Without rules.

— Да ты все равно оказался сучкой. Чужой голос отдается гораздо громче в голове и теле в общем, нежели в раздевалке. Струится чем–то одновременно холодным, склизким и обжигающе болезненным под ребрами, касаясь ядовито сжимающего от накатывающей истерики сердца. Сдерживаться тяжело. Джонхан стоит к ним спиной и заправляет длинную прядь распущенных волос за ухо, мимолетно облизывая губы как признак нервозности, а затем едва заметно поджимает их, вытягивая рюкзак из узкого шкафчика. Он морально еще совсем не готов повернуться лицом. Хотя бы потому, что прямая спина выглядит гораздо увереннее, чем поддельное безразличие в глазах. Он не намерен отпираться и отрицать хоть что–то, что действительно является правдой. Готовность нести ответственность за свои поступки появляется благородно и неуместно, перекрывая собой инстинкт самосохранения. Голоса за спиной, не встретив сопротивления, становятся увереннее; тон абсолютно издевательский. — Как теперь в глаза своей команде смотреть будешь? — Зачем в глаза? На уровне ширинки в самый раз для таких. — На рожу же смазливый. Будешь пользоваться популярностью, мои поздравления. — Как давно, Хённим? Из общего потока слов, которые он встречает всё также спиной, больнее всего колют не унизительные сравнения с шлюхой, а вопрос о Нём. Как долго? Джонхан прикрывает глаза всего на мгновение и пытается вспомнить точно. Как много времени прошло с тех пор, как он понял, что окончательно и бесповоротно помешался на юноше с крепкими руками, абсолютно очаровательной улыбкой, смешными ушами и невероятными глазами, искрящимися так ярко, что и Солнцу пора было бы подвинуться? Как давно он способен давать такие описания Человеку, мать его? С каких пор он холодный и отрешенный — Юн Джонхан из волейбольной команды старшей школы сеульской Гукрин, мать ее — начал чувствовать что–то настолько яркое, что порой ему всерьез казалось, будто грудная клетка и черепная коробка вдруг не выдержат разноцветных всполохов и разорвут его существо на части с разницей в одну миллисекунду. Зато как красиво он мог бы умереть. –Ты с ним в падре решил поиграть, что ли, утырок? — Да ему вообще похуй, кажется. Джонхан поворачивается и смотрит на них — четверых парней из футбольной команды человека, вызывающего бурю эмоций — абсолютно холодно. Так, как смотрел бы на всех и каждого хотя бы потому, что те не представляли собой ровным счетом ничего для него — пресные личинки современного общества, направленные в одну сторону с серой массой. Ничего не стоящие оболочки из плоти и крови, без собственного сознания. Существа, с заложенной с детства общественной программой. Те, кто никогда не будет интересен ему. А Сынчоль? Яркий, солнечный, невероятный, сияющий во всех смыслах парень, крепко засевший глубоко внутри Джонхана. Было трудно не заметить столь поразительную разницу между ним и остальным обществом. Практически тоже самое, что не увидеть красное среди серого. А серое липло к нему, касалось своими руками цвета грязи и марало красное. Оставляло на нем отпечатки своих норм и правил, заглядывало в глаза и сковывало. Но Сынчоль был способен откинуть прочь все сомнения — он же не такой, как все. Сынчоль – тот, кто действительно был необходим Джонхану. Джонхан вскидывает еще раз безразличный взгляд просто для того, чтобы убедиться в очевидном: они ждут его реакции. Ждут, когда он начнет мотать головой и оправдываться с виноватой улыбкой на губах. Ждут его раскаяния и извинений за собственные чувства. Он едва сдерживает усмешку. А не пошли ли все в жопу? И делает шаг вперед. Легко пихает одного из нападающих плечом не специально, а тот и рад. Хватает поспешно чуть выше локтя и сжимает крепко — синяки на светлой юновой коже точно останутся. А Джонхан не реагирует. Пожалуйста. Вперед. С жалкой оболочкой сделать можно все, что угодно. В своей невиновности он уверен ровно настолько, что готов прямо сейчас поднять на уровень лица два средних пальца.  — Не с тобой разговаривают, что ли?  — Какое твое дело? — Джонхан скользит взглядом по четким скулам, прежде чем поднять его на мелкие глаза без второго века, — Я лично тебе сделал что–то плохое? Причинил какое–либо неудобство, возможно? Нет. Именно поэтому не смей трогать то, что не принадлежит тебе. Нападающий напротив замирает, смотрит на Джонхана удивленно, а после начинает тихо посмеиваться. Притворяется. Смеется до такой степени не искренне, что даже противно становится. А дружки вокруг него подхватывают, начинают гоготать точно также. И не понимают, что смеются над собственной глупостью. Пародия на гиену заканчивается также быстро и неожиданно, как и началась. Он сжимает крепче Джонхана за локоть и дергает на себя, шипя и едва ли не брезжа слюной.  — Ты что себе позволяешь, пидараса кусок? — И усмехается. Да, прекрасно пошутил, придурок конченный. – То, что касается нашего хёна, напрямую касается и нас. А ты — отброс общества, какого–то черта решил, что имеешь право открывать свой рот? Сынчоль прикончит тебя, как только узнает, ясно? Джонхан, наверное, ответил бы что—нибудь еще, да только смысла не видит. Зачем разговаривать с кем–то, кто совершенно точно не поймет и половины твоей речи? Зачем опускаться до уровня существа, мыслящего настолько примитивно и однобоко? Стоит ли некто подобный его нервов? Джонхан усмехается коротко и как-то криво — поднимает только один уголок губы и едва обнажает белые зубы. Все же сдерживается, чтобы не закатить глаза. Дергает рукой в попытке не столь вырваться, сколько предупредить — пора отпускать, если не хочешь нарваться на серьезные неприятности. Парень, однако, попадается ему весьма тупой и несговорчивый — впрочем, вся футбольная команда особым количеством серой массы не отличается. Он дергает Джонхана за локоть вновь и сжимает руку в кулак, совсем не думая о том, что руки у Джонхана сильнее хотя бы потому, что он — волейболист. Идиот. Футболистам лучше бить сразу с ноги. Но разве догадается подобный? Все четверо замерли вокруг него так, будто Джонхан — центр их Вселенной. И пусть будет так. Как цепные псы, ждут хоть какой-то реакции. Ждут причины начать лаять, укусить, вгрызться в мясо. А Джонхану уже и не жалко. В его глазах огоньки интереса, а на губах все та же ухмылка. Он медленно шевелит губами и выговаривает каждое слово так, чтобы у существ напротив него не могло остаться никаких сомнений.  — Иди ты на хуй, ясно? И одному против четверых будет немного тяжело, наверное, но Джонхан подмигивает ему игриво, сжимает свободную руку в крепкий кулак и бьет по лицу гораздо быстрее, чем тот успевает сообразить и занести руку. Юн вырывается из чужой хватки и бьет уже ногой. Бьет достаточно сильно для того, чтобы сломать ребро. Он прекрасно знает, что надолго его все равно не хватит. Даже если по отдельности он мог бы отделать каждого из этих парней за считанные секунды, этих утырков четверо. Поэтому Джонхан и не удивляется, когда его руки заламывают за спину, а с полной готовностью вскидывает голову и, получив удар по челюсти, не уклоняется и не отводит взгляда, вновь бьет с ноги так сильно, как только может. Можно ли из людей выбить их тупость? Попробовать стоит, наверное. Он улыбается разбитыми губами, когда светлые волосы крепко хватают на затылке, буквально наматывая на кулак, и тянут назад, заставляя откинуть голову.  — Тебе конец, падла, — хрипит кто-то у него над самым ухом. Глаза у Джонхана блестят все также. Конец не ему, а прогнившему миру вокруг. Он ждет еще одного болезненного удара по лицу, как лишнее доказательство того. Ждет, наблюдает за занесенным кулаком, однако так и не принимает его. Нападающего футбольной команды за запястье крепко хватает Мингю — они с Джонханом в одной волейбольной команде и Мингю, правда, подает большие надежды, однако есть одно но…  — Отвалите от него, — голос у Мингю уже сломался и звучит грубее, чем Джонхановский. Сам Мингю уже вырос и ростом выше, чем Джонхан. А еще у Мингю совершенно очаровательно торчат клыки, когда тот улыбается. Но серьезным Джонхану Мингю нравится больше.  — Какое твое дело?  — Думаешь, Сынчолю это понравится? — Мингю смотрит на футболиста сверху вниз, но давит гораздо больше взглядом, нежели ростом. Джонхана отпускают, а он не смотрит больше на Мингю. У него почему — то появляется омерзительное чувство, будто бы тот все испортил своим невероятно героическим появлением. На душе становится до невероятного гадко — просил ли Джонхан о помощи и хотел ли принимать ее вообще? Нет. Он и сам в состоянии справиться со своими проблемами. Сам способен отвечать за собственные поступки. А приплетать сюда Сынчоля зачем было? Джонхан чувствует, как мелко у него трясутся руки — только сам не понимает, от чего именно. Сейчас по лицу хочется заехать уже Мингю. Юн легко подхватывает собственный рюкзак с пола за лямку и закидывает на одно плечо, после чего засовывает руки в карманы форменных штанов и проходит дальше так, будто бы и не произошло ничего. На футболистов тратить время он больше смысла и не видит, а Мингю сопровождает взглядом, полным разочарования. Мингю сдвигает брови к переносице и смотрится в этот момент как-то по-детски обижено, абсолютно не понимая собственной вины. Вчера Джонхан сказал Мингю, что тот скрывается плохо — по нему все равно видно все, что творится на душе. Видны его переживания, радости, недовольства и тихие победы, блестящие в глазах яркими огоньками. По Мингю видно, что Джонхан для него — особенный. Возможно, такой же особенный, как и Сынчоль — для Джонхана. Мингю отвечает, что по Джонхану видно тоже.