***
А днем мы брели по лесу. Опершись на ствол, я поправил сползший ремешок снегоступа. Спасибо Охэнзи – этот проныра сумел достать снаряжение без лишнего шума с невероятной быстротой. Без снегоступов по эдакому снегу мы никуда бы не добрались, а так и остались в чаще до весны, пока тела наши не сделались местом зарождения новой жизни. Саквояжем, к слову, тоже пришлось пожертвовать: я обменял его на армейский брезентовый ранец, показавшийся мне куда более удобным для перехода. Густав же, поглядывающий на меня с боязливым вызовом, сказал, что ему ничего для похода не нужно. Я не стал настаивать. …Свою наплечную сумку пусть тащит сам, если ему так хочется. Пора бы юному виконту уяснить, что все слова имеют последствия, и даже такое толстокожее существо, как Эрик, можно обидеть. Я не стану ему помогать до тех пор, пока маленький негодяй не попросит прощения… Конечно, мне все же пришлось взять снегоступы и придумать, как приладить их к этой крошечной ножке, однако то было всего лишь сухое исполнение родительского долга, не более. Переход предстоял любопытный, Эрик ликовал, предвкушая скорое состязание с краснокожим хитрецом и, к чему скрывать, в уме уже отмечал победу. Воинственный восторг (таким было мое настроение на первых порах путешествия) однако продержался не долго; вскоре зимний лес уже наскучил мне, и на лоне природы я вдруг почувствовал себя удручающе зажатым, будто бы заснеженные просторы превратились в душную комнатушку – никаким весельем тут и не пахло. Меня охватывала странная нервозность, близкая к панике, когда среди черных стволов проскальзывала знакомая тень… Этот фантом я старался гнать прочь, сосредотачиваясь на реальных вещах – однако пугающие аккорды недавней трагедии по-прежнему острой болью отзывались в моем сердце. Оставалось только гадать, отчего нелепая смерть чужого мальчишки оставила след столь глубокий в прогнившей душе? …Нет. Нет в моей душе никакого следа. Это все глупости, глупости!.. – Охэнзи, – окликнул я индейца, стараясь за ширмой ироничной снисходительности укрыть дрожь в голосе, – мне доводилось слышать, что твоя братия отличается особым красноречием. Так расскажи же что-нибудь, пока обещанный лесной дух не явил себя. – Будьте осторожнее, мистер Квинт, ваши слова тоже имеют силу, – индеец медленно обернулся, таинственно пригрозив пальцем. – Вы ведь не хотите навлечь беду. – Конечно, не хочу, иначе мне придется расстаться с десяткой, – ехидная насмешка моя прозвучала уж слишком наигранно. – Так что с историей, друг мой? – Разговоры отнимают тепло и силы, господин, – отмахнулся провожатый, удобнее устроив на плече мое новое банджо. Я скривил иссохшие губы. Мне понятно было, отчего хитрец не желал вести беседу: он улавливал мою тревогу, как чуят страх дикие звери, и отнюдь не желал развлекать меня болтовней. — Может, ох, устроим привал? — донесся до меня сбивчивый голосок Густава, который плелся в хвосте. — Мы идем едва ли больше часа, — без тени жалости произнес я. — Придется тебе еще потерпеть. Да и стоянку здесь устраивать небезопасно. Разве ты не слышал о Гигантском Гризли, который непременно нас загрызет, стоит нам задержаться хоть на минутку. Верно, Охэнзи? – В лесу много опасных зверей, – коротко согласился индеец. – Или духов. Ну же! Расскажи мне об этом мистическом медведе, что держит в ужасе весь городок! — Нет никакого медведя, — мрачно ответил провожатый, палкой проверяя глубину сугроба. — Вы, белые господа, смыслите во многих науках, но об истинной силе природы не знаете совсем ничего. — Если не существует темной сущности, то зачем же ты согласился на пари? — осведомился я не без раздражения. — Я говорю, нет медведя. Они сейчас спят. И вам очень повезет, если