До следующего лета

Яд – зеленый. Яростно-зеленый, пронзительно-зеленый, зеленый тем холодным цветом, из которого в недрах планеты рождаются драгоценные изумруды. Яд – горький. Жгуче-горький, тошнотворно-горький, горький под стать ветру, который дует в полночь с полынных полей. Яд – мертвый. Леденяще-мертвый, обреченно-мертвый, мертвый, как неподвижный бурый лист на промерзшей земле под закат ноября. Яд по определению не бывает иным. Яд не должен иметь другого сосуда, кроме хрустального граненого флакона, который так удобно подчас спрятать в рукаве и из которого можно, словно невзначай, уронить в чужой бокал маленькую смертоносную искру. И уж тем более никакого яда нельзя желать самому – это против человеческой природы, заложившей в каждом инстинкт самосохранения как основополагающий принцип бытия. Травиться по собственной воле – воистину, на это способны лишь безумцы. Он приходит, прячась за затухающим звучанием полуночной грозы и неслышно ступая по мягкому ковру. - Обувь сними, - тихо ворчит герцог по привычке. - Снял, - шепотом отзывается человек. Под косыми светлыми тенями он сам похож на серебристую тень - весь какой-то бестелесно-прозрачный. Руки осторожно дотрагиваются до плеч и скользят по шелку халата вниз, развязывая вышитый пояс. - Мокрый, – Барма легко проводит кончиками пальцев по волосам. - Так дождь идет. Мокрый, но не холодный. Горячий. Слишком горячий, слишком худой, и руки у него слишком сильные, особенно когда обнимают и впиваются небрежно подстриженными ногтями под лопатки, отставляя красные следы-полумесяцы. Он тихо смеется, когда герцог стаскивает с него мокрый плащ, и тычется носом в шею, перебирая длинными бледными пальцами по обнаженным плечам – будто на струнах играет. Плащ оседает на ковер и разметывает полы, как поникшие крылья. - Вы такой нетерпеливый, Барма-ко~... - Да умолкни же... Смеется - он все время смеется, даже когда дыхание начинает дробиться на прерывистые всхлипы. Закрывая улыбающийся рот своим собственным, герцог чувствует его смех по тому, как подрагивает узкая грудная клетка. Если он и кажется призраком, то только в полумраке, пронзенном отсветами летящих дождевых полос. В объятиях же он обретает реальность и плоть. Смех, шелестя, спускается по шее к ключице, крепкие ладони ложатся на поясницу и поглаживают. Несмотря на худобу, он гибкий той удивительно податливой гибкостью, которая всегда позволяла сплестись воедино, не принося обоюдной боли. Как вьюнок или, скорее, виноградная лоза. Он разрешает снять с себя одежду и гладить по выступающим позвонкам и впалому твердому животу, шумно втягивает воздух, когда руки герцога спускаются на бедра, и накрывает их своими. Они некоторое время стоят вот так, неподвижно и прикрыв глаза, пока герцог не тянется к полусомкнутым теплым губам и не проводит языком по контуру верхней, впитывая в себя чужое сладковатое дыхание и касаясь носом другого носа. Ладони на бедрах вздрагивают, Барма ловит запястья с переплетениями синих вен под светлой кожей, целует тонкие пальцы и мягко, но повелительно тянет человека за собой. На белой ткани подушки его волосы почти неразличимы, но, смешиваясь с алыми волнами герцогской шевелюры, становятся один в один как снег, на который щедро плеснули яркой артериальной кровью. Темный блестящий глаз щурится, когда длинных серых ресниц касаются губы, и послушно закрывается. Ноги у него тоже сильные, коленки – острые, они неприятно сдавливают ребра почти до хруста, но все это не важно. От первого же движения смех перетекает в рваные вздохи, худощавое тело прижимается теснее, а на губах, несущих вкус дождевых капель и карамельной патоки, под неистовыми