разговариваем — говорит в основном он, ближе к ночи Глеб греет воду и помогает мне вымыться в огромном тазу, потом секс. Не понимаю, как он исхитряется игнорировать дико мешающую цепь, но он её действительно не видит — я проверял. И так же необъясним тот факт, что при такой избирательности сознания, Глеб ни разу не пришёл в комнату с мобильным телефоном. Как работает ум маньяка, нормальному не понять. Да я сам скоро свихнусь, гадая — вернётся ли он таким же, как утром, или его внезапно переклинит на садизм? Или он просто забудет о моём существовании? Если он попадёт в аварию или ещё что-то случится, интересно, когда найдут мой труп? — Ты обещал, что мы как-нибудь погуляем вечером, пока ещё хорошая погода, — за три недели, что я здесь, Глеб не выводил меня наружу. Это реальный шанс на побег: если я вырублю его в комнате или убью — не смогу освободиться и, в лучшем случае, ничего не изменится, а в худшем, сдохну рядом с ним. — Давай сегодня? Пожалуйста! — Погуляем? Да, можно, — он перевёл взгляд на окно, глаза пугающе начали стекленеть, и я уже проклял себя, что поспешил с просьбой, но потом он отмер и кивнул. — Если ты хочешь, то конечно. Неужели? Господи, неужели?! — Хочу. Я люблю тебя, — очень искренне, так, как никогда не говорил ему, даже тогда, когда любил по-настоящему. — Скажи это ещё раз, — и я сказал, и неоднократно ещё повторил то, что он хотел услышать. Когда за Глебом захлопнулась дверь, слез с кровати и подошёл к окну. Пока он шёл по участку к машине, не отрываясь смотрел ему в спину. Сегодня вечером я стану свободным. Он не сможет поднять на меня руку, а я смогу. Знал — дальше его ждёт психбольница или тюрьма, если признают вменяемым, знал — он этого заслуживает. И, если бы мне предложили заглянуть в его душу, то я бы отказался. Но, парадоксально, мне было его безумно жалко…***
Когда я пьян — ненавижу тебя, когда трезв — ненавижу себя. Не знаю, что лучше. И то, и то достаточно хуёво. Но всё же ненавидеть кого-то другого, — не себя! — предпочтительней, более нормально, что ли. И разрушать тело менее болезненно, чем душу. Поэтому я пью. Уже… сколько? Не знаю, дни слились в один. Серый день со стёртыми красками, перетекающий в такую же выцветшую ночь с бесконечным дождём. Серое, всё серое. Питерское лето оплакивает вместе со мной разбитое сердце, тихо шепча шорохом капель: «время лечит». Не верю. Сколько бы ни прошло веков, на колоннах Исаакия не пропадут отметины от бомбёжек, а у меня не зарастёт рана в сердце. Если все мысли и эмоции в голове, почему же болит именно там за грудиной, тянет стылой ноющей болью? Наверное, пора уже как-то вылезать из вязкой мути бесцельного существования, разорвать замкнутый круг от утреннего похмелья до вечерней пьянки. Пора. Для начала пора перестать прокручивать твои слова в памяти. Ты обожал писать мне смс-ки, зная, что я сижу у главреда на ежеутренней промывке мозгов. А я расплывался в идиотско-счастливой улыбке, когда читал их украдкой, делая вид, что внимательно слушаю новые ценные директивы. «…иди ко мне. Ближе, вплотную. Обнимаю крепко-прекрепко, родной ты мой, любимый человек, и целую, целую, целую…» Всё закончилось. И идти не к кому. Так зачем я трогаю острые осколки любви, расшатываю их в груди, с мазохистским удовольствием принимая боль? Точно так же, как исследую языком обломки сломанного от твоего удара зуба — больно, но никак не перестать трогать неровные края. Сходить к стоматологу, выдернуть и забыть. Если бы я мог забыть тебя… Телефон отключён, крышка ноутбука успела