***
Время исчезло. Когда я открыл глаза, в доме было уже светло. Через провалившуюся местами крышу проникали несмелые лучи, приглушенные серебристой дымкой облаков, и снежинки, кружась, оседали на старом дощатом полу. Я лежал, сжавшись в тугой комок, пальто мое было теперь все в пыли и соре, скопившихся в старом доме за годы необитаемости. В дальнем углу, укрывшись в полумраке, сидел Густав. Он вытащил из ранца всю мою одежду, и закутался в нее, но это едва ли спасало его от холода. Ребенок дрожал и стучал своими идеальными зубками. ...Он заболеет. Заболеет и умрет, придется его хоронить... Заметив движение, мальчик вздрогнул и заполз поглубже в свой паучий уголок. — Милый... Глаза его расширились от ужаса, он замотал головой. — Ты замерз? Он поджал губы и дергано кивнул. — Я сейчас разожгу огонь. Неловко поднявшись на ноги, я пошатнулся и, словно сомнамбула, побрел к выбитому окну. В доме еще оставалась старая, разваливающаяся мебель: два колченогих стула, да некогда бывшие столом деревяшки. Я принялся ломать их, без ярости, чувствуя бесконечную усталость и покалывание в отекших мышцах. Наконец дело было закончено, я бросил "поленья" в каменный очаг, достал из ранца ветошь, предусмотрительно взятую в доме индейца, спички и разжег огонь. Пламя ожило и заиграло причудливо, поглощая мое внимание своей гипнотической красотой. — Подойди поближе, — очнувшись, поманил я сына. — Погрейся. Мальчик не двинулся с места. — Что случилось, Густав? Кто-то тебя напугал? — Кто-то? — спрашивал он очень тихо. — Эрик тебя напугал, — догадался я. — Но ты ведь простишь ему это, он старый и глупый. — Вы меня покусали. Я уставился на него недоуменно. — Нет... — Вы перепутали меня с моей мамой, набросились и покусали! — слезно воскликнул Густав. — Не помните?! — С-смутно, — вяло пробормотал я, пытаясь вернуть из пелены тумана ускользающие ночные образы. — Мне казалось, это лишь сон... Я... Я... Эрик отойдет, — помрачнев, я отступил от огня. — Эрик отойдет на безопасное расстояние, пока ты погреешься. Дитя, придерживая наброшенный поверх шубы сюртук, поползло к живительному теплу. Устроившись, мальчик протянул покрасневшие руки к огню, так близко, что казалось, будто вот-вот, как в страшном сне, запузырится его нежная кожа. Он тихонько всхлипывал, плечи его вздрагивали порой, он резко оглядывался, проверяя, не подкрался ли гадкий монстр сзади. ...Эрик и есть гадкий монстр... Отчего-то мне стало нестерпимо обидно. Глухая тоска закралась в черное сердце, я было метнулся снова к окну, затем в угол, потом возвратился на прежнее место напротив очага, облокотился на стену и съехал на пол. Горечь душила меня, во рту стоял привкус желчи. Мысли болезненно пульсировали в уродливой голове. ...Что же это? Теперь я совсем не могу отличить сон от реальности? Нынче я путаю сына с невестой, бросаюсь и кусаю его? А будь это даже Кристина, моя воскресшая милая пташка, зачем же я стал ее кусать? Положительно мои садистские склонности требуют выхода, и Эрик только сильнее распалился из-за убийства индейца!.. Жгучая боль пронзила грудь, я снова закашлялся, а после сдернул глупую маску и спрятал мертвое лицо в ладони. Вязкий ком застыл в горле, я попытался вздохнуть, и еще, и еще, и из запавших глаз брызнули слезы, такие горячие и колючие на холодном воздухе. Я уже не мог справиться с подступившей истерикой, я мучительно застонал, завыл по-волчьи, ногтями царапая морщинистый лоб. — Ты меня ненавидишь теперь? — шептал я, проглатывая рыдания. — Ты ненавидишь своего бедного Эрика и никогда в жизни больше к нему не подойдешь... Ненавидишь... — Нет, — отозвался