Место у алтаря

Сколько же долгих, насыщенных, трудных лет пролетело с их прошлой встречи? Всего лишь полтора. Но это были полтора года войны, выживания, борьбы и надежды — потрясающие зимы, знаменательные дни. С Ицхаком что только ни случалось, с тех пор как началась жизнь. Когда в еврейской полиции отпала надобность, он был отправлен на строительные работы, но благодаря своему прежнему гонору устроиться смог не строителем, а вновь надзирателем и управляющим. Насколько он знал о своих родственниках, часть из них погибла, часть развеялась по ветру и смогла покинуть Варшаву. Каждый стал сам за себя. Резона работать на немцев больше не было, но Ицхак продолжал это делать до крайнего срока, ведь понятно было, куда клонится война и на какую сторону надо перебираться. Стараясь не рисковать, не подставляться и всегда требуя за свои услуги плату, он начал потихоньку помогать подпольщикам переправлять оружие, способствовал побегам и диверсиям. Расчёт Ицхака в первую очередь был эгоистичным, но постепенно он перешёл в разряд бойцов сопротивления и сделал себе среди них хорошую репутацию своими хитроумием, смелостью и надёжностью. Несколькими опасными крупными делами, ловко провёрнутыми прямо под носом у нацистов, он заслужил уважение и завоевал к себе доверие. Устроив немцам на прощание грандиозную подлянку, он окончательно ушёл в партизанский отряд, спустившись в канализации, тёмные закоулки, подвалы и городские пригороды. Ярой ненависти к врагам Ицхак не испытывал, но и без неё он был абсолютно бесстрашным. Но что важнее, он был осторожным, разумным и дальновидным. Его доскональное знание улиц и проходов Варшавы и его организаторские способности, в том числе и те гестаповские методы, которых он набрался, служа в еврейской полиции, нашли своё применение. В решительный момент, когда кто-то срочно должен был взять на себя руководство и заменить попавшегося в лапы немцам командира отряда, это сделал Ицхак. Бойцы, в основном молодые или бестолковые, нуждались в том, чтобы их направляли и сдерживали. Ицхак сам на рожон не лез, но зато и многих других смог уберечь от неоправданной гибели. Корысть вновь сплелась для него с бескорыстием, ободряющие речи, которые ему приходилось говорить бойцам, повлияли и на него самого. Никто уже, и даже он сам, не вспоминал о его службе на немцев и на его бесчестное прошлое. Слишком уж быстро события сменяли друг друга, высоко ценилось настоящее. Удача всегда оставалась на стороне Ицхака, ни разу он не был ни пойман, ни ранен, в то время как в сводках гестапо за него была назначена немалая награда. Полностью погрузившись в эту круговерть и привыкнув испытывать на себе тяготы реальной ответственности, бессонных ночей и потерь, Ицхак о Владеке Шпильмане, да и вообще о своей прежней довоенной жизни почти позабыл. В первых числах января сорок четвёртого несколько осведомителей донесли, что Шпильман пытается выйти на контакт то с одной, то с другой подпольной группой. Ицхак, услышав его имя, на силу припомнил, отчего это растерялся и отчего зашлось от смутно знакомого сочетания букв тревогой сердце. Но стоило оглянуться далеко назад и объяснить