Голодные игры: Обогнавшие поезд

      Лет в тринадцать мы задумались об этом в первый раз: если кто-то из нас уйдёт на Арену, что будет с тем, кто останется? Наверное, как-то перетерпеть и пережить фантомные боли от чужих ран удастся, но как наша эмпатия воспримет смерть кого-то одного? Мы пробовали по очереди не поднимать из воды голову в ванной достаточно долго, чтобы потерять сознание, но смерть не ощущалась. Боль — да. Смерть — нет.       Получить ответ на этот мучающий нас вопрос рада я не была: смерть эмпатии не подвластна. Даже боли в груди хоть сколько-то секунд не было: остаточная в спине была, и она никуда не исчезла. Наверное, она со мной до конца теперь и будет, как напоминание, что я сделала. Как мой брат чуть не умер, а я вытащила его с того света, чтобы потом самой же запихнуть обратно. Маленький бонус победительнице Голодных игр.       Трансляцию всегда заканчивали на моменте, как последний трибут осматривает Арену или поднимает глаза в небо, или отбрасывает нож, копьё или другое оружие. Как победителя забирают и отвозят обратно в Капитолий, зрители уже не знают, и я не знала тоже.       Поэтому понятия не имела, сколько времени должно пройти, прежде чем надо мной смилостивятся и заберут от тела Рика, чтобы мне можно было больше на это не смотреть. Я больше не могу на это смотреть.       Мне кажется, что целая вечность прошла, хотя, на деле, я не просидела на коленях, наверное, и трёх секунд, потому что оглушительный вопль сорванного голоса, кричащего явно не в первый раз, ещё сливается с эхом пушки.       — Эрика!       Меня подбрасывает на ноги как-то саму собой. Потому что когда ты только что убила брата, и тут же он откуда-то издали зовёт тебя по имени, это ни черта не нормально. Бегу на звук на пределах своих возможностей я тоже явно без участия головы.       И на какую-то достаточно скупую на деревья местность нас высыпает шестеро. Три Рика. И ещё две меня. Все мы ошалело замираем и оглядываемся, будто для всех нас это неожиданность. Туше, Капитолий, вы превзошли самих себя.       Вот почему я не почувствовала боли в груди, когда напорола Рика на сук: это был не Рик. Вот почему спина ныть продолжала: потому что у него она не прошла. Какое бы существо я ни убила, с моим братом у него не было ничего общего, кроме внешности. Внешности, которая меня сбила.       Вопрос остаётся открытым, что делать сейчас: если псевдо-Рик напал на меня, псевдо-Эрики заставят моего брата поверить, что он убивает сестру хотя бы в целях самообороны.       А Рик, настоящий Рик, моей смерти не хотел, иначе так отчаянно он бы не орал, услышав пушку. Даже у меня дерёт голосовые связки, а наша фантомная боль всегда на порядок слабее. И настоящий Рик серьёзно ранен, а Эрики, созданные распорядителями, явно физически полноценнее меня, и они, если и выкрутят всё так, что умрут в итоге сами, всё же успеют перед этим покалечить моего брата.       Чёрта с два они угадали.       Вот только если одна Эрика бросится к другой, Рик, не знающий, какая из них настоящая, может воспринять это как угрозу своей сестре, и будет плохо. Потому что я убила клона своего брата, и у меня до сих пор трясутся руки, а его могут вынудить пырнуть оригинал, и это уже нельзя будет исправить. Никто не заверещит из леса его имя, потому что я здесь. Потому что распорядители вывернули всё так, что сейчас любой наш шаг может стать ошибкой.       Никто из нас так ничего и не сделал: все только бесконечно мельтешат по сторонам глазами, не двигаясь даже на миллиметр. У одного Рика в руках окровавленный нож, а из всех трёх Эрик лицо и коленки в крови только у меня. Но это слишком простой вывод, что настоящий Рик — тот, кого уже заставили убивать Эрику. Когда думаешь, что ты умнее Капитолия, Капитолий бьёт тебя по башке.       Наши клоны не дёрнутся раньше нас, потому что первый шаг должен быть за нами. Мы не делаем его, потому что сейчас слишком много поставлено на карту, и мы боимся друг другу навредить. А что бы мы ни сделали, мы друг другу навредим.       Я много разболтала за эти Игры, и наверняка любую нашу попытку доказать, что мы — это мы, удачно покроют. Я облажалась, Рик.       Я оглядываю их всех троих: паника и недоверие в глазах у каждого одинаковые. У всех дурацкие самодельные напульсники на запястьях левых рук, до локтей закатанные рукава, пресловутые родинки, которую я заметила только сегодня утром. Глупо пытаться найти какое-то отличие между ними. Между мной и двумя другими Эриками, держу пари, их тоже нет.       