Голодные игры: Обогнавшие поезд

      Когда ты думаешь, будто что-то решаешь, очень сложно в этом разочаровываться. Мы только убедили себя, что это здорово: быть вдвоём на Арене, ведь это гораздо лучше, чем проводить кого-то одного и видеть его только с экрана на Главной площади. Так мы будем вместе, наивно верили мы, пока с поезда нас сразу не растащили по разным корпусам. Вернее, сначала мы наслушались вдоволь, как орут друг на друга люди, предположительно наши стилисты, потом они стали махать ручонками, видимо, намереваясь надавать друг другу лещей, но на деле они просто сбивали со щёк пудру. Под конец они и вовсе заявили, что работать так невозможно, и женщина подхватила под руки моего брата, а мужчина сграбастал себе меня.       Честное слово, моё-то скудное чувство логики вопило, что куда рациональнее было бы наоборот, но кто меня слушает?       Какие-то люди натирают моё тело до блеска, смазывают мерзкой жирной дрянью все шрамики, чтобы они размокли и растворились, замазывают синяки и краской придают коже оттенок лёгкого загара, разнеся в пух и прах на разные лады мою «болезненную бледность».       По мне, выгляжу я вполне естественно, так же, как и все мои земляки, привыкшие проводить больше времени в автобусах, чем на воздухе. По сути, мы с Риком даже выделяемся на общем фоне со своей привычкой больше пускать в ход ноги, чем колёса, от этого кожа у нас не прозрачная, как у многих, и не отливает серым. Просто светлая, такими уж мы рождаемся.       К концу этих многочисленных процедур я напоминаю себе трёхлетнего Джейка: кожа одинаково нежная что на щеках, что на животе, что на локтях или коленках, принявших не одно моё падение. Ногти не окружены заусенцами, губы не покрыты чешуйками вперемешку с язвочками, а волосы очень мягкие на ощупь, пружинят в руках и приятно пахнут.       Отправь меня сейчас домой — это состояние не сохранится надолго. Уже через пару часов на всех открытых участках тела осядет смог от машин, на голове из-за ветра получится чёрт знает что, и я насквозь пропахну выхлопными газами. Так себе перспективка.       Но возвращаться домой мне сейчас не светит, поэтому и остаётся что кутаться в махровый халат и воображать, каково так жить: не собирать волосы, как попало, потому что красиво они всё равно не будут выглядеть, не грызть ногти под самый корень и не мыться наспех, только чтобы всё перестало чесаться.       Будь у меня мама, я вела бы себя иначе? Я бы просила ароматное мыло, или красивые заколки, или крем для кожи? Я так сблизилась бы с Риком, если бы не осталась в семье единственной женщиной в тот период жизни, когда половая принадлежность ещё не ощущается?       За такими размышлениями, опять нерадостными, меня застаёт стилист. Он заходит в комнату, встаёт перед диваном, на самый краешек которого я и примостилась, смотрит на меня сверху вниз и умилённо улыбается, подложив ладони под щёку. Он говорит, что я похожа на ангела.       А отец сказал, что я похожа на маму.       Ещё он рассказывает, что у него просто потрясающая идея, как сделать меня желанной для всего Капитолия, и сетует на мои ноги и грудь. На чрезмерную мускулистость первых и непозволительную миниатюрность второй.       Я стараюсь сделать вид, что сочувствую ему, хотя не вижу никакого смысла винить меня в том, чем меня не наградила природа, потому что капусту я в детстве поглощала в несметных количествах (не для груди, а потому что любила). Ну а мускулистые ноги... если бы Голодные игры позволяли уехать далеко на одних только соблазнительных формах, конечно, я бы бросила все силы на то, чтобы накачать подходящие части тела, но мне надо было бегать. Что ж поделать, если для мужчины мускулистые ноги — это сексуально, а для девушки — почти убожество.       