вы проиграете пари и не встретите настоящее зло, рожденное в лесной чаще... — Какое же? — Кровавый след Вендиго... Мне приятно было услышать знакомое слово. — Что такое Вендиго? — тревожно выкрикнул Густав, силясь нас нагнать. Смиловавшись, я сбавил шаг. — Этого лучше не знать, — отрезал Охэнзи и на мгновение воцарилась гробовая тишина. А затем вновь заскрипел снег. Мы шли молча, и это явно пугало мальчишку: возбужденный зловещими замечаниями индейца он вздрагивал от звука собственных шагов и стремился очутиться поближе ко мне, когда ветер тоскливо завывал в верхушках черных деревьев. – Выходит, ты родом не из здешних мест, – отметил я, ступая по следам индейца. – – Мне доводилось слышать, что Вендиго видят в лесах Квебека, но мы в Вайоминге... – В Вайоминге зимы тоже бывают голодными, – хрипло ответил проводник и снова ускорил шаг. Некоторое время спустя нам все же пришлось устроить привал: мальчишка, не привыкший к долгим переходам, был ужасно измотан. Благо, времени у нас оставалось достаточно, чтобы добраться до дома Охэнзи прежде, чем опуститься темнота. В приготовление стоянки я решил не вмешиваться, позволив сноровистым рукам индейца быстро соорудить костер и настил из пихтового лапника, и вскоре мы втроем уже грелись у занявшегося огня, а замерзший ребенок с аппетитом поглощал бекон. Не скрою, мне было приятно, что я отучил сына от брезгливости к еде. Теперь оставалось только воспитать в нем уважение к музыке и его бедному старому отцу, чтобы наглец никогда больше не посмел говорить ужасные, грубые слова, как это было нынешним утром. От воспоминания о сегодняшнем разговоре мне сделалось очень горько, и я поспешил отвлечься, обратив взор к индейцу, начинявшему свою трубку. Сперва я подумал одернуть его, ведь до сих пор я возражал, чтобы кто-то курил перед моим сыном, однако любопытство взяло верх. – Что это за смесь? – спросил я, нарочито равнодушно. – Кора и травы, – коротко отозвался Охэнзи. – Хотите попробовать, господин? – Это, конечно, поможет мне повстречаться с духами, – огрызнулся я, стараясь скрыть снедавший меня интерес. ...Если забыть о броме, я уже тысячу лет ничего не пробовал. Кажется, в последний раз это был опиум около трех лет назад. Я тогда импровизировал на рояле и музыка, тягучая и медлительная, разлилась по полу серебристым ртутными лужицами, в которые страшно было потом наступать... Густав тоже наблюдал за индейцем с неподдельным любопытством. – А это правда поможет увидеть духов? – робко спросил он. – Нет, – отрезал я, сжав кулак. – Да и зачем тебе на них глядеть? Разве тебя не пугает Вендиго? Мальчик поежился. – Охэнзи, расскажи ему, – но индеец упрямо замотал головой. – Хорошо, тогда я расскажу сам. Но ручаться за достоверность не могу, все это слухи, обрывки, донесшиеся до меня через тех, кто знал людей, знавших людей, что повстречали темную сущность и смогли спастись. Вендиго – это дух холодного зимнего леса, дух голодной зимы. Его шепот можно услышать в порыве ледяного ветра – так он будет зазывать тебя в чащу – и когда ты заплутаешь среди черных стволов, он сведет тебя с ума. Пахнет он падалью, у него огромные ноги, и следы на снегу он оставляет кроваво-красные. Руки у него худые длинные, тело тощее и костлявое, глаза черные, голодные, ведь услышавший зов духа после долгих скитаний по лесу сам может стать Вендиго. Одни говорят, что дух только лишает рассудка, а сам питается мхом. Иные же утверждают, что эта тварь не прочь полакомиться человеческой плотью. Чтобы утолить свой голод он обгладывает еще живого путника до самых костей. Конечно, все это похоже на выдумку, вот только люди, учинившие кровавые расправы, а после твердившие, что были одержимы Вендиго, вполне реальны. Тебе решать, кого ты боишься больше: человека или духа. Густава, казалось, мои слова наоборот успокоили. – Ну, – заявил он вдруг, – я думал будет что-то действительно страшное. – И тебе совсем не жутко? – спросил я, удивленный, что рассказ не возымел желаемого эффекта. – Нет. Вы говорите, что в лесу есть худой, оголодавший, дурно пахнущий и страшный вероятный людоед, – он поглядел на меня с вызовом. – Но в таком обществе для меня нет ничего нового, правда ведь? Я задохнулся от возмущения. ...