поцелуями сразу проступает соленый багрянец. Пожалуй, это похоже на соус, которым заправляют блюдо перед тем, как подать на обеденный стол, и кровь - равно что необходимый штрих, завершающий целостность картины. Бледные пальцы касаются затылка, сдавливают, наматывая на себя волосы и немного оттягивая голову для того, чтобы отстраниться от жадно целующего рта и перевести сбивающееся дыхание. Герцог нетерпеливо дергает головой и приникает обратно - посторонние ощущения не играют роли, потому что путь завел обоих уже очень далеко. Человек было опять смеется, но от резкого толчка тут же захлебывается громким стоном и глушит его в спутавшихся волосах, обжигая чувствительную кожу горячим влажным порывом воздуха. Лунный свет, прорвавшийся сквозь низкие тучи, ударяет по глазам, герцог отчаянно зажмуривает их, чувствуя, как жжется скатившаяся с брови капля пота. Липкая ладонь елозит по его спине и скребет ногтями, безмолвным жестом прося не медлить и не отвлекаться. Тело влажное и гибкое, оно выгибается и вздрагивает в такт, а из тяжело вздымающихся легких вырываются короткие всхлипы. Бедренные косточки под сжавшимися до онемения пальцами кажутся совсем хрупкими, и после всего на них, наверное, проступят темные отметины. Выворачивая шею до боли, герцог опять тянется ко рту, скользит языком по подбородку, ощущая тонкую пресновато-сладкую нить слюны. Движения ускоряются, колени сдавливают еще крепче, на распухших губах – покалывающая кровь, и, прежде чем серебряный полумрак раскалывается на куски и рушится, забирая с собой распаленное сознание, герцог успевает услышать страстный хриплый шепот, зовущий его по имени. Человек судорожно выдыхает и расслабляется, ладонь, зарывшаяся в волосы на затылке, тоже ослабляет хватку и осторожно выпутывается из длинных вымокших прядей. Теперь он обнимает его двумя руками. Губы снова улыбаются и легко целуют в висок. Снаружи, за перекрещенным дождевыми струями темным стеклом, доносится последний тихий громовой раскат. - Гроза закончилась... – шепчет человек на ухо, мягко проводя кончиком языка по высокой скуле. - Закончилась, - соглашается герцог и устало опускает голову на худое плечо. На губах все еще отзвуком чувствуется чужая теплая кровь. – Но это не значит, что тебе можно уйти... - Я и не собирался... Горячие ладони натягивают на спину одеяло и ложатся поверх, согревая даже через плотную ткань. - Слишком много, - бормочет герцог, закрывая глаза. – Каждый раз, когда ты приходишь... - А? – ладони успокаивающе поглаживают. - Каждый раз... Ты отдаешь мне слишком много себя... - Не так много, как порой хотелось бы. Спите, герцог... Я тоже буду спать. ...Посылку доставили утром. - Ваша светлость? – Рейм поскребся в дверь. - Да? - Вот, это тот самый саженец, про который я вам говорил. По словам селекционеров, очень неприхотлив и довольно красивый. Новый сорт. - Ну-ка, дай сюда. Какой ужасный почерк, ничего не понятно... Что у нас здесь... «Sa... Salvare»... Кажется, так написано. - Да, вроде. - Очень странное название для декоративного винограда. Не находишь? - Честно говоря, ваша светлость, я в латыни не силен... - Ладно, не суть. Рейм, распорядись, чтобы посадили где-нибудь в саду. Посмотрим, что из этого выйдет. Кстати, какой-то он... дохлый. Ты уверен, что тебе не подсунули ущербный материал? - Нет, что вы... Ни в коем случае. Хотя он действительно... странный. Одинокий росток с несколькими чахлыми тонкими усиками на первый взгляд был довольно хилым. Однако, будучи высаженным возле беседки, поднялся, пустил новые побеги и уже через пару-тройку недель по-хозяйски обвил резные деревянные колонны. Листья у винограда оказались