Голодные игры: Обогнавшие поезд

      Моя сестра любила говорить, что важность доведения дел до конца сильно переоценивают. Домашка по математике ей всегда наскучивала примерно на том моменте, когда дальнейшее решение было очевидно. От учителя ей бы прилетало регулярно, если бы ночами я не дописывал всё в её тетрадь, закончив со своей. Справедливости ради, стоит, конечно, упомянуть, что без неё я сам и начало бы не осилил, потому что мои отношения с математикой были похожи на отношения тосола с бензобаком: мало кто понимал, чего ради нас поставили в одну строчку. Эрика была умная. Ума ей досталось на нас двоих.       Отец и Джейк считали её хозяйкой от бога, потому что после дня, когда она затевала уборку, стерильная чистота держалась ещё неделю, вот только убираться с собой она всегда звала меня. Я основательно разгребал какую-нибудь одну полку, а она за это время, словно электровеник, вычищала все самые грязные и сложные места в доме, к которым я боялся даже подступаться, но потом ей это резко надоедало, и она сматывалась, довольно вынеся вердикт, что уже может представить, как всё выглядит, когда чистое. До возвращения отца заканчивал я обычно в одиночку, а потом мотал головой и отворачивался, чтобы нас с потрохами не выдала моя улыбка, когда Эрику расхваливали за уборку. Отец порой забывался на секунду и говорил, что, будь жива наша мама, она бы гордилась дочкой.       Когда мне очень нужно несколько минут подряд кому-то искренне улыбаться, я стараюсь забыть на время, что убил сестру на Арене, и думаю о том, что, должно быть, она поняла и как жить дальше, вот и оставила меня доделывать что-то простое за нас двоих. Вот только, сестрёнка, я так и не понял.       Шестидесятые Голодные игры длились тринадцать дней. Меня не было дома всего три недели. Эрики теперь — куда как больше.       Как только на Арене в последний раз отгремела пушка, распорядители сказали положенную организационную информацию для зрителей, что сезон окончен, а после слова «победитель» назвали моё имя и наши с Эрикой фамилию и дистрикт. В последние кадры трансляции вошло, как я качаю сестру на руках, целуя её в висок и гладя по волосам измазанными в её крови пальцами. Её хотели забрать отдельно от меня, но я не дал. В вертолёте до Капитолия я ехал, держа её на коленях, и на меня смотрели, как на психа. Мне было глубоко плевать, как именно на меня смотрят.       Перед встречей с президентом тело Эрики всё же силой вытащили из моих рук, а меня хорошенько вымыли, как перед Парадом, а потом ещё и под чертовски сильной местной анестезией сняли со спины швы, которые накладывала моя сестра, и лазером восстановили целостность моих мышц и кожи так, что не осталось даже тонкого рубца. Я попросил отдать остатки ниток мне, и на меня смотрели, как на идиота, и врачи тоже. И для меня опять же это не имело никакого значения.       Пина плакала, промокая глаза салфеткой, всё то время, что мы должны были говорить, а Энрико медленно крутил головой по сторонам и закусывал губы. Я смотрел мимо, сжимая в кулаке двадцать семь маленьких узелков: наследство победителя. Под самый конец ментор всё же выжал из себя единственную фразу:       — Ты через столько уже прошёл. Это всего лишь ещё пять минут. Просто переживи их, мальчик.       Меня не оскорбляло такое обращение, ещё когда мы ехали в поезде, но я вспомнил, как это задело Эрику, и разорался, чтобы Энрико не смел так меня называть. Он быстро извинился, назвав меня сначала по имени, а потом парнем.       — Извини, Рик. Извини, парень.       С президентом Сноу мы действительно говорили не больше пяти минут. Ему явно оказалось менее интересно, чем он планировал.       — Жаль вашу сестру.       — Мне тоже очень её жаль.       — Но в какой-то степени это было ваше решение, не так ли?       — Разумеется.       — Ни я, ни Капитолий не хотели её смерти, вы же понимаете?       — Я понимаю.       Я понимал только то, что моя сестра умерла на треклятых Голодных играх. На Играх, которые придумал Капитолий.       — Так как вы с мисс Мор были кровными родственниками, думаю, можно будет сказать, что дом в деревне Победителей для вашей семьи — это ваша общая заслуга, верно?       — Как вам будет угодно.       Сказать можно, конечно, многое, но мы с Эрикой были не просто кровными родственниками. Мы были близнецами, и наша общая заслуга — не только какой-то огромный дом.       Энрико и Пине я не сказал ни слова за всю обратную дорогу в поезде, да они и не пытались развести меня на беседу, хотя за ужином подвинули в мою сторону одна — свою золотую цепочку, а второй — бутылочку с буковой пробкой размером с ноготь. Я ссыпал в неё обрезки ниток и повесил на шею, но спасибо не сказал. Не думаю, что они ждали от меня благодарностей.       Когда мы сошли с поезда, Пина причитала, что победителя не встречает пышная толпа, но я понимал, что пышная толпа, может, и хотела встречать победителя, но мой отец, отец, который четырнадцать лет улыбался, как романтичный маразматик, и старался избегать в разговорах доброй половины слов и тем, разогнал их всех, потому что с поезда сходил не только победитель. Но и брат девушки, занявшей на Голодных играх второе место.       Я ещё держался, когда подошёл к нему. Почти смог посмотреть в глаза, почти смог приветственно кивнуть, и отец положил руку мне на шею, опустил мою голову себе на плечо и сказал:       — Это ничего. Мы справимся.       