уже покрыться тонким слоем пыли — средства связи. Мне ни с кем не хочется… связываться. Кроме тебя. Но ты недоступен. Сколько раз набирал твой номер, чтобы прослушать механический голос: «абонент вне зоны действия…» — перед тем, как окончательно отключить телефон? Десятки. «Привет. Как ты? У меня всё отлично». Bakspace. Стёрто. «Привет. Как ты? Мне плохо без тебя». Bakspace. Стёрто. Сколько строчек я уничтожил, так и не нажав на отправку из страха увидеть, что ты закрыл и эту возможность общения? Сотни. «Ненавижу», «люблю», «прости», «не прощу», «забудь», «помни» — будто писали два разных человека. Мишка, имеющий диплом психолога, выдал бы наверняка что-нибудь умное, вроде «диссоциативного расстройства идентичности». Ну да, два разных человека — Я-пьяный и Я-трезвый. Но в отличие от диагноза, я прекрасно осознаю и помню все свои личности. Примирить их только не могу. Так что, наверное, моё состояние ближе к биполярному расстройству. Стрелка моего сердечного компаса взбесилась: от синего к красному, от «люблю, не могу» до «ненавижу, сука». Когда же она, наконец, остановится, замрёт, выбрав один полюс? И остановится ли вообще? Пугает ли меня, что моё психическое здоровье под вопросом? Пожалуй, нет. Лучше сойти с ума и жить в мире иллюзий, чем в реальности, где тебя нет. Первое время я ещё проверял почту, каждые пять минут обновляя страницу — вдруг инет затупил и не показал нового входящего? Не выпускал из руки мобильник, даже на толчок брал его с собой. Вздрагивал от грохота входной двери дома и выглядывал с иррациональной надеждой в окно. Потом перестал. Ты не вернёшься из Франции ради меня. И эта чёртова Одри даст тебе гораздо больше, чем мог бы я — настоящую семью и детей. Мне надо радоваться за тебя, но не получается. « — Ты сам виноват, — сказал Маленький принц. — Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил…» Кто задумывался, читая эту сказку, о Лисе? Что он делал, когда ушёл тот, кто его приручил? Всё, что смог сделать я — это изолироваться от всех. Чтобы зализать раны, как раненый зверь залез в нору, где не добьют другие хищники. На звонки от друзей и знакомых я не реагировал с самого начала своего «отпуска». И так и не смог себя заставить ответить на смс-ки и письма с вопросами с хера ли я пропал. Только однажды сделал исключение — написал Пал Палычу, что сдам текст в срок. Его «КАКОГО ХУЯ?!», набранное капслоком и взывающее к моей ответственности, таки достучалось до проспиртованного мозга. Тем не менее, срок сдачи через неделю, а из обещанной статьи на четыре тысячи знаков мной не написано ни строчки. Чувство долга раньше бы меня обглодало до косточек, сейчас же оставило равнодушным. Меня уже целиком сожрало отчаяние, чтобы я ещё парился о работе. Да и не получается писать — все политические страсти, все подводные течения экономики кажутся сейчас нелепыми играми зарвавшихся детей. Что мне до них? Раньше… Смешно, но все мои сравнения и обзоры, сделанные за последний год, имели одну цель — произвести впечатление на единственного человека. На тебя. «Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки», — выебнулся я на прощание, когда ты с сияющими глазами сообщил, что переезжаешь в Марсель. Как будто тебе нужны эти строчки! Не посвящу. И не напишу. Незачем. А раньше зачем? Чтобы ты прочёл, сказал: «Ух ты, всегда говорил, у тебя талант к аналитике и охуенно острый язык!», хлопнул по плечу, а потом поцеловал. А потом… Закрыть глаза, представить. Мазохист. Какой же я, сука, мазохист на самом деле! Но ничего не