довольно непривычные даже для герцогского взгляда, который видел многое – с острыми, будто ножницами вырезанными краями, блеклые и серебристо-серые. Можно было подумать, что виноград родился на пожарище и вырос, густо припорошенный светлым пеплом. - Ну, и что ты за дрянь такая? – задумчиво спросил у виноградной лозы герцог. – Выглядишь не слишком здоровым, чертов куст. Не удивлюсь, если скоро загнешься. Но «чертов куст» и не думал загибаться. Развернув седые листья в тонких темных прожилках, он упорно и внимательно следил за солнечными лучами, а под листьями мало-помалу наливались гроздья. Поначалу темно-зеленые, как и положено винограду, ягоды светлели и меняли окраску. - Новый сорт, новый сорт... Тогда понятно, с какой Бездны он стал вот таким. Красные. Ярко-красные. Когда герцог раздавил одну ягоду между пальцами, на землю неторопливо закапал густой алый сок, оставляя в пыли кровавые кляксы, а в воздухе – приторный сладковатый аромат. - Как есть дрянь, - Барма брезгливо вытер руку платком. - Ну-ну, герцог, не обижайте растение, оно же не виновато в своей природе, - за спиной кто-то с хрустом разгрыз конфету. - А я сказал – дрянь. Мне оно не нравится. - Это виноград-альбинос. На самом деле не новый сорт, а просто... отклонение от нормы. - Рыбак рыбака... Не так ли, Шляпник? - Именно, - человек погладил указательным пальцем гладкий серебристый лист. – Хороший куст. Чувствую в нем родственную душу. - Когда он засохнет, прикажу его сжечь, - спокойно сказал герцог. - Воля ваша. Мне-то что? Нет ни обязательств, ни обещаний. Просто в какие-то дни на прикроватном коврике стоят не одна, а две пары ботинок, а на старинном кресле, обтянутом бархатом, неаккуратно валяется чужой белый плащ или форменный двухцветный камзол с черными брюками и рубашкой. Тогда по утрам светлые волосы, топорщащиеся на затылке, назойливо щекочут острый подбородок, а карамельные губы, припухшие после ночи, целуют в ключицу, обдавая кожу теплым чистым дыханием, и тихо смеются, когда герцог привычно и властно тянется к ним, но, будучи еще слишком сонным, попадает только в уголок и сконфуженно фыркает. Они часто видятся днем в коридорах Пандоры. Человек загадочно улыбается, а во взгляде единственного глаза, затененного белыми прядями, мелькают искры, прожигающие насквозь мгновенной вспышкой молнии, но это не ироничный вызов, скрывающий издевку, и не обычная насмешка, нет. Скорее сочувственное понимание того, что к сладкому яду можно и привыкнуть. Возможно, он даже считает свои действия крамолой и преступлением – но, Бездна возьми, похоже, ему самому, а не одному Барме, это нравится. Карамельное зелье, сдобренное кровью, который раз за разом герцог слизывает с мягких улыбающихся губ, отравляет не только того, кому адресовано. Герцог знает это. Он мог бы сказать и вслух, но не говорит, хотя часто близок к этому, особенно ночью. А человек не слышит и никогда не услышит. Молчание одного и глухота другого хранят то, что однажды было вручено им то ли случаем, то ли судьбой, не из боязни все испортить – что там портить... В данном случае молчание действительно золото – оно, как денежная взятка, данная в нужное время нужным лицам, оберегает от нежеланных проблем и признания известного обоим людям финала, который и без того неуклонно приближается. ...