А потом идти нужно было к Джейку. Он глянул на меня вот точь-в-точь как Эрика и точно так же расставил руки: парень, на три года меня младше, на голову ниже и килограмм на двадцать легче пытался пригласить меня в объятия, которые уберегут от беды. И я нырнул в них, будто действительно верил, что это может меня спасти.       Мы стояли на платформе, и я согнулся под неестественным углом, чтобы уткнуться носом брату в плечо, а мои руки были несоразмерно длинные для его спины. И я ревел так, будто мне четыре, и сестра отняла у меня машинку. Но мне было не четыре, и я отдал бы сестре все машинки, которые смог бы найти, если бы это её вернуло. Но я не обогнал поезд. И не спас Эрику.       Джейк стоял со мной молча, понимая, что тут не помогут никакие слова, но где-то к кульминации моей истерики, когда я уже начал задыхаться от попыток натолкать в лёгкие воздуха, всё же решился со мной заговорить:       — Не вини себя. Она бы тебя винить не стала.       О нашей семье забыли на полгода. Если судачили в Капитолии — молва до нас не доходила. Мы переехали в большой дом на пустынную улицу с единственным соседом, который знал нашу историю и не собирался лезть к нам с сочувствием и советами. Не уверен, что у него было для нас сочувствие или советы.       А потом за мной приехали, чтобы забрать на Тур победителей. Речь для меня написала Пина: общие слова, нейтральные фразы, но кое-что она ввинтила, со слащавой улыбкой объяснив мне, что семьям погибших это понравится. Я-то знал, что она сделала это для меня, стараясь так выразить мне свои соболезнования. Соболезнования, в которых я нуждался меньше всего, но за попытку Пине был благодарен.       — Я скорблю вместе с вами. На этих Играх моя семья, как и ваши, потеряла любимую сестру и дочь, — я говорил это в каждом дистрикте на протяжении двух недель.       А потом пришла очередь Шестого, и, как финал на Арене, он явно готовился окончательно сломать то, что я собирал по осколкам шесть месяцев.       Стилистам позволили готовить меня дома. Но в моём доме в соседней комнате отец и брат собирались для представления семьи погибшей. Моей семьи.       Когда со мной заканчивают, папа перед выходом заглядывает ко мне. Он больше не улыбается. Смерть Эрики — это не смерть мамы. После неё уже не перед кем играть в счастливых.       — Держись. Переживём этот день, и будет затишье ещё на полгода.       Из дома мы выходим втроём, втроём идём до площади. И расходимся очень странным клином: я поднимаюсь на сцену, а Джейк и отец — на невысокий постамент напротив, и за их спинами на огромный экран выводят фотографию Эрики. Фотографию моей сестры, перед которой должен стоять и я тоже, но я не могу быть в двух местах одновременно.       Я выжимаю из себя улыбку и приветственно вскидываю руку, пока иду к микрофону, но и жесты, и мимика кажутся мне такими неуместными, что хочется закричать. Кричать мне, конечно, хочется не только от неуместности.       Карточка Пины прекрасно умещается в ладонь, и я неподозрительно отвожу руку чуть вперёд и в сторону, будто выражая почтение. На самом деле, просто я читал этот текст одиннадцать раз, но так и не вник, в чём там суть, так что не запомнил ничего, кроме той последней фразы, что в моей семье тоже погибла сестра и дочь. Это, чёрт возьми, одна и та же семья.       — Рад приветствовать всех вас. На этих Играх было много достойных соперников, и все сражались очень отважно. Выражаю своё искреннее сочувствие родителям, сёстрам и бра… — договорить у меня почему-то не получается. Секунд пять я смотрю в текст, будто надеюсь, что он на моих глазах превратится во что-то менее переигранное и показушное, но буквы по-другому не складываются. В Первом, Втором, да во всех вплоть до Двенадцатого заливать такую чушь было можно, но здесь передо мной стоит моя семья. Погибший трибут в этом дистрикте — моя сестра. И чтить её память по-Капитолийски написанным бредом я не могу. Я обвожу толпу взглядом, потом смотрю на отца, одной рукой прижавшего к себе Джейка, и на брата, который поджимает губы и глядит вперёд глазами, полными слёз. Стоять там и не изображать радость и благодарность, когда чертовски больно, гораздо проще, ребят. Я убираю руки в карманы, чтобы незаметно сбросить карточку. — Можно я не буду выражать сочувствие семье погибшей? Очень странно выражать сочувствие себе.       Не знаю, засняла ли камера, как я спускаюсь со сцены, пряча голову за высокий воротник. Не знаю, видел ли кто, как я в дорогом Капитолийском костюме срываюсь на бег, завернув за первый же угол. Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы пробежать двадцать километров, на которые нам с Эрикой всегда хватало часа.       Домой я возвращаюсь в мыле и затемно, отец ждёт меня в гостиной.       — Президент Сноу изъявил желание побеседовать с Джейком.       — Всё плохо?       — Не волнуйся, он справится. В конце концов, ты не сможешь и не обязан защищать его от всего.       Тебе стоило сказать это несколько лет назад, папа. Тогда, возможно, мне не пришлось бы убивать свою сестру.       Он кладёт на стол и двигает пальцем в мою сторону маленькую металлическую коробку, будто из-под пуговиц.       — Что это?       — Помощь. Или подарок. Называй, как хочешь. Возможно, это упростит тебе жизнь. Возможно, станет хуже. Я не знаю.       Коробку я забираю, но открываю только на следующий день.       И в свой восемнадцатый день рождения, день рождения, который семнадцать лет был наш с Эрикой, глотаю свою первую таблетку морфлинга.