Учитывая, что я четырнадцать лет жила среди мужчин, и никто не учил меня за собой ухаживать, моему стилисту вообще стоило сказать спасибо за то, что я хотя бы оставила ему вполне приличную «женственную» длину волос, с которой можно работать.       А ведь в своё время я чикрыжила причёсочку почти под ноль, когда переходный возраст мы с Риком пытались пережить по отдельности. Вернее, пытался-то Рик, а я наоборот льнула к нему, как прилипала, понимая, что отец меня куда старше, Джейк — младше, а девочки из класса слишком отличаются от меня, и интересно мне ни с кем не будет. Рик, к тому моменту сдружившийся с компанией мальчишек, отпихивал меня в сторону и говорил, что не будет водиться с девчонкой. Нам было по девять лет, и я не видела между нами никакой разницы кроме того, что Рика отец стрижёт каждый месяц, а меня — нет.       Так как менять мне причёску папа отказался, причитая, что у меня очень красивые кудряшки, я сделала это сама. Неудачно сделала. Порезала себе ухо, а на затылке оставила проплешину, которую прикрыть остатками волос не удалось, поэтому мне пришлось носить косынку. Очень красивую, на самом деле, голубую, с рисунком моря, картинками которого все вечно восхищались в учебниках, но в меня стали тыкать пальцем и смеяться. Тогда Рик тоже попросил у отца косынку. Причём розовую, да ещё и с цветочками, и потешаться стали над нами обоими, но уже с меньшей силой.       И после этой истории для меня в жизни появилось два правила, доходящих порой до паранойи: к своим волосам я больше не подносила и не позволяла подносить другим ничего режущего ближе чем на метр. И Рик стал для меня человеком, ради которого я готова убить и умереть тоже. И он, наверное, понял тогда, что всё-таки мы близнецы, и что бы ни случалось с кем-то из нас, это происходит с обоими.       А волосы мои с тех пор виться перестали, и да, они действительно длинные, но вовсе не ухоженные. Восемь лет их никто не подравнивал, не мазал всякими бальзамами и другими штуками (если это и было, то не на постоянной основе, а раз на раз, когда подружки притаскивали нечто подобное попробовать или в подарок, но откуда в столь далёком от Капитолия Шестом дистрикте такие дорогие флакончики, чтобы пользоваться ими регулярно?) и даже толком не расчёсывал. Я бегала куда больше, чем сидела в помещениях не на сквозняке, завязывая свои космы наскоро во что-то среднее между пучком и высоким хвостом, ветер сбивал всё выбивающееся в колтуны, которые я потом остервенело вырывала щёткой.       Поэтому стилист ругается и на мои волосы тоже, щедро заливая их всякими жидкостями и время от времени всё же кромсая их ножницами, и я сжимаю в кулаки руки, но не вякаю — в таком-то месте это себе дороже. Держат меня в полный оборот от зеркала, так что я понятия не имею, что происходит с моей головой и лицом. Единственное, что мне дозволили узреть раньше времени, так это то, как к моей макушке несут пилотку: головной убор глубокой древности, который носили девушки, обслуживающие транспорт. Их называли стюардессами, и в прошлом они считались эталоном красоты и мужского влечения. Мне, видно, предстояло стать одной из них на время проезда перед публикой.       Наряжают меня в кучу одежды под одежду: корсет, чтобы ярко выразить талию там, где у меня поджарое тело, тяжёлые силиконовые мешочки на прозрачных лямочках на то, что обозвали почти полным отсутствием груди, и что-то наподобие чехлов на мои руки и ноги, распластавших и подтянувших кожу так, как это угодно стилистам. И только потом в ход идут хоть на сколько-то нормальные и привычные вещи: белая блузка (настолько белая, что облака на её фоне кажутся какими-то тусклыми и грязными), очень короткая юбка в тон пилотке, бирюзовый платок на шею и пояс на бёдра, колготки и, как я и предполагала, туфли-лодочки на убийственно высоком каблуке. Голова у меня закружилась уже от того, как их выставили передо мной.       