могу поделать, представляю тебя. И да, да, блядь, дрочу! Создавая в мозгах порноролик с нами в главных ролях. — Встань на колени. Шире ноги, ещё, вот так. Руки за спину. Глаза поплывшие, блядские, шальные. Смотришь на меня и губы языком облизываешь, не терпится тебе. Большим пальцем по нижней губе провести, просунуть между зубов, нажать вниз. Обхватываешь палец губами и сосёшь старательно, щеки втягиваешь. — Хочешь? Не нужен ответ, и так вижу — хочешь, ещё как. В воздухе терпкий запах похоти — твоей и моей, голову кружит. Давай, покажи мне, как ты скучал, каким ты умеешь быть ласковым и послушным. С готовностью открываешь рот шире, надеясь принять вместо пальца член. Не так быстро. Полижи. От основания к головке, медленно, снизу вверх. Ещё. Да, вот так, широким движением языка по стволу, молодец. А теперь так же вниз. — Руки на место! Только ртом! Ниже, ниже. Вылижи мне яйца. Прогибаешься в спине, возвращаешь на место руки со скрещёнными запястьями. Выворачиваешь голову, чтобы достать поглубже, подхватить на язык и втянуть губами. Охуе-еть. Яйца поджимаются до боли. За волосы оттянуть от себя и задрать голову. Губы блестят от слюны, в горящих глазах уже не просто желание — мольба. — Нравится тебе? Нравится. Вижу. Течёшь, как сучка. Вязкие капли тянутся прозрачными нитями. О хуе в себе мечтаешь. Орать подо мной и подмахивать, насаживаясь глубже, чтобы выебал, засадил по самые яйца, которые ты только что облизывал. Этого хочешь? Да-а. Да, знаю, что этого. Всё будет, потерпи немного. Поработай ротиком, да, сейчас можно целиком взять. Сам еле сдерживаюсь, когда вижу, как резко насаживаешь кольцо губ на головку, стонешь в нетерпении, коленками по полу переступаешь, чтобы поближе, вплотную, падаешь буквально лицом на член. Нетерпеливый мой, страстный. Берёшь так глубоко, что из глаз слезы, но мой хуй важнее для тебя, чем дыхание. Дорвался. Получил в свою жадную глотку. Понять, что воздух закончился и ещё удержать за затылок на мгновение. Терпи, пока я разрешу тебе вдохнуть. Вытащить чуть-чуть и вновь в сжимающееся спазмами горло. Тело рефлекторно дёргается в попытке освободить путь воздуху, но в устремлённых на меня зрачках фанатичная готовность задохнуться, если я так захочу. Какой же ты развратный и жадный до ебли, как же мне это нравится! Когда ты… Мой. Мой. Это я — твой. Только твой. Всегда. Ныне и присно, и во веки веков. Что бы ни изменилось — я навсегда останусь твоим. А ты выбрал ту француженку. Теперь она говорит тебе «mon». Я же одинок, как никогда. Только дважды я вынужденно прервал своё добровольное одиночество. За время моего индивидуального пьянства в одну харю нашлись две диверсантки, что пробились через все заслоны и ограждения. Женщины правят миром, что бы кто ни говорил. Первой оказалась Стэлла. «Звезда моя!», — по традиции я приветствовал её, подражая голосу Боярского. Но к концу её визита мечтал, чтобы эта звезда погасла раз и навсегда. — Ну ты что, реально думал, что он откажется от переезда ради тебя? Так я скажу тебе честно, ты таки непроходимый идиот! — С чего ты решила, что… — Та я тебя умоляю! — она не дала мне договорить, категорично взмахнув ножом, которым кромсала принесённые помидоры, словно отрезая всевозможные фальшивые опровержения. — Посмотри на себя! Он уехал, ты запил. Но у них роман уже сколько лет! От таких, как Одри, не отказываются, — за это уточнение мне хотелось воткнуть в неё тот нож, которым она махала в воздухе. — Никакой самый лучший друг не заменит жену. Я знаю точно. Грустно, конечно, но