жалобный голосок. Я взглянул на сына сквозь пальцы. Его темный на фоне огня силуэт плыл в поволоке слез. — Нет? — Это не ненависть. Но я вас боюсь. — Конечно, ведь Эрик урод... — Нет же! Он замолк на мгновение, словно собираясь с духом. — По-вашему, я видел недостаточно смертей? — спросил мальчик неожиданно серьезно. Я уже завалился на бок, подбирая колени к груди. — Селия, мама, Адам? Этого недостаточно? Нужно еще? — Кто такая Селия? — непонимающе пробормотал я. — Вот именно, вы даже не знаете, кто такая Селия, — он явно не собирался объяснять. — Зачем вы убили мсье Охензи и его жену? — Они хотели причинить тебе вред! О, порезать на мелкие кусочки! — Почему? Что я такого сделал, что все хотят причинить мне вред?! — Просто ты мой, — я горько засмеялся сквозь слезы. — Вот твое проклятие, сынок! Все, чего касаются эти гнилые руки, в скором времени обращается прахом. Густав снова смолк. Тишина окутала комнату, и не осталось больше ни единого звука, кроме моих подавляемых рыданий. Минуты текли неспешно, будто мы провалились в безвременье. — Мой папа жив? — уж слишком сухо поинтересовался ребенок, разрушив волшебное безмолвие. — Не знаю, — честно ответил я. — Мне кажется, виконт преследует нас всю дорогу. — Если он приедет за мной, то вы его убьете? — Не знаю. Густав судорожно вздохнул. — Я хочу домой... — Зачем? Ты думаешь, мой дорогой, что, когда возвратишься в Париж, все вернется на круги своя? Этого не будет. Ничего уже не будет, как прежде. — Я и не мечтаю о Париже, — произнес сын обреченно. — Ведь вы меня не отпустите. Вы не позволите мне уйти никогда-никогда, я навечно останусь с вами. Но давайте хотя бы возвратимся в Нью-Йорк. К людям. — Я устал от людского рода, милый. Хочу остаться в этом чудесном городе, где кроме нас нет ни души. — Здесь страшно, Эрик. Почему тут никто не живет? — Потому что все жители скончались от жуткого проклятия, — немного успокоившись, промолвил я. — Говорят, они что-то раскопали в шахте, нечто древнее и очень злое, и буквально за месяц город вымер, превратившись в призрак. Думаю, в соседних домах можно отыскать человеческие останки. — И вы хотите здесь поселиться?! — Да, да! Только представь! Мы вдвоем восстановим дом, Эрик научит тебя плотничать. Будем жить в свое удовольствие! Станем вместе охотиться и рыбачить! И плавать в озере летом, ходить на пикник, играть и петь! О, что за чудная жизнь может выйти! Никто не потревожит наше спокойствие! — А если потревожит, то вы его убьете... — Хватит. Эрик не маньяк, он убивает только из необходимости. — И сколько же, — казалось, он подавился словами, — сколько человек вы убили? — Не знаю, я никогда не считал. Всех, кого следовало. Почти. — Если мой папа мертв, я вам этого не прощу, — прошептал он со злостью. Я наконец совладал с дрожью и, поднявшись с пола, неспешно приблизился к мальчику. — Не понимаю, что в нем такого особенного? Почему вы все его любите? Разве виконт был хорошим отцом? Лучше Эрика? — Он хотя бы никого не убил! — Сомнительное достижение. Для этого всего-то и нужно, ничего не делать! А Эрик готов взять на себя риск, принять ответственность и защитить семью любым способом! — Только семью нужно защищать именно от вас! Я отпрянул. ...