Место под солнцем

Все начинается с крика. С криком человек приходит в этот мир, с криком, зачастую, его и покидает. Крик есть и жизнь, и смерть — и то, и другое в равной степени. Густав много кричал. Каждый новый этап его жизни начинался с крика, поэтому он возвел это умение в ранг искусства: вопль его звучал громко и чисто – это больше даже походило на пение птицы. Пение птицы, которую сжигают живьем. Если кто-то и слышал его крик, разрывающий ночную тишину, то он непременно ощущал на душе леденящий ужас от этого нечеловеческого голоса. Но Густав не мог не кричать. Крик помогал проверить, жив ли он еще или сам не заметил, как умер от страха. Страх, с некоторых пор, тоже был его постоянным спутником: он вечно подглядывал за ним из темных углов, а когда сгущались сумерки, вылезал из своего укрытия, протягивал к Густаву свои холодные, липкие ручонки, сжимал сердце и пытался завладеть разумом. Возможно, в этом была и моя вина. Нынешней ночью мальчик снова кричал. Он вскочил и принялся вопить, пытаясь прогнать жуткий кошмар. Слезы скатывались по его бледным впалым щечкам, и он, будто захлебываясь, начал звать: — Папа, папочка! — Я здесь, — спокойно отозвался голос из сумрака. Густав обернулся. Он только теперь заметил мой силуэт в темноте и попытался принять вид самый невозмутимый из всех, которые только могут принимать испуганные десятилетние мальчики. — Я не вас звал, — сухо произнес ребенок, прячась под одеяло. Конечно. Не меня. Глупо было думать, что он станет звать меня. Ему ведь, кажется, приснился ночной кошмар. А звать меня, чтобы прогнать кошмар… Нет, это было бы даже смешно… Я протянул руку к свернувшейся под одеялом фигурке и погладил по плечу. Мальчик вздрогнул, но ничего не сказал. Нужно отдать ему должное. — Кошмары, милый? — я старался, чтобы в голосе моем звучала нежность и забота, но, в самом деле, выходил как-то натянуто: мне, видимо, не хватало опыта. Такие слова намного легче пропеть, чем сказать. — И давно вы тут сидите? — вместо ответа спросил Густав. — С тех пор, как ты уснул. — Понятно… Он явно не договорил. Это должно быть что-то вроде: «понятно, почему меня мучают кошмары». Мальчик, кажется, немного успокоился: я слышал теперь его ровное сердцебиение и плавное дыхание, хотя и не видел лица — он предпочел отвернуться. Я наблюдал — не мог не наблюдать — и в памяти моей воскресла череда событий дней давно минувших, событий из моего прошлого бытия, когда наблюдение за чужими жизнями было моим единственным развлечением. — Пожалуйста, не нужно на меня смотреть. Я не могу уснуть, пока на меня смотрят, — сказал Густав раздраженно, поплотнее укутываясь. …Неужели у меня настолько тяжелый взгляд, что он чувствует его через одеяло?.. Я опустил глаза. Густав жил со мной уже неделю, и это была самая странная неделя за все время моего существования. Она тоже началась с крика. Неделю назад все рухнуло: нить, тонкая, полуобгоревшая нить моей любви, которую я протянул через всю мою жизнь, оборвалась в один миг. Кристины больше не было… Но то ли я никак не мог этого осознать, то ли просто привык жить без нее — мне от чего-то почти не было больно. Возможно потому, что через две недели я последую за ней. Я обещал. Две недели, чтобы попробовать себя в новой роли. Так мало… Так страшно… Однако я сам подписал свой приговор. В прямом смысле. Я не удержался и снова взглянул на мальчика. Какой же он маленький и слабый, совсем беззащитный: я ведь могу сделать с ним сейчас все, что захочу. Он это понимает. … И хочет моей смерти… Я запустил пальцы в его спутанные темно-каштановые волосы. Он тихо всхлипнул, но вновь промолчал. С гнилых уст сорвался тяжкий вздох. На самом деле, Густав имеет полное право желать моей смерти: он так воспитан. В его понимании я совершенно чужой ему человек, появившийся вдруг в его мире и разрушивший все до основания, абсолютное зло, которое сначала лишило его матери, а теперь пытается разлучить с любимым папочкой. Тьфу. Глупый виконт! Почему, ну почему его все так любят?! Я понимаю, десять лет назад он был молодым, красивым, титулованным и, что немало важно, богатым, хотя, на мой взгляд, не отличался большим умом (но какое дело влюбленной девочке до ума, неправда ли?). В то время, его было за что любить, в то время существовали причины, по которым его можно было предпочесть мне. Но что же теперь? Почему Густав, как и его мать, любовь всей моей жизни, тянется к нему? Почему с готовностью обменял свою жизнь на свободу этого глупого пьяницы, проигравшего остатки денег и мозгов? Мне никогда не понять. Неужели я хуже? Чем же? У меня теперь есть дом, настоящий дом с окнами и дверями, у меня есть деньги, много денег, если быть точным, и я готов отдавать сыну всю свою любовь, которой за долгие годы одиночества у меня накопилось в избытке. Не помню, чтобы за ту неделю, что Густав провел со мной, я сказал ему хоть одно грубое слово. Я молчал до сегодняшней ночи: молчал, когда он укусил меня, молчал, когда он назвал меня лживым уродцем — Эрик вытерпел все его выходки и оскорбления, не сказав ни слова. И даже простил ему крысу! Хотя я безумно злился, и к концу срока злость моя переродилась в абсолютное отчаяние. В самом деле, первый день был одним из самых спокойных.