себе, в чём дело, и сердце успокоилось. Не всё ли теперь равно? Нет, не всё. Владек выглядел на удивление хорошо. Даже великолепно. Не такой уж худой, не измученный и не изнервничавшийся. Здоровый, одетый вполне чисто, да ещё и снабжённый сносными поддельным документами… Робко и вежливо, но с тихой настойчивостью он обратился к подпольщикам, а как узнал Геллера, то прямо к нему, с немыслимой просьбой — помочь в организации переправки одного нациста, да ещё какого. Имя Эйхмана было на слуху и смерти ему желали не меньше, чем Гитлеру. Разумеется Владеку отказали бы, а то и неприятности он на себя навлёк подобными проектами, но разве Ицхак мог что-то с собой поделать? Особенно тогда, когда Владек уличил момент остаться с ним наедине и подошёл, будто бы нарочно не тая, что да, обращается осознанно, ведь помнит, ведь знает о том прекрасном чувстве, которое Ицхак к нему испытывал и испытывает до сих пор. Пусть бесконечно они друг от друга далеки, теперь даже более далеки, чем раньше, но что толку отпираться? Ни будучи негодяем, ни будучи номинальным героем подполья, Ицхак не мог ему отказать, сколько бы воды ни утекло со времён давнишних вёсен. Ицхак сделал бы для него что угодно. В этой бездумной неизменности была какая-то благостная лёгкость, похожая на безотчётную веру в бога или на простой человеческий подвиг. Владек просил так, как за себя не просят. Ицхак спросил его об этом и Владек предсказуемо ответил, что от Эйхмана зависит жизнь одного очень хорошего человека. Человека, который для Владека всех дороже. За которого теперь уже Владек отдал бы что угодно. В дивных византийских глазах Владека стояли зеркальцами слёзы. Непостижимо, но весь он стал ещё красивее, ещё холёнее и грациознее, словно с возрастом окончательно расцвёл. Он смотрел с откровенной мольбой, намного более отчаянной, чем та, с которой он когда-то просил за брата. В чём же тут дело, любовь? Смешно, ей-богу. Та любовь, что сильнее родственной, сильнее чувства самосохранения и законов природы. Такая любовь была Ицхаку знакома. И он стал бы злиться и ревновать (где-то в душе и впрямь всколыхнулось бешенство), но, правда, ничего не поделаешь. Владек нашёл себе того, кто ему подходит, и отдал ему своё сердце. Ицхак помнил, как уважал прежде его красивую свободу. Это уважение раскинуло благородные крылья внутри и теперь. Пресловутое «я всё для тебя сделаю» это только бахвальство, если ты не готов сделать всё ради того счастья, в котором тебе места не найдётся. Ицхак был конечно же эгоист и негодяй, но, к его собственному удивлению, его любовь была выше этого. И уж точно выше понятий о правильности и разумности. Не было ему дела до того, насколько Эйхман плохой человек, и чем за это всё придётся платить — по крайней мере в тот момент, когда Владек, высказав свои немногочисленные доводы и вновь провалившись с неумелой лестью, опустил прекрасное, холодное и скорбное лицо и подошёл вплотную. Своими музыкальными руками он осторожно взял ладонь Ицхака и поднёс к своей щеке. Коснулся сбитых костяшек губами, согрел их лёгким дыханием. Ицхак, поморщившись, руку отдёрнул. Да, он сделал бы что угодно.