Он прав. Эрик монстр. Монстр... — Можешь думать, как тебе угодно, — уязвленный, я желал теперь отплатить той же монетой. — Но тебе кое-что следует знать о ненаглядном виконте. Помнишь, вчера я упомянул некое пари? Сын посмотрел на меня странно, понемногу отползая. — Так вот, твой "папаша" напился в баре и поспорил со мной. Призом для победителя была Кристина. — Призом? — глаза мальчика вспыхнули. — Моя мама была призом? — О, да. Эрик пошел на это, потому что ему нечего было терять. Но окажись я на месте виконта, никогда бы не поставил на кон свою семью. — Вы врете, — Густав мотнул головой. — Снова пытаетесь оговорить папу, как в тот раз, когда сказали, будто он уехал и бросил меня. — Если Эрик лжет, то, будь добор, скажи, где был святой Рауль, когда мы с твоей матушкой пришли тебя спасать? Почему мы появились вдвоем? Вспомни же! — Я не хочу вспоминать! — сын вскочил, схватившись за голову, а наброшенный сюртук съехал на пол. — Не хочу! — Хорошо, я сам объясню, куда же этот мерзкий пьяница делся. Виконт проиграл пари. И, согласно условию, собирался отплыть восвояси в гордом одиночестве. Где ты нашел его? — Не помню... — Правда? — У повозки, — прожигая меня безумным взглядом, механически пролязгал Густав. — Я нашел его у повозки. Белые кулачки его, теряющиеся в гуще кудрей, крепко сжались — мальчишка начал рвать себе волосы. Я улыбнулся. — Что и требовалось дока... Закончить фразу мне не удалось. Дьяволенок кинулся на меня и что есть силы ударил в живот. Едва ли ожидая подобного, я судорожно схватил ртом воздух, однако успел поймать второй кулак. — На мою маму, вы поспорили на мою маму?! — кричал сын, вырываясь. — Она вам кто, дорогой щенок или, быть может, резвая лошадь?! Как посмели вы, я убью вас, и папу, и Жири! Я всех убью! Вот она — та самая необходимость! Я опустился на колени и крепко стиснул рвущегося ребенка в объятиях. Мне опять нестерпимо хотелось плакать. — Ну, ну, тише, сперва подрасти, а потом я научу тебя, как лучше нас всех убить. — Вы были правы, я ненавижу Эрика! — Но почему? Разве это я поступил дурно? Эрик поставил только свои деньги и в случае поражения обязался оплатить ваши семейные долги. Сам посуди, кто в этой ситуации злодей? Мальчишка не желал униматься, он вертелся и стонал. — Я... я хотел ведь только добра. Поверь, милый, со мной вам жилось бы лучше... — Да?! Так где же вы, такой чудесный, были все эти годы?! Почему мы не жили с вами?! — Я должен был дать Кристине время простить меня по-настоящему. Эрик совершил много вещей — жестоких и ужасных вещей — но я всегда верил, что ее сердце достаточно велико. Великодушие твоей матушки было воистину безграничным. Ох... я ведь люблю ее, так сильно люблю, ты знаешь!.. Я снова плачу... Видишь? Эрик не чудовище, раз уж он способен проливать слезы... — Отпустите меня! Я не хочу вас больше знать! Поддавшись новой яростной волне, ребенок попытался пнуть меня, я ухватил его крепче. Тогда, совсем обозлившись, он плюнул мне в лицо. Я не дрогнул. Дьяволенок все еще скалился и рычал, и по щекам его ручьями текли слезы. — Пустите, — он вдруг ослаб и повис на моих руках. — Домой... Я просто хочу домой... Плечом утерев плевок с покрытой шрамами серой щеки, я сел на холодный пол, скрестив ноги, и самыми кончиками узловатых пальцев коснулся спутанных кудрей. — Прости, — зашептал я, укачивая ребенка. — Гляди, ты плюешь на Эрика, а он терпит. Он стерпит все, только не уходи. Можешь оскорблять меня, называть последними словами, лишь оставайся рядом. — Вы обещали отпустить меня, — всхлипывал мальчик, сильнее ежась. — Две недели уже прошли. Вы говорили, что... — Эрик помнит. Эрик помнит о сделке, — меня затрясло. — Но я не хочу. Я не могу расстаться с тобой даже в смерти. Мне нужно больше времени. Молю, измени желание. Проси что угодно, только будь со мной. Я все для тебя сделаю. Ты мой маленький Бог. Отрежь мне ноги или руки, если хочешь, или даже язык. Только не оставляй меня одного. — Зачем мне ваши ноги? — едва слышно лепетало дитя. — Разве ваши травмы