Укомплектовав меня к полной боевой готовности, стилист с довольной улыбкой подводит меня к зеркалу показать плоды своих трудов, и я теряю свой и так сомнительный дар речи.       На маму я больше не похожа. На ангела, впрочем, тоже.       Я выгляжу выше и стройнее, чем на самом деле, ноги вовсе не чересчур мускулистые, а тело — недостаточно женственное, я прямо настоящая распутная девица, разряженная в тематическую одежду. Волосы лоснятся и блестят и смотрятся скорее как парик: в такой идеальный завиток с кудряшками на одно плечо они сами не лягут ни за что в жизни, а пилотку лишь приложили сверху, чтобы объём причёски сохранился. Неестественнее этого разве что накладная лысая шапочка. Так как я не крашусь вообще, даже подведённые глаза вызвали бы во мне диссонанс, но меня размалевали, как куклу: стрелки, тушь, румянец на щеках, на губах килограмм перламутра, и я не уверена, что при необходимости смогу открыть рот. Как и не уверена, что родной брат разглядит меня за этой тонной косметики.       Но, наверное, я выгляжу очень соблазнительно, и спонсоры рассмотрят вариант оказать мне помощь. А если они помогут мне, помогут и Рику, так что долбанная игра стоит треклятых свеч.       — Мальчик тоже уже готов, — сообщает мне помощница стилиста, убившая полжизни на мои локти и коленки. — Можешь взглянуть на него первая.       Я предпочитаю не испытывать судьбу и не ронять на грудь тяжёлые губы, поэтому выхожу молча. Очень медленно и неустойчиво, боясь ненароком упасть и всё испортить. Ещё столько же часов в этом кресле вытерпеть будет сложнее.       Рику, видимо, сказали, что готова девочка и он может на неё посмотреть, поэтому сталкиваюсь я с ним в дверях (без каблуков-то идти явно всяко быстрее).       Из моего брата решили сделать автомеханика. Эдакого трудягу, только что вернувшегося со смены, с растрёпанными волосами, грязными руками и в рабочей одежде не то что бы первой свежести. Выглядит всё по максимуму небрежно, но я-то знаю, скольких трудов это стоило: его ёжик не просто взбили пальцами, а аккуратненько подстригли, где нужно, зафиксировали каждую прядь, как положено, и высветлили и затемнили по необходимости. Держу пари, с головой его возились не меньше, чем с моей. На лице тоже есть краска. Мало кто это заметит, да и на проблемы с кожей мой брат не жаловался, но, тем не менее, ночь мы не спали, и под глазами должны были сформироваться синяки, но их не было — это во-первых. А во-вторых — слишком матовый тон, ни одной поры или складочки, скулы, которые кажутся квадратнее, чем есть, из-за правильно наложенных теней. Размалевать девушку просто, потому что все ждут от неё густо наложенного грима, но с парнем это тонкая грань между эстетикой и мнимой естественностью. Что ж, стилисту моего брата стоило отдать должное — он справился блестяще.       Нарядили Рика в белую футболку, но, в отличие от моей блузки, его не идеальная, а испачканная в мазуте и машинном масле. Не сомневаюсь, были эскизы и чётко вымеренные места, куда именно капать. И ещё я знаю, как на моём брате смотрятся футболки: он подкаченный, но не до такой степени, чтобы под тканью настолько явно выделялись все мышцы, ему достались тоже эти штуки, делающие наши тела более привлекательными для Капитолия.       Тёмно-серого цвета мешковатые рабочие брюки на вид тоже уже разношены, не по размеру, потому что это не повседневная одежда, а униформа. Но, чую, стоит мне коснуться ткани, и будет ощущение, что я упёрлась в деревяшку: все складки и морщинки зафиксировали, чтобы, что бы ни делал мой брат, они остались именно в таком положении. Из больших карманов торчат плоскогубцы и гаечные ключи, но настоящие ухали бы вниз под собственной тяжестью, а эти даже не оттягивают штанины, значит, муляжи. Подтяжки болтаются по ногам, потому что должно быть не удобно и практично, а эстетично и красиво.       