***

После восстания Ицхаку, прошедшему бои и чудом избежавшему всех ужасов карательной расправы, удалось уйти в леса и через какое-то время присоединиться к частям Красной армии. Уже вместе с ними в январе сорок пятого он вернулся в освобождённую и практически стёртую с лица земли Варшаву. Война продолжалась, но здесь она закончилась. Предстояло отстраивать город заново, много упорно работать, преодолевать голод, болезни, разруху и все немыслимые трудности. И всё-таки самое страшное было позади. Ицхак напоказ носил несколько выданных ему в Красной армии наград, громко козырял быстро освоенным русским и вообще как мог теперь стелился под власть Советскую — это вновь обеспечило ему относительно спокойное существование. Русские были всё-таки лучше нацистов, да и потом, они были безоговорочными победителями и освободителями, так что с ними сотрудничать было не зазорно, по крайней мере на официальном уровне. Доверять им, устроившим Катынь и прочий беспредел как в своей стране так и в чужой, было трудно, но Ицхак устроился при них хорошо — и квартира, и паёк, и должность, и полномочия. Дела его шли в гору. Уже через год, кое-как собрав вокруг себя немногочисленных уцелевших родственников, он снова начал потихоньку разворачивать отцовское ювелирное дело. Он наладил связи и вновь стал превращаться в глазах соотечественников в негодяя и беспринципного приспособленца, но иным он быть не мог. В сорок шестом Владек снова к нему обратился. Теперь с просьбой ещё более немыслимой и странной — разыскать в советском плену немца, который Владека спас, и вернуть его домой. Ицхак мог бы только рассмеяться Шпильману в лицо. Мог бы, если бы это лицо не было как и прежде красивым, холодным и неземным. Ничего не поделаешь. Ицхак пошёл и на это. Попробовал бы он не пойти, если ему буквально всучили задаток: Владек с невинной бесстыдностью и горделивой спокойной самоуверенностью открыл Америку — сказал, что знает о долгой безответной любви Ицхака и готов ему ответить благодарной взаимностью, пусть не искренней, но честной, на которую он пойдёт осознанно и без увёрток — всё что угодно, работа, музыка, дружба, постель, денег у Владека как всегда нет, но заплатить он способен. Ицхак несколько вечеров порассматривал свою давнишнюю (уже не такую горячую, но, увы, так и оставшуюся единственной) любовь с разных сторон и с насмешливой иронией признал, что она ему до сих пор нужна. Пусть теперь он уже не такой дурак, каким был раньше, а всё-таки сделает ради неё что угодно. Пусть даже Владек продастся и тем самым перестанет быть неприкосновенным, возвышенным и притягательно-неизвестным, но он хотя бы побудет по своей воле рядом. Разве не эту упрямую и бессмертную, запрятанную на самое дно души надежду Ицхак таил двадцать лет? Пришлось, правда, испытать немало досадных минут и узнать, кем этот Вильгельм Хозенфельд Владеку приходится (впрочем, колючая, уже приятно-собственническая, божественно правомерная и заслуженная ревность делала предстоящую мнимую награду только желаннее и острее). Владек перво-наперво отплатил Ицхаку предельной честностью и всё рассказал — что любит этого Хозенфельда, любит и сейчас, но спасти его хочет не ради себя, а ради него, ведь в плену он наверняка страдает и сильнее всего хочет вернуться к своей семье. Ицхак с привычной дальновидностью подумал о том, что если Хозенфельда и впрямь удастся вызволить, то тогда Владек, скорее всего, ринется вслед за ним. Придётся и тогда уважать свободу и неприкосновенность Шпильмана. Его благородное, но гордое и ретивое сердце для благодарности и жертвы не создано — от Ицхака он в любом случае удерёт в тот же день, когда перестанет нуждаться в его помощи, это как пить дать… Но не всё ли равно? Ицхак готов был что угодно ради него сделать. Что угодно, и будь что будет. Разыскать Хозенфельда было непросто, но налаженные со советскими структурами связи позволили Ицхаку это сделать. Хозенфельд был осуждён на долгий срок и содержался в лагере под Сталинградом. Осторожные запросы