В обширных познаниях герцога не хранились сведения о том, что декоративный виноград может быть ядовит. Мертвый черный грач, распластанный неопрятным комком перьев у входа в беседку, значительно расширил герцогский кругозор. Рядом с дохлой птицей валялись несколько кроваво-красных ягод. - Вот что бывает с теми, кто не знает меры. Яд, пусть даже очень сладкий, все равно яд. Особенно в больших дозах. - Шляпник, ты что тут вообще бродишь? Мой сад не общественный парк. - Мне не рады, - человек вздохнул. – Ухожу-ухожу... Барма не успел понять, когда все это стало зависимостью, переросло в почти физический голод да так им и осталось. Просто однажды он впитал в себя не совсем то, что нужно. Просто однажды отравился. Проходя мимо, словно случайно столкнуться плечами, ощутив на долю секунды скользнувшую ткань, излучающую тепло скрытого под ней тела. Передавая бумагу или документ из рук в руки, надавить подушечкой большого пальца на гладкий чужой ноготь и почувствовать, как дернулась кисть, будто от укола. Пересечься глазами, чуть кивнуть, чуть приподнять угол рта в неродившейся улыбке, получив в ответ тот же взгляд, тот же кивок, тот же изгиб. Зазвать по якобы важному делу в кабинет, грубовато и требовательно вжать острыми плечами в книжную полку и долго целовать сухие податливые губы и довольно жмурящийся глаз, а потом нехотя снять со спины такие же нехотя отстраняющиеся горячие руки и отпустить, потому что, Бездна побери, обоим нужно работать. Бережно хранить в себе запах жженого сахара и слабый привкус крови, бесцельно грызть кончик пера и тупо пялиться в стену, потому что работать хоть и надо, но совершенно невозможно, когда на своих губах все еще ощущаются губы чужие, а душный воздух в кабинете пропах насквозь густым карамельным сиропом. Сцепившиеся воедино души – как клубок голодных змей, но этого слишком мало для тел, желающих гораздо большего. Среди мокрых от жгучего горького пота простынь, срывающегося на хрипы и стоны невнятного шепота и сладостно-кровавых поцелуев они оба желали бы остаться навечно – но каждый раз неизменно приходит утро, принося усталость, ноющую боль в мышцах, саднящие кривые царапины на плечах одного и багровые в черноту синяки на бедрах другого, которые они будут молча смазывать обезболивающей мазью, помогая друг другу и елозя липкими пальцами по воспаленной коже. Безумие сердец исчезает вместе с первыми проблесками рассвета, погружая разум в кататоническое оцепенение, чтобы на следующую ночь воскреснуть и захлестнуть темной вязкой волной. И тогда тело кричит от прикосновений и ядовитых ласк, а из натянутых струн сердца, как из арфы, тот человек играючи извлекает то, что невозможно было бы извлечь при свете дня. Проклятия, просьбы, мольбы... Признания. Признания, которые глушатся прежде, чем срываются с искусанных губ. - Нельзя, - влажная рука осторожно зажимает приоткрытый рот. – Нельзя... Иначе будет только хуже. Человек прав, но герцог в отместку за запрет и вновь пробужденное ненавистными словами злобное отчаяние резко прихватывает белыми зубами гладкую кожу ладони, прокусывая до крови. Неудивительно, что ладони почти всегда перевязаны. Герцог Барма не верит в дьявола, но иногда страстно желает, чтобы по велению адских сил мир погрузился в вечную тьму – тогда бы не пришлось отпускать утром того, кто так жестоко его отравил. А иногда Барме кажется, что его собственный срок выйдет раньше. А он ведь так ничего до сих пор и не успел. Никто из обычных людей этого не осознает, но вокруг идет война, и цепи словно сорвались с того непрочного поводка, на котором их держала Бездна. И человек все чаще приходит к герцогу в бинтах. - Опять получил. Сколько раз я просил тебя не лезть в пекло... - Я не специально, не ругайтесь, герцог... И все так же смеется и отбивается, когда Барма приникает губами к пахнущим горькими лекарствами повязкам. Бинты на вкус как бинты – плотная сетчатая ткань в несколько слоев, а под ней – слабая горячая пульсация раны. Дела, дела... Кому они нужны? И мысли, и разум словно в тумане, где, как одинокий огонь маяка, – или же фонаря сторожа на кладбище? – все тот же роняющий жгучую искру взгляд красного глаза. Днем те самые признания, задушенные и неродившиеся, кажутся обоюдным обманом. Яд проник чересчур глубоко, чтобы этому радоваться. Но и чтобы огорчаться – тоже. Что же будет, когда источник возьмет и иссякнет... ...