Да как он?!.. – А сейчас мне надо отойти, – заявил мальчишка. – Будь на виду, – угрюмо буркнул я, обозлившись сильнее обычного. – Ну конечно, чтобы вам удобнее было подглядывать. И, утопая в снегу, он побрел за деревья. Я не стал его останавливать. ...Пусть идет, куда хочет, да пусть хоть потеряется!.. В глазах закололо – не стоило поддаваться слабости и пускать слезу на морозе. Тем более при свидетелях. Но чувствовал я себя просто отвратительно, словно грудь придавили тяжелым камнем, а голову, как бочку, стянули стальным обручем. И, казалось, нет никакого средства, чтобы избавиться от этого давления. – Позволишь? – снова с деланным равнодушием осведомился я и потянулся к Охэнзи за трубкой. ...Мне уже все равно. Я достаточно ненавижу собственного ребенка и тем более самого Эрика, чтобы сложить с себя бремя ответственности... Вдох. ...Смакую горьковатый дым во рту. И время растягивается... – Мальчика давно нет, – пробасил индеец. – Я обещал ему больше не засекать время, ах-ха, – ответствовал я, затянувшись снова и постепенно осваиваясь с приятным ощущением бестелесности. Боль ослабила хватку, и стало как-то все равно, все равно на себя и на ненависть; на место боли пришла некая астральность, осознание беспредметности сознания, как бы забавно это не звучало. А звучало действительно забавно. Действует? Не так сильно, как хотелось бы, зато сохраняется элемент контроля, а это хорошо. Нет, я не взлетел над собственным телом, как хотел, но было чувство, как будто я сижу рядом с самим собой, как случайно смещенный трафарет, и подглядываю из-за собственного плеча. Легкое, ни к чему не обязывающее помутнение. А мальчика действительно давно нет. Правда? Пора бы пойти за ним. Вставать очень не хотелось, пришлось взять Эрика за руку и заставить подняться. Снег хрустит под ногами, как корочка на свежем хлебе. Свежий хлеб, воспоминания о детстве. От матери всегда пахло хлебом. Это забавно, я совсем не помню ее лицо, но память навсегда сохранила этот аппетитный домашний запах. Ведь она не могла быть настолько злой, какой предстает в воспоминаниях, верно? Ведь кто-то заботился о ребенке, о том несчастном мальчишке в рваной рубахе, кто-то научил его говорить, кто-то кормил его и кто-то (конечно, очень редко!) ласково гладил его по спутанным соломенным волосам. Вероятно, злоба накатывала на нее волнами, у нее случались приступы, как это бывает и с самим Эриком. И именно эти ужасные моменты, когда вспышки гнева уродовали бедную женщину, отразились в памяти ярче всего. В таком случае, что же запомнит Густав? Неужели тоже одну лишь ненависть, только подлость, и ярость, и бесконечную злобу? Эрик все испортил и ему на коленях придется вымаливать прощение. Ибо только через унижение можно прийти к настоящей любви... Я обернулся. От индейца меня отделяло не больше десятка шагов, я шел медленнее, чем думал. Мысль неуловимо вилась вокруг тела, изгибалась и ветвилась, скользила и ускользала. ...Мальчик. Нужно проверить как он, вот куда я иду... Подволакивая обмякшие ноги, я двинулся дальше. Пришлось направить мысль в одну точку, чтобы она не разрасталась, как плесень на забытом пироге. Пироге... ...