И ещё руки у Рика тоже в копоти и саже, но, чёрт возьми, с такими-то ухоженными ногтями и лоснящейся кожей на ладонях кто поверит, что он только что копался в движке? Да и как так нужно копаться, чтобы пальцы остались чистыми, и только на предплечьях появилось несколько ровных полос?       Хотя да, вопрос бестолковый: Капитолий поверит. Как и в то, что девушку, обслуживающую самолёт, поставят на высоченные каблуки и всунут в узкую юбку, в которой тяжело сделать широкий шаг. Капитолию не нужна правдоподобность, нашим лидерам подавай зрелище.       — Выглядишь роскошно, — потерянно поводит плечами Рик, и я только сейчас понимаю, что больше минуты мы ошалело пялились друг на друга, стоя в проходе.       — Представь лица каждого человека в Шестом, когда нас покажут такими. Вот уж не знаю, повезёт больше тому, что вернётся с Арены или погибнет там. Потому что возвращаться домой после такого будет стыдно.       Рик улыбается, искренне и счастливо, и я про себя с облегчением выдыхаю. Он намеревается в привычном жесте положить мне руку на плечо, но одна из моих стилистов сзади верещит, чтобы меня не трогали. Рик оценивает свои загримированные предплечья, мою идеально белую блузку, улыбается ещё раз, но уже кротко и заговорщически, и берёт меня за руку, и я, истосковавшаяся за полдня по этому родному и знакомому жесту, с готовностью переплетаю с ним пальцы.       Рик интуитивно подстраивается под мою скорость и размер шагов, чтобы я не выглядела как курица, семенящая за несущимся вперёд братом, и идти мне действительно вполне комфортно. Наша колесница стоит почти в центре, и её увешали гайками и шестерёнками, но когда я коснулась одной из них, холода металла не почувствовала. Пенопласт или утрамбованные опилки, хорошо загримированные под сталь — обман на каждом шагу. Рик берёт меня за талию и раньше, чем я успеваю сообразить, ставит в каретку (понимает прекрасно, что ноги в таких условиях мне не согнуть) и очень быстро оказывается рядом.       — Страшно?       — Скорее противно.       Я оглядываю детей впереди нас, и мне действительно не по себе. Парней в большинстве своём пожалели: разве что мальчишку из Четвёртого выпустили с голым торсом, а всем остальным хоть на сколько-то, но сохранили достоинство. Всех старших девушек при этом разодели и разукрасили, как чёртовых барби, открыв всё, что минимальными нормами приличия дозволялось открывать. Оборачиваться назад, чтобы выяснить, как дела обстоят там, мне совершенно не хочется.       — Знаешь, чему всё это время нас пытался научить отец? — Рик нашаривает мою руку, которой я отчаянно вцепилась в перекладину, и нежно гладит по пальцам. — Улыбаться независимо от того, о чём мы думаем.       Огромные ворота, ведущие на площадь, открываются, стартует Первый дистрикт и через секунду от него — Второй. Я набираю в грудь воздуха столько, на сколько хватает сил, губы по инерции рывками растягиваются в очень широкую улыбку, открывающую зубы, глаза загораются фальшивым, но доведённым до естественности за столько лет огнём. Наши кони тянут колесницу вперёд.       Выезжая на свет, я вытягиваюсь по стойке смирно и элегантно подношу ладонь к виску, отдавая честь, как настоящая стюардесса. Рик рядом со мной того и гляди треснет от накрывшего его счастья. Счастья, которого, разумеется, нет на самом деле. Он стоит, перенеся вес на одну ногу и скрестив на груди руки в настолько расслабленной позе, что хочется спросить у него, неужели в мире всё действительно так хорошо и прекрасно? Но я знаю: тронь его, и он будет как камень. Каждая его мышца напряжена до своего предела. У меня вибрируют ноги и начинает затекать рука, но я продолжаю стоять, не шелохнувшись.       Давай, Эрика. Ты можешь улыбаться десять секунд подряд. На тебя дома смотрит твой младший брат. Он ещё верит, что всё это нестрашно.