Октябрьский ветер нес от поместья острый холодный запах тронутой ночными заморозками земли и горький – дыма. По сухим перекрученным виноградным стеблям, сваленным в кучу, неторопливо ползали желтые языки пламени. - Красиво горишь, дрянь, - герцог грел руки над костром. – Правда, вони от тебя... Рейм принес новую охапку и бросил ее в огонь. - Это последняя, ваша светлость. - Хорошо. - Кстати, когда я этот виноград отдирал... в общем, увидел кое-что необычное. Вам будет интересно взглянуть. - Да неужели. Что ж, пойдем, посмотрим. Беседка, освобожденная от виноградных пут, стала выглядеть голой и жалкой. - Вот, ваша светлость. Видите? - Нет... Где? - Вон, по центру. Наверное, это древоточцы. Здорово обглодали, да? Я, когда увидел, сперва удивился, как тут вообще все не рухнуло. В одной из резных опорных колонн, казалось, кто-то проковырял глубокую дыру. Герцог нагнулся и задумчиво уставился на изъеденное вредителями дерево. Ткнул пальцем, вызвав облачко мелкой осыпающейся трухи. - Это ты поставил подпорки? – к поврежденной колонне было примотаны грубой веревкой два толстых длинных бруска. - Да. Как только стал срезать стебли, так сразу заметил, что дерево крошится. И привязал опору, чтобы колонна не сломалась. Кто бы мог подумать, что все это время виноград, даже засохнув... Кто бы мог подумать, что виноград, даже засохнув, поддерживал колонну от обрушения. Идет война, и лазареты Пандоры полнятся ранеными. А морг – убитыми. Герцог ходит на каждое опознание, уже безо всякого отвращения и тошноты обоняя сырой тяжелый запах смерти. Тут много тех, с кем он был когда-то знаком, но никогда нет – и Барма верит, что никогда не будет – того, из-за кого, собственно, и ходит сюда герцог, и кого он каждый раз надеется не увидеть. Раздражающий, желчный, безрассудный, всегда яростно желанный и необходимый, как воздух – таких людей нормальная человеческая смерть обходит стороной. Наверное, тот человек умрет по-другому. От него не останется ничего, что можно было бы опознать и похоронить. Он приходит из ниоткуда и уходит в никуда с неизменной своей саркастичной усмешкой того, кто ни во что не ставит ни жизнь, ни смерть, ни судьбу. Правда, не так часто остается на вторую ночь подряд. «Хорошенького понемножку, герцог», - поучающе говорит он, а Барма слышит все те же слова о яде, который, даже сладкий, все равно яд, а в больших дозах – тем более. Приходит – не сбегает, не прячется. Может, не испытывает потребности в том, чтобы уйти окончательно, а, может, попросту не в состоянии. Так же отравился, по неосторожности глотнув своего же яда. В припадках безумия, связывающих обоих людей, есть что-то жуткое. Словно хождение по острой тончайшей грани, за которой – тлен и безжизненная тьма. Герцог Барма не верит в Бога, но иногда молится ему, чтобы он помог им двоим удержаться на этом скользком краю и не упасть. Человеку становится все хуже – слабость, порожденная его же силой, заставляет кашлять кровью даже тогда, когда он не использует цепь. Вслушиваясь ночами в мерное дыхание, герцог с холодящим неприятным чувством страха различает в нем приглушенные хрипы. Когда человек заходится в кашле, Барма поглаживает его по спине осторожными массирующими движениями – так тому легче переносить очередной приступ. Сквозь сжатые губы проступают