Однажды (в тот день настроение мое было необычайно приподнятым, подобное со мной тоже случается) мы с Клэр вместе ели пирог. В тот день я подпустил ее очень близко, и чувствовал такую легкость, какую еще ни с кем не испытывал. Мне просто хотелось быть ее... другом? Интересно, как она сейчас? Совсем одна в Нью-Йорке... И страшный вопрос: исполнила ли она мое поручение? Ужасная просьба, дело, с которым я сам справиться не в состоянии. Свершилось ли то, за что я тоже буду вынужден вымаливать у Густава прощение?.. ...Нужно только найти ребенка... – Густав, – негромко оповестил о своем присутствии я, сосредоточив внимание на следах. – Ты в порядке, дорогой? – Эрик! Эрик, помогите, тут капкан! Сердце тревожно сжалось и, казалось, замерло совсем. ...Капкан, он попал в капкан... ...О нет, он поранился, он сломал ногу. Что если умрет теперь? Что если он умрет по моей вине?.. Я приближался к видимой среди пихт фигурке, однако будучи до сих пор раздвоенным, никак не мог ускорить шаг. ...Какая чудовищная безответственность. Как ты посмел дать волю своим слабостям, как посмел подвергнуть мальчика опасности в лесу полном капканов, диких зверей и духов? Он умрет по твоей вине, Эрик, а ты даже не в состоянии по-настоящему разозлиться на себя, потому что не можешь сосредоточиться. Если он умрет, что ты будешь делать? Сможешь ли ты похоронить сына, или снова придется просить помощи Клэр?.. Мертвый Густав, Клэр, пироги, свежий хлеб, мама – в безумном калейдоскопе крутились перед глазами образы, затмевая реальность. – Эрик, ему нужна помощь, скорее! ...Ему? Ему... ...Похоронил ли своего сына мистер Стронг? О, бедный Адам, Густав просил помочь ему, но ты сделал только хуже. Ты делаешь хуже все, к чему прикасаешься, ты портишь, ты разрушаешь... Голову снова сдавило, но в этот раз гораздо сильнее. Словно с закромов сознания сорвало замок, и все, о чем я старался не думать в последние дни, вырвалось наружу. Когда я наконец добрался до мальчишки, то уже не мог сдержать слез. Густав, разумеется, не попал в капкан. Он сидел на окрасившемся багрянцем снегу рядом с останками рыси и руками пытался раздвинуть железные дуги. У рыси не было задних лап. – Не трогай капкан руками, – едва сдерживая рыдания, пробубнил я. – Отойди. Это опасно. – Но ему нужна помо... – Нет. Животное уже умерло, мы ничем ему не поможем. Я никогда не успеваю ничего сделать. Пожалуйста, встань. Мальчик всхлипнул и поднялся. – Вы то зачем плачете, изображаете как будто вам тоже жаль? – буркнул он со злостью. – Я боялся, что это ты попал в капкан. – И что бы вы тогда сделали? – Я бы умер. Я бы лег рядом и умер, потому что я никогда ничего не успеваю сделать. Ноги задрожали, и я вдруг упал на колени перед мертвой рысью и зарыдал. – Я бы умер, клянусь! – Лучше бы вы наказали охотника, который капкан поставил. – Наказал? – Убейте его. Убейте прежде, чем он поставит капкан, в который я попаду. Виски прострелило. Мне опять было очень плохо, раздвоенное тело звенело как камертон, и на какое-то время боль овладела всем моим существом. Я стиснул зубы и на мгновение закрыл горящие на морозе глаза. А когда открыл, Густава рядом уже не было. ... Зря я взял у Охэнзи трубку. Кажется, она только усугубила мои проблемы. Зря я вообще все затеял. Этот лес сводит меня с ума... Собравшись с силами, я все же сумел подняться и, шатаясь, побрел обратно в сторону лагеря. Мысли перестали выстраиваться в цепочки, и превратились в бессмысленный набор слов. ...Ненавижу. Убить. Умереть... Когда я вернулся на поляну, сын уже ждал меня там. – Эрик! – воскликнул Густав, выглядевший уж слишком спокойным после происшествия с рысью. – Хорошо, что вы нашлись, а то я вернулся, а здесь никого. Куда делся господин Охэнзи? – Не знаю, – пробормотал я, не понимая, что происходит. – Я здесь. И поглядите, что я нашел. Едва волоча ноги, я приблизился к стоящему на границе поляны индейцу. Там, всего в нескольких метрах от нашего лагеря, виднелся длинный кровавый след.***