Я закусываю правую щёку с внутренней стороны и, приложив все усилия, чтобы не измениться в лице, резко и сильно сжимаю зубы, пока кусок моей плоти не падает мне на язык. Пальцы правой руки дёргаются только у одного из Риков, и мы пересекаемся взглядами. И всё становится ясно.       В движение все приходят моментально: мы с Риком кидаемся друг к другу, встречаемся на середине, и я наскоро, долю секунды, касаюсь пальцами его запястья, чтобы ещё раз показать, что я — это я. Та, что хватала его за руку перед походом к зубному, и неважно, кому надо было в кабинет. Та, что чуть не переломала ему пальцы, сжимая его ладонь во время вправления вывихнутой лодыжки. Та, что вцепилась в его запястье в двенадцать лет, когда нужно было выходить на Главную площадь, и не отпустила, пока не оказалась дома. Та, что ощупью находила его руку ещё в сотне других случаев: от боли, от страха, от переполняющей радости, от умиления, от безысходности — от всех возможных в природе чувств. Та, что поверила несколько минут назад, что он способен её убить.       Клоны бросаются к нам уже без подделанного страха и недоумения на лицах, а с яростью и решимостью, совсем как заставший меня на берегу псевдо-Рик. Мы разворачиваемся спина к спине, соприкасаясь лопатками, и брат вкладывает мне нож в протянутую ладонь, не глядя. Потому что помнит, что к реке я уходила без оружия. И потому что знает в мельчайших деталях, как именно я завожу назад руки и как держу в этот момент пальцы. За столько лет он выучил меня как облупленную.       — Возьми свои слова про самоубийства назад, пожалуйста.       Как у него только хватает духу на иронию в такой момент? Я с трудом-то соображаю, как пользоваться той сомнительной упругой массой, занимающей половину моего рта, а Рик умудряется не только управлять ею, но ещё и выдавать план действий, суровый план действий, в виде грёбанной шуточки, от которой губы растягиваются в улыбке, даже когда всё летит ко всем чертям. Видимо, хоть мы и близнецы, мой брат меня куда сильнее и рассудительнее.       И распорядители не заставили его поверить, что он убил собственную сестру.       — Твоё тело — твоё дело.       Я ставлю Эрике подножку и с замаха пяткой ломаю ей шею, стараясь не отходить в сторону, чтобы не подставить под удар спину Рика. Пушка гремит, как будто умер кто-то настоящий, и на этот раз Рик на ощупь находит и сжимает мою ладонь, чтобы мы оба убедились, что пока живы. Второй рукой он проворачивает нож в животе одного из своих клонов. И снова удар. Я медленно выдыхаю и пытаюсь убедить себя, что всё это не по-настоящему, на это не надо обращать внимания. Не получается.       Клоны заходят в сторону, Рик берёт меня под локти, и я отрываю ноги от земли, зная заранее, что он сейчас будет меня крутить, чтобы мы оказались снова лицом к лицу с самими собой, а не друг напротив друга. И замахиваясь на вторую Эрику, я понимаю, что первая была грёбанной разминкой. Она не столько хочет навредить мне, сколько убрать меня с дороги и заняться Риком, потому что всаживать нож в собственную копию вовсе не страшно, ведь ты понимаешь, что это не взаправду. Я знаю, что убила на реке не брата, а всё равно в моей голове раз в несколько секунд всплывает картина его переполненных болью глаз и вспоротой груди. Такое не забывается. Если Рик переживёт такое сейчас, пусть даже чувствуя меня настоящую за своей спиной, он этого тоже не забудет. Поэтому я не подпущу эту тварь к брату. Поэтому мой брат борется со своим клоном, не давая ему дорваться до меня.       Но о чём я сейчас вспоминаю: почему Риков и Эрик не одинаковое количество? Здесь нас шестеро, а на реке остался седьмой. Почему меня на одну меньше?       Думаю я об этом очень вовремя: выворачивая псевдо-себе руку, я вижу в лезвии её ножа, проходящего перед моим лицом, отражение леса и выбегающего из него человека. Человека, которого ни за что не увидит мой брат, потому что фальшивый Рик, который с ним сражается, одинакового с ним роста и перекрывает ему весь обзор. Человека с моей внешностью, который надвигается прямо на него.       Я бью Эрику в живот коленом, резко разворачиваюсь и, замахнувшись из-за уха, кидаю нож, не надеясь, что убью эту тварь, но рассчитывая её замедлить.       И в этот момент мне становится очень и очень больно.       