багряные капли крови, скапливаясь в углах, и герцог молча наклоняет голову и слизывает их. Кровь болезненно-горькая, уже не соленая, и глазам становится горячо и мутно. - Не плачь, - голос очень добрый, подрагивающие пальцы мягко касаются лица. - С чего ты взял, что я плачу? Это не я. Это кто-то другой... - Идиот лохматый. Неужели я тебя так сильно отравил... - От идиота слышу. Отравил... Трави сколько хочешь. Шершавый язык по-кошачьи царапает щеку, собирая влажные теплые подтеки. Ночь еще не скатилась к своему финалу, и они не засыпают сразу. Они снова сливаются воедино, и герцог привлекает человека ближе, чтобы скрыть мокрое от слез лицо в белых растрепанных волосах. - Будет тебе, будет... Не плачь, глупый герцог. Барма накрывает горячую ладонь на своем виске своей же и слабо жмурит черные глаза, напрасно пытаясь удержать солоноватые капли на кончиках темно-красных ресниц. - Я не плачу, - врет он и трется носом о бледный лоб, усеянный бисеринками пота. – Я ведь совсем не умею плакать. Это не я... Человек грустно вздыхает и обвивает худыми сильными руками шею. - Конечно, не ты. Спи. Не горюй так, иначе приснится плохое... Когда изнуренный кашлем человек забывается тяжелым сном, Барма опять глухо давится плачем, от которого очень стыдно и очень больно. И с нежностью, столь редкой для него, целует усталое лицо и ласково гладит по щеке, роняя на болезненно горячую кожу свои такие же горячие слезы. «Хороший, - тихонько шепчет герцог. – Хороший...» Ночная пустота втягивает в себя слова, растворяя без остатка, чтобы их никогда не услышал спящий человек. ...В коробке лежал тонкий серо-зеленый виноградный ус, свернувшийся спиралью. И записка. «Дорогой герцог. Еще летом я взял на себя смелость отрезать несколько ростков от вашего винограда и посадить у себя в комнате. В горшке он тоже растет довольно неплохо. Заплел уже все окно и, похоже, совершенно не волнуется по поводу того, что скоро зима - ему главное, чтобы тепло было. Хоть вы и назвали его дрянью, мне он нравится, поэтому присылаю вам один отросток – может, посадите еще раз. Поверьте, ваша беседка очень хорошо с ним смотрелась. Кстати. Проходил мимо и видел Рейма, который что-то там привязывал. Неужели вы переквалифицировали его в садовники? Тогда подарите бедняге соломенную шляпу, а то как-то несолидно. Шляпник» Беседка, значит, хорошо смотрелась. И не развалилась лишь потому, что ее обвивал виноград. Он сидит на кровати и, запрокинув голову, ловит широко распахнутым глазом лунные лучи. - Красиво, - любуясь оранжевой луной, вступившей в полную фазу, произносит человек. Герцог держит в руках чашку с чаем. Круглая луна отражается в черной ароматной жидкости, как маленькая монетка. Барма задумчиво размешивает луну серебряной ложечкой и ничего не отвечает. - Хочу туда, - говорит человек, указывая пальцем на звездное небо. - Не торопись. Еще успеешь. - Не смеши меня, - он хмыкает. – Я-то знаю, что в конце моего пути будет только мрак. И никаких звезд, и уж тем более никакой луны. - Вот дурак, - Барма хмыкает в ответ. - Почему дурак? - Потому. Раз не будет – забери их с собой. Герцог подходит ближе, и человек обнимает его за талию, утомленно прислоняясь лицом к прохладной шелковой ткани. - Я устал, - тихо выдыхает он. - Я тоже устал, - Барма бережно перебирает белые пряди. – Мы оба устали. - А виноград? - Чего виноград? Он засох, и я его сжег. - Даже так. - Он оказался весьма живучим. А выглядел хилым и хрупким. Парадокс. - Я знаю. Виноградную лозу можно уничтожить, только вырвав с корнем и предав пламени, – мягкие карамельные губы улыбаются. – Но я не могу этого сделать... А вы, герцог? Вы можете снова, на