К дому Охэнзи мы подошли уже в глубоких сумерках. Конечно, я знатно затормозил процессию, потому как в первый час после трубки едва мог переставлять ноги. Когда тело мое вернулось к привычному состоянию, и мысли пришли в некое подобие порядка, я не ощущал ничего кроме злобы и стыда. ...Нельзя, нельзя было поддаваться соблазну. В конечном итоге, это даже не помогло, а сделало только хуже, я подверг опасности своего ребенка, который запросто мог бы тоже попасть в капкан. Вокруг столько угроз, что я не имею права расслабляться, даже если чувствую на сына обиду... Но, как бы там ни было, до места мы все же добрались. Охэнзи жил в небольшой хижине, состоявшей из одной комнаты и низенького чердака, где нам с Густавом и постелила заботливая жена индейца. Женщина оказалась не такой невозмутимой, как ее супруг, и в первое мгновение, когда она только увидела нас, по лицу ее скользнула тень удивления. Видно, она не была готова к приему гостей. Десятку Охэнзи я не отдал, кровавый след меня, конечно, не убедил – это вполне могло быть дикое животное. Мне даже подумалось, что у провожатого не было никакого хитроумного плана, чтобы обдурить Эрика, мол, никакой он не мошенник, а самый обыкновенный индеец, понадеявшийся на мою щедрость. ... Я сам выдумал себе соперника от тоски. Как же глупо... Забравшись по лесенке на чердак, Густав рухнул на меховую подстилку и почти сразу уснул, измотанный долгой дорогой. Я только глянул на него через люк, но подыматься не стал, решив дождаться обещанной мне хозяином похлебки. Не знаю, было ли дело в трубке, но во мне проснулся зверский аппетит. Охэнзи с женой куда-то вышли. Немного посидев на одном из двух стульев и изучив скудное окружение, я подумал, что это занятие слишком скучное и ничто так не скрасит мое ожидание, как шпионаж. Набросив пальто, я осторожно отворил дверь и, выскользнув наружу, побрел по следам индейцев. ...Интересно, почему они живут здесь совсем одни? Охэнзи не местный, так что же заставило его так далеко сбежать от родного племени? Откуда у него деньги на землю, на которой выстроена эта лачуга? Так много вопросов... Супругов я отыскал неподалеку от хижины за отхожим местом: они о чем-то напряженно спорили. Я притаился. – Тише, дура, не реви! – гневно шипел провожатый. – Нет, нет, – шептала испуганная женщина. – Зачем ты привел их сюда? Ведь мы собрались уходить завтра утром, пока новый шериф нас не поймал! – Это последнее дело. У урода полно денег, я не мог упустить такой шанс. – У него ребенок! Ты и мальчишку собрался убить? Ты зверь! Я нервно облизнул сухие губы. ... Так вот куда пропадают люди с лесной дороги. Я был прав, Охэнзи специально заманил нас сюда, чтобы ограбить. Ох, если с головы моего сына упадет хоть один волосок... – Можно не убивать, – рассудил индеец. – Усыпим мужика, заберем мальчишку, потребуем выкуп. Так сможем получить даже больше. – Тут я тебе не помощница. И убив зародившееся в моей душе к ней сострадание, хозяйка произнесла: – Сам будешь резать ребенка, если придется высылать его по кусочкам. Кровавая пелена застелила мои глаза. ...По кусочкам, вот как. Что ж, они сами подписали себе приговор. Который Эрик с удовольствием приведет в исполнение...***
