Десять… девять… восемь…
Счет в обратном порядке моим сорванным полушепотом наполнил словно туманом и без того до одури пьяную комнату, впитываясь в стены, которые умеют молчать. Те самые, вишневого цвета, тошные до такой степени, что больно раскрыть веки и смотреть на этот ядовитый цвет. Поэтому я благодарен за то, что глаза стягивает черный кусок ткани, неприятно сдавливая затылок и переносицу. С каждой произнесенной новой цифрой - очередной удар по исступленному телу, и я уже плохо соображаю, что именно опалило кожу. Ремень? Стек? А возможно металлическая цепь? Все равно что. Кожа уже давно онемела от неторопливых, грубых и до невозможности чувственных шлепков. Ведь только ты узнал все податливые точки моего тела, и каждый болезненный посыл, словно укол тонкой иглой, теперь действует на меня, как нежное касание. Господи, ты даже извратил мои рецепторы кожи, что уже говорить о психике. И я на подсознании чувствую, как с каждым последующим ударом разгоняются нервные импульсы в мозг, намертво залегая и стимулируя зону, отвечающую за удовольствие; как осязание прежде отзывалось мурашками по коже, а теперь оно испытывает коматозное состояние и более не реагирует ни на что. Но то, что ты делаешь, до жути и скрежета зубов, приносит только одно сумасшедшее удовлетворение. Я кричал, срывая голос. А ты, без угрызения совести, закрыл мой рот широкой ладонью, облаченной в кожаную перчатку, дабы мне было неповадно напрягать голосовые связки, поэтому я шепчу. И даже соприкасаясь приоткрытыми в немом разговоре губами с твоей рукой, ощущаю этот дешевый, пропитанный паленой резиной вкус кожзаменителя. И кажется, я сейчас потеряю сознание: так томительно ты надо мной проводишь своеобразные эксперименты. Но вот… на сколько ли меня хватит.Семь… шесть…
Я считаю, как ребенок, собирающийся играть в прятки, вот только эта безобидная считалка имеет совсем другой смысл. А ты ухмыляешься где-то позади, невесомо касаясь бахромой от очередного оружия наказания моей оголенной спины, и я прогибаюсь до хруста в позвоночнике. Нет, не потому, что так хочу, или чтобы сделать для тебя более удобным мое положение, просто это защитный, условный рефлекс, который остается бесконтрольным. «Сегодня меня пригласили на казнь. Я думал, что был бабочкой, летящий на твое пламя. Паника, - и замка нет. Это лишь игра. Это лишь игра… » Даже эти строчки из песни Мэнсона, хрипло произнесенные тобой, нежно ласкают слух, еще более делая меня беспомощным в твоих крепких руках. Черт, заткнись! Я ненавижу эту песню! Прекрати ее напевать, но… и не молчи. Говори, ведь твой голос до сих пор держит на плаву и не позволяет свалиться с обмороком, не дает свихнуться. За одну ночь ты сделал из меня мазохиста, хотя я даже и не мог раньше переносить боль. Никакую: ни телесную, ни моральную, а вот сейчас, словно умалишенный, прошу тебя не останавливаться. Ты сотворил из меня беспрекословного раба, выполняющего все твои прихоти и просьбы, хотя кто мы друг другу такие? Два незнакомца, два одиночества, потерявшие голову и опорочив свою мораль, бесстыже упиваемся этим отклонением, спустив с себя тормоза. Ты и только, полностью обнажил мою испорченность перед собой, являешься моим личным психологом, который роется в закоулках души и подсознания. Но ты не лечишь; твоя панацея от однообразности и обыденности имеет совсем другие оттенки. Тело онемело и застыло в неудобной позе, только прибавляя комфортабельности для моего личного палача, моего доминанта, и, кажется, давно испытало на себе абстинентный синдром, делая меня зависимым и ведомым. Требующим к себе не медикаментозного облегчения, а физического, от которого я просто теряюсь. Даже трудно представить, что случится со мной, если испытаю этот специфический синдром отмены. Я просто хочу еще и еще, не думая прекращать или останавливаться. Хочу сам себя проверить на стойкость и выдержку, ведь… это здорово, черт его дери. Эта моя личная история одной ночи и вечной зависимости от тебя и твоих касаний, от твоей работы над моей сущностью и сознанием. Жмурюсь. Прикусываю губу. Удар.Пять… четыре… три…