давали мало толку, отпускать Хозенфельда в ближайшее время не собирались. Оставалось обращаться к кому-нибудь из обличённых властью, стучаться в закрытые двери и безуспешно биться с высшими инстанциями — на это могли уйти годы, и годы, надо сказать, неплохие, ведь на их протяжении можно будет пользоваться благосклонностью Владека, а там, чем чёрт не шутит, потихоньку навсегда привязать его к себе привычкой и покорить добротой, бескорыстием и лаской… У Ицхака была возможность съездить в Советский Союз по служебной партийной надобности. Чтобы успокоить Владека, он пообещал, что лично разыщет Хозенфельда и, по крайней мере, подаст ему надежду. Владек тоже стал было рваться поехать, но Ицхак убедил его, что в первый раз съездит и всё разведает сам, ведь это может быть чревато большими опасностями и трудностями. Трудностей, трат и проволочек и впрямь было без числа. Чужая дикая страна далеко на востоке Ицхака не впечатлила. Как бы там ни было, он, преодолев множество преград, добрался до Сталинграда и там наткнулся на новую стену. Несмотря на всеми правдами и неправдами добытое удостоверение представителя Красного креста, в администрации лагеря Ицхака и слушать не стали. Он ещё немало времени потратил на то, чтобы найти, кому сунуть взятку, чтобы ему позволили Хозенфельда хотя бы увидеть. С трудом он смог договориться с одним охранником. Тот, услышав, кто нужен, снова стал отказываться и только после беспочвенных угроз всё-таки согласился, сказав, что приведёт Хозенфельда, но только ненадолго и чтобы никто об этом не узнал. Несколько часов Ицхак прождал под нудно моросящим холодным дождём (благо хоть можно было спрятаться под кособокий козырёк крыльца) на загаженном, огороженном проволочной сеткой хозяйственном дворе. Зрелище было безобразное до крайности — сплошная угрюмая серость осени и стелющаяся в просветах меж низкими зданиями бесприютная голая степь, до самого горизонта накрытая глухим сырым пологом. Ветер, бедность и грязь, вот и вся Россия. Ни дня бы он здесь не прожил. А всё-таки люди живут и чему-то по-своему, наверное, радуются… Ицхак злился на ожидание, понимая, что вряд ли Хозенфельд настолько уж ценен, просто охранник, согласившийся на взятку, решил потянуть время. Но в конце концов, уже ближе к вечеру, Хозенфельд появился из-за угла одного из бараков. Он пришёл один, безразличный и потерянный, при виде Ицхака он машинальным движением стянул с головы шапку. Он был высоким и исхудавшим, почти таким же, как на фотографии, которую Владек показывал. Правда, теперь он сутулился, болезненно клонил набок всё ещё на удивление чёрную голову и вид имел потрёпанный, жалкий и забитый. Однако всё это странным образом создавало милое и трогательно-несчастное впечатление. Ицхак торопливо окинул его цепким, на всякий случай презрительным взглядом, сошёл с крыльца в грязь и обратился к нему по-немецки: — Здравствуйте. Моё имя Ицхак Геллер, я друг Владислава Шпильмана и я прибыл сюда по его поручению. Мы пытаемся вас отсюда вызволить… Вы меня понимаете? — Да, — если какая-то перемена в Хозенфельде и промелькнула, её трудно было заметить из-за роняющего сумерки дождя и его опущенного лица. Голос его был тихим и хриплым. Он мотнул головой в ответ на предложенную сигарету, а затем, чуть живее и с несмелой тревогой спросил, — у него всё хорошо? — Вполне хорошо. Снова играет на Польском радио. Он переживает за вас, так что у меня просьба, вот, напишите ему пару строк. Хозенфельд взял в руки поданные блокнотик и карандаш, опустил ещё ниже лицо и замер. Казалось, что он то ли бережёт каждое движение, то ли каждое движение причиняет его скованному изнутри телу боль. Ицхак присмотрелся к его быстро намокающим от дождя и от того загибающимся колечками тёмным волосам. Ко во многих местах аккуратно залатанной форме, в которой мало осталось немецкого. К не слишком чисто выбритому лицу, на котором маской лежало боязливое выражение покорности и уныния, а всё-таки благородное, порядочное лицо… Ицхак не чувствовал к немцам