– Скоро будет готово, – Охэнзи уселся напротив меня, пока его супруга, не проронившая в моем присутствии ни слова, суетилась у очага. ...Она собирается что-то добавить в похлебку, чтобы усыпить Эрика и украсть мальчика. Но глупцы пока не догадываются, что мне известен их план, и скоро они сами попадут в мою мышеловку... Когда безмолвная женщина подала мне еду, я будто бы случайно взмахнул рукой, опрокинув миску, так что горячий суп вылился прямо на нее. – Ох, простите мою неловкость! – воскликнул я, прижав руку к сердцу. – Вы не обожглись? Хозяйка, скрывая слезы, выскочила на холод. – Ничего, господин, – ответил за супругу черствый индеец. – Она сама виновата. В следующий раз будет осторожнее. ...Никаких сожалений... Я нащупал пистолет. – Послушайте, – начал было Охэнзи. БАХ! И алое кружево расползлось по стене. Я встал. А Охэнзи так и остался сидеть навсегда. В голове, наконец, прояснилось. ...Мир становится простым и понятным, когда обретаешь четкую цель и достигаешь ее... Хозяйка влетела в хижину и, увидев мужа, принялась вопить. – Тихо, – воскликнул я, негодуя. – Прекратите кричать, мадам, вы разбудите моего мальчика! – Эрик, что здесь происхо... – спрашивал встревоженный ребенок, показавшись из люка, но, заметив индейца с простреленной головой, вскрикнул и рухнул с лесенки на землю. – Ну вот, он проснулся. Вам будет дан последний шанс, – я навел пистолет. – Просите прощения. Женщина залепетала что-то, и слезы заструились по ее смуглым щекам. – Не передо мной, перед моим сыном. Видите, он тоже плачет. Это ваша вина. Просите прощения. Но она продолжала только бормотать что-то невнятное и рыдать, так что скоро меня это разозлило. Резко метнувшись вперед, я схватил негодяйку за волосы. – Эрик не будет вежливым слишком долго, – зашипел я, ослабив хватку, и рыдающая женщина упала к моим ногам. – Извиняйся сию минуту. – Просэтите, просэтите, – завыла она, подползая к ребенку. – Теперь, когда твой муженек мертв, кто станет нарезать моего Ангела на кусочки, а?! Может быть, ты сама?! – я наступил ей на подол. – Будешь извиняться, пока он тебя не простит! – Просэтите! – Я прощаю, прощаю ее, Эрик, пожалуйста, хватит! – испугавшись женской истерики, закричал Густав. Я улыбнулся ласково и отступил на шаг. – Ну вот. Видите, какое у него доброе сердце, совсем как у его милой матушки. Он простил вас... Теперь и умирать не страшно. Бах! Она неловко растянулась на земле. Эйфория. Меня охватило сладостное блаженство от того, что Эрик наконец-то сделал хоть что-то хорошее. ...Это священный долг любого мужчины – защищать свою семью. На этот раз я успел вовремя, я спас сына прежде, чем случилось непоправимое. Я убил охотника, как он и просил... Однако я также чувствовал, будто чего-то не хватает – мне очень хотелось завершить все правильно, так, как должны оканчиваться подобные истории. ...Огонь. Вот чего жаждет моя душа... Но сперва нужно было приготовиться. Я наклонился к Густаву. Мальчик, глядевший на меня не моргая, пополз назад. – Ну что ты, мой дорогой. Не бойся, теперь тебя точно никто не обидит. Они хотели навредить тебе, Эрик им помешал. Видишь? Как бы груб ты не был со своим бедным отцом, какие бы едкие слова ты не говорил, я всегда буду защищать тебя. Эрик готов убить любого, кто посягнет на наше взаимное счастье. Спрятав оружие, я бросился обнимать сына. Я поцеловал его в лоб, а потом в щеку, и еще, и еще раз. Он больше не сопротивлялся. – Нужно тебя переодеть, – прошептал я, поглаживая его кудри. – Ничего страшного, не стыдись, я бы тоже испугался, если бы кто-то захотел порезать меня на кусочки. Главное, знай, что я тебя очень люблю. ...Очень...***
– Я хочу уйти поскорее, – заговорил мальчик многим позже, когда пламя уже поглотило дом. – Пока он не догнал нас. – Если ты беспокоишься о шерифе, то не стоит. Если кто-то – кто угодно – попытается нам помешать, то Эрик с ним разберется. – Разберется, – эхом повторил сын. И уставился на огонь.