этот раз по-настоящему? - Могу... Но не хочу. Герцог передает ему чайную чашку, в которой плавает луна. Ее так и не удалось размешать. Накрывает худые ладони, перетянутые бинтами и сжимающие тонкий теплый фарфор, своими и опускается на пол, глядя в темный внимательный глаз снизу вверх. - Это что? – спрашивает человек. - Луна. - И что со мной будет, когда я ее выпью? - Луна – не отрава. Ничего. Человек понимающе ухмыляется и пьет луну. А потом отставляет пустую чашку на столик и протягивает руки. И снова льется этот восхитительный яд, сплавляясь внутри с кровью, пробивая сильной болезненной искрой до самых кончиков пальцев. Зелье, похожее на густой сироп, кружит голову, рождая в отравленном своими токами сердце стремительное биение жизни. Это тоже парадокс. Пальцы скользят по горячим плечам, объятия принимают, как светлые воды, губы целуют, обещая и забвение, и прощение, и покой, и ничто из этого никогда не сбудется. - Может, ты и яд, - рука находит другую руку и сжимает крепче. - Но мне ничего другого не надо... Яд – золотой. Мягко-золотой, ослепительно-золотой, золотой тем теплым светом, какой рождают преломляющиеся об облака солнечные потоки. Яд – сладкий. Ярко-сладкий, исцеляюще-сладкий, сладкий под стать тягучей карамельной патоке. Яд – живой. Обжигающе-живой, радостно-живой, как река, как море, как небо, как они оба, как сама жизнь. Яд не в хрустальном флаконе, а на теплых улыбающихся человеческих губах. Травиться по собственной воле – воистину, на это способны лишь безумцы, но, наверное, только поэтому они вдвоем все еще существуют. - А я посадил тот росток в оранжерее, - шепчет Барма засыпающему человеку. - Ммм... Значит, не выкинул... - Представь себе... Как ты и сказал, главное, чтобы было тепло... - Угу... Такие уж мы, отклонения... теплолюбивые... - Интересно, даст ли виноград ягоды в оранжерее, когда подрастет... - Угу... Только они же ядовитые, зачем тебе... - Ну и что. Я ничего против не имею... Красиво же. - Вот как. - А летом можно рассадить на том же месте... - Когда еще будет это лето... И будет ли для нас оно вообще... - Что за мрачные настроения, Шляпник... Конечно, будет. - Угу... Надеюсь... Герцог, не дышите в ухо, щекотно... За приспущенными шторами мелькают серые тени пришедшей зимы. Виноград давно засох и сгорел, обратившись в пепел, которому он всегда был под стать. Брейк что-то неразборчиво бормочет во сне и жмется теплым боком, а Барма, глядя сквозь прищуренные веки на медленно падающий в чернильных сумерках первый снег, легонько гладит его по худым позвонкам. Они спят на одной подушке. И то, что ближе к рассвету с одного бока она становится шероховатой от подсыхающих бурых пятен, а с другого – влажной и пахнущей горькой солью, уже норма. - Ты опять ночью кашлял, Шляпник. - А вы опять ночью ревели, герцог... Они спят на одной подушке, хотя в изголовье таких подушек штуки четыре, и кутаются в одно одеяло, хотя оно довольно короткое для двоих. Яд оказался не зеленым – яд золотой, но он, наверное, совсем скоро закончится, потому что Брейк почти каждое утро стирает тыльной стороной ладони с губ темную корку и коротко ухмыляется: «опять диабет разыгрался», а Барма в бессилии закрывает глаза и целует бледные пальцы, которые Шляпник с глухим смешком норовит отдернуть, чтобы запутаться ими в длинных алых волосах. Каждое утро они одеваются, старательно не глядя на подушку, заляпанную кровью и прозрачными разводами от слез, и расходятся по своим делам, не оставляя ни обязательств, ни обещаний – одну лишь упрямую уверенность в том, что до следующего лета они оба непременно доживут. Хотя бы затем, чтобы снова посадить в саду виноград.