избавят от боли меня? — Хорошо, хорошо, обойдемся без пустых жертв. Тогда я могу обещать, что стану самым ласковым из отцов. Эрик любит тебя сильнее, чем кто бы то ни было на земле. Я никогда не стану таким, как моя мать. Я не откажусь от своего ребенка. — Ты уверен? Едкий голос Бродяги пробрал до самых костей, и я зарылся лицом в темно-каштановые волосы, ища защиту в живой теплоте сына. — Твоя мать... что ты помнишь о ней? Она была шлюхой? Садисткой, вечно измывающейся над собственным отпрыском? Я судорожно стиснул зубы. — Ты действительно помнишь всех мужчин, что она впускала в дом? Холодные пальцы на своей шее? — Да, помню... — Неужели? А может, тебе рассказал об этом Бофэ? — его скрипучее восклицание отдалось острой болью в уродливой голове. — Эрик помнит, Эрик все помнит сам! — завыл я, кривя шею. — Что происходит?! — мотылек снова забился в моих руках, желая вырваться на свободу. — Стой! — я вскрикнул, крепче перехватив добычу. — Останься! Обними меня, и он уйдет! — Глупый уродец никуда не сбежит, если сказать, что мамочка не любит его! У-у-у-у! Наивный мальчишка будет плакать весь день! — насмешливо кряхтел Бродяга, все приближаясь. — А потом благодарно обнимет своего похитителя! — Хватит! — С кем вы говорите?! — С Ангелом в стене! — усмехнулась тень, переползая на уцелевший участок потолка. — Ты помнишь Ангела в стене, Эрик? Матушка вечно просила его совета! — Нет! Ты хочешь меня запутать! С Ангелом говорила Кристина! Это я был Ангелом! — А у матушки был свой! Разве ты забыл? Однажды он рассказал ей, что вся вода отравлена, и вы два дня ничего не пили! — Такого не было! — Правда? Разве она не обнимала своего маленького сына, тревожно нашептывая: "Мы умрем, умрем, если ты уйдешь, мы умрем"? — Густа-а-ав... Спаси меня... — Правильно, беги за помощью к старшим, мальчик! Сколько тебе лет? Шесть или семь? — Там никого нет! — ребенок часто дышал, отталкивая меня тонкими ладонями, и то и дело вглядывался в темноту. — Вы снова меня пугаете! — Он там, он там, ползет по потолку! Ты не видишь его, но он всегда там! Я застыл, задрав голову. Бродяга завис прямо над нами. — Этой глупой курице не заплатили бы за тебя ни единого франка, — процедил он. — Легковерная дура сама бы отдала все свои сбережения любому проходимцу, обещающему спасти ее сына. Вспоминай же. — Нет... Ты раньше говорил, что она запирала меня в сарае... — Конечно. Чтобы случайно не убить... Ох, Эрик. Она отказалась от сына, потому как хотела дать тебе шанс выжить. Иначе ты бы погиб из-за ее безумия... Семь пар красных глаз сверкнули под капюшоном. — Сын порока близко, — прошептал Бродяга. ... А затем плащ раскрылся. И на нас дождем осыпалась сотня крысиных трупов.***
Когда я снова открыл глаза, была уже глубокая ночь. Во рту стоял едкий металлический привкус, голова неимоверно болела. Едва ли я мог вспомнить теперь, что делал последние несколько часов. Неужто просто лежал? — Ох... Я оглянулся. Густав сидел, подсовывая в камин остатки стола. Все это время он поддерживал огонь, чтобы мы не умерли от обморожения. А своего безумного отца он еще и заботливо укрыл одеждой. — Я тоже сошел с ума, — прошептал мальчик, ритмично покачиваясь. — Мне слышится голос, там снаружи... Он знает мое имя и зовет меня в темноту... Я уставился на сына взволнованно. Нет. В ночной тишине слышалось лишь завывание ветра да скрип старого дома. — Милый мо... И вдруг черное сердце мое подскочило. Где-то вдали, приглушенный расстоянием, раздался крик."Густав!"
У меня все похолодело внутри. ...Этот голос. Он мне знаком... И я захрипел, задыхаясь от накатившегося ужаса: — Де Шаньи здесь.