Не фальшивая я пырнула меня в спину, нет, болью взорвалась не спина. Я ни о чём толком не подумала, когда разворачивалась, когда я пытаюсь от чего-то защитить брата, я обычно не думаю. Но он стоял ко мне спиной, он не видел, что происходит сзади, меня он заметил только боковым зрением, и в его поле попала только моя рука. Моя занесённая над ним рука.       Как полетел мой нож, он не видел, свой он воткнул в живот мне, потому что думал, что я враг. Потому в пылу сражения тело и мозг напряжены до такого предела, что реагируют даже на незначительные движения. А то, что сделала я, выглядело как попытка напасть. Я подставила своего брата, который думал, что меня и защищает.       Паника в глазах Рика загорается, словно по щелчку. Отголосок моей боли однозначно кольнул и его, а когда ты всаживаешь нож в живот противнику, но чувствуешь его как будто в своём, это недобрый знак. Для нас — очень недобрый знак. Губы Рика кривятся в мученической гримасе, и он боязливо переводит взгляд с моего лица вниз. Его пальцы ещё сжимают рукоятку ножа, я держусь в вертикальном положении, несмотря на обмякшие, не выполняющие больше свои функции ноги, только потому что напорота на нож, который сжимает мой брат. До кучи клоны за спиной Рика и наверняка за моей тоже рассыпаются в крошку, и эту крошку моментально раздувает ветер. Мы остаёмся на поляне вдвоём, будто тут никого и не было.       — Прости.       Рик рывком дёргает из моего живота лезвие, и кровь, конечно, не бьёт фонтаном, но вытекает всё равно как-то слишком быстро. Брат зажимает мне рану одной рукой, а вторую заводит мне за спину, потому что точку опоры я потеряла и начинаю падать. Он опускается на колени, мягко утягивая меня за собой, и прижимает к себе. Моя кровь сочится сквозь его пальцы, а у меня немеют ноги. Ноги, которые, я верила, вытащат меня с Арены, если только мы не окажемся здесь с Риком вдвоём.       — Что мне делать? Эрика, скажи, что делать.       — Передавать привет отцу и брату, — я стараюсь ему улыбнуться, я очень стараюсь. Но дома Рик позволял мне ввязываться вместе с собой в драки всего пару раз, он успевал подхватить меня или хотя бы придержать каждый раз, когда я шмякалась с поезда. За всю Арену единственное ранение, которое я получила, была царапина на щеке сегодня утром от псевдо-Рика. Я не привыкла к своей боли. Я не умею с ней управляться. — Ты победитель, Рик. Поздравляю.       — Нет, нет, мы подлатаем тебя. Ты расскажешь, что делать, спонсоры пришлют мне для тебя лекарства.       Он плачет. Точно так же, как я плакала на реке, хотя тогда ещё верила, что убила брата, во-первых, не сама, а во-вторых, он начал это первый, я лишь защищалась. Рик не знает, что я там сделала, он думает, я в жизни не тронула его и пальцем, а он пырнул меня ножом, и из-за этого я умираю. Технически, его я действительно не тронула, но когда его клона я таранила к дереву, я не знала, что это клон. Мой брат ранил меня по ошибке. Я хотела причинить ему вред намеренно. Распорядители сделали правильный выбор: Рик достоин победы больше.       — Всё хорошо, — я уже едва ли могу двигать руками, но всё равно нашариваю его ладонь, ещё отчаянно пытающуюся оставить хоть часть моей крови во мне, и накрываю своей. Голову мне приходится запрокинуть, чтобы взглянуть брату в глаза. Лицо у него ужасно мокрое, а с носа и подбородка капают слёзы мне на живот. Солёная вода щиплется, но какая уже разница. — Ты молодец.       — Нет. Нет.       — Тебя ждут дома.       Мне бы хотелось остаться с ним подольше. Уже даже не на сутки или на ночь: если бы моё тело и сознание протянули больше хотя бы на минуточку, я уже была бы им благодарна, но здесь всё зависит не от распорядителей и не от спонсоров. Они, наверное, действительно способны дать мне что угодно, если я попрошу об этом правильными словами. Но не время.       Мне бы хотелось, чтобы камеры записали и передали если не на весь Панем, то хотя бы лично в руки семейке Мор из Шестого, как я говорю папе и Джейку, что люблю их. Но папа и Джейк в Шестом не одни, а мне не хватит сил говорить со всеми.       Пожалуй, сил у меня нет даже на то, чтобы сказать это Рику.       — Я…       Любопытно, в какой момент времени распорядители снимают показатели с наших датчиков и запускают пушку. Потому что, как она гремит по мне, я, кажется, ещё слышу.       А как мой брат заходится отчаянным воплем, крепко прижав к себе моё тело, — уже нет.