пойми… Знает она! А как ты мне отдавался, как тёк и плавился под моими руками, она знает?! Я слушал её доводы, пытаясь сохранить безразличие на морде, курил и щурил глаза от дыма. Признаться, что «дружба» была чуть ближе, чем ей известно, а я подыхаю от невозможности коснуться тебя вновь? — Стэлка, не придумывай, ты же меня знаешь: «кака така любовь»? Я старый солдат и ты пы. Меня издательство прокатило, не напечатали статью, провокационная говорят, суки — вот и заливаю горе. А он… да совет им и любовь, и детишек побольше! А сам, задвигая чёрную бешеную ревность куда подальше, вспоминал, вспоминал, цеплялся за слова, что ты мне говорил, чтобы не провалиться в беспросветность, чтобы удержаться на грани. «Люблю тебя, очень люблю. Мне с тобой спокойно и уверенно. Тепло, нежно, правильно» Как же я нажрался, когда она наконец-то ушла. Когда я смог перестать врать. Не только ей. Самого себя убеждая. Наебенился до соплей и беспомощного воя с выдыханием в вытяжку сигаретного дыма. Стэлла специально или невольно прошлась по моим открытым ранам, посыпая их солью, словно добросовестный сеятель. После её визита я решил, что больше никого не пущу к себе. Нахуй всех! Но не принял в расчёт Лёлю. Она не смирилась с моим бойкотом по телефону и почте — позвонила в дверь. Очень настойчиво трезвонила, а когда поняла, что просто звонком меня не взять, применила тяжёлую артиллерию. — Открой, пожалуйста, я дико хочу в туалет, ещё минута и написаю тебе в парадной! Так и знай — прямо на коврик! Все соседи слышали её угрозу, зуб даю! Нет, не тот, раскрошившийся под твоим кулаком, целый. Я заржал и повернул замок. Лёля. Я всегда улыбаюсь, только произнося её имя. Есть такая глупая песенка какой-то поп-певички: «Лёлик, солнце, я тебя люблю, но замуж не пойду!», — вот так и Лёльку я безумно люблю без всякой сексуальной подоплёки. И после долгого разговора с ней, я почему-то решил, что всё будет хорошо. Она умеет на раз-два внушить уверенность, что жизнь прекрасна и удивительна. Я пил виски, она пила чай, трезвенница моя, и говорила-говорила. Своим нежным сексуальным голосом обо всём на свете, милосердно не касаясь причины моего запоя. Но она тоже ушла ближе к ночи, её ждали дети. А я… Решил отпустить тебя. Честно, я был готов. Вдох, выдох, решительно оттарабаненный по клавиатуре пароль, и на моей странице в соцсети вновь загорелся значок «онлайн». Десяток сообщений, пара подарков, несколько ответов. Почему-то я начал именно с них. «Когда вы говорите «ирония и жалость», мне кажется, вы вкладываете другой смысл, чем в первоисточнике: жалость — не унизительное снисхождение, а понимание и сочувствие, со-пере-живание. Принятие чужой боли, как своей. Понимаете?». Да куда уж мне! Дальше обсуждение я дочитывать не стал, там набралось несколько страниц бессмысленного околофилософского трёпа, да и сама тема холивара сейчас мне казалась на редкость тупой, поэтому перешёл сразу к автору. Конечно, двадцать лет парню, а туда же. Учить он меня будет, что такое жалость! Давай, мальчик, объясни мне. Цинично ухмыляясь, я открыл его альбом с фотографиями, и сердце бухнуло в горле желчным комком. Это был ты. Твои глаза, твои волосы, твоя улыбка. Моложе на десять лет, но ты. И тогда я понял, что второй раз я тебя не отпущу. Никогда. Ни за что. Все сомнения и метания последних дней ушли, безумие отступило, и я, наконец, вновь стал нормальным, глядя на твоё улыбающееся лицо.***
«В самом начале обыска участвующим лицам разъяснены их права, обязанности и ответственность, а также…»