ненависти. Не чувствовал её и теперь. Даже наоборот, в душе зашевелилось какое-то чуть тепловатое сострадание и интерес — ведь именно этого человека Владек любит. Ревности Ицхак не испытывал тоже. Несмотря ни на что, он уважал и Владека, и его выбор, и его судьбу, и, значит, этого человека. И тут вдруг откуда ни возьмись, словно буря, налетел русский лейтенант, которого Ицхак видел прежде утром. Видел издали, и то чуточку струхнул, поймав его крайне недоброжелательный и тяжёлый взгляд, на который не решился ответить с вызовом. Очень уж грозным был этот лейтенант — высокий и здоровенный, видно раньше срока поседевший в белизну, с обезображенным шрамами лицом. Вообще лицо у него было медвежье — с крупными грубыми чертами и такими же, как у медведя, маленькими бусинами звериных, обведённых тенью, блестящих чёрных глаз. Он с налёта схватил Хозенфельда за ворот, едва не сбив его с ног, и, повернув лицо к Ицхаку рявкнул по-русски: — Тебе, сукин сын, чего надо? На твои поганые вопросы ясно ответили! — Позвольте, я ничего запрещённого не делаю. Я представитель… э… я старый друг этого человека, — в первые секунды растерявшись, Ицхак уверенно сказал себе, что бояться нечего, и решил не отступать. — Его семья и друзья волнуются за него, разве вы не знаете, что он герой, он спасал… — Можете больше не беспокоиться за своих фашистов, — он отпустил Хозенфельда и с видом, не предвещающим ничего хорошего, шагнул вперёд. Усилием воли Ицхак заставил себя не попятиться и уже приготовился защищаться, если его толкнут или ударят, но этого не случилось. Вильгельм поймал его за локоть и лейтенант сразу остановился и повернулся к нему с каким-то странным, вмиг затуманившимся выражением пылающих глаз. — Можно, это ведь ничего страшно, пожалуйста, Сереша, — русские слова выходили у Хозенфельда непослушными и почти не распознаваемыми, больше можно было понять по возвысившемуся голосу, в котором, однако, упрямой горькой твёрдости прибавилось — твёрдости тех, кто знает, что будет только хуже, но всё равно спорит. — Нет, падла, обойдёшься! — гневно бросил русский, вырвался и снова перевёл медвежий взгляд на Ицхака. Но уже через секунду он поморщился и его шрамы, словно сломанный лепной узор из глины, сдвинулись. Ицхак краем глаза заметил глубокие, пожелтевшие в цвет кости ожоги, спускавшиеся вниз по шее за ворот гимнастёрки, и что у русского почти отсутствует левое ухо, и от этого скверного сочетания мощности и искалеченности сам испытал потребность сейчас же уйти. Но лейтенант вдруг резко повернулся, с силой, но видимо, без злобы, толкнул Хозенфельда в плечо, произнёс резкое «ладно, только чтоб в одну минуту» и зашагал прочь, раскидывая из-под сапог комки грязи и брызги. Хозенфельд, потирая плечо, оглянулся на него, а потом поспешно повернулся к Ицхаку. В его поведении уже не чувствовалось прежней заторможенности, наоборот, проснулось нервное беспокойство. Его глаза осветились осмысленностью, он даже как-то храбрее поднял голову и уголком обветренных изодранных губ улыбнулся, правда совсем не весело. — Простите, Ицхак, этот человек не злой, он только вид делает. На самом деле он хороший и добрый, но он очень многое пережил. Он помог мне тут, когда я был совсем плох, и я ему благодарен, — последнее слово далось Вильгельму неожиданно трудно, на сиплом выдохе. Может, он хотел сказать что-то другое или что-то ещё, но голос его подломился, а глаза, словно в отчаянии, взлетели к серому низкому небу и снова безнадёжно упали. Это было похоже на то, как причиняют себе боль, например делают надрез на коже — знают, что будет неприятно и потому стараются сделать быстро, одним движением, втянув в себя воздух и на мгновение сжавшись… Быстро перетерпев эту вспышку, Хозенфельд вздохнул, покачал головой и потёр рукой лоб. — Простите, сам себя не узнаю в последнее время. В общем, я это заслужил, да, это справедливо. Простите, лгать я не могу. Мне больше нечего Владеку написать. Слишком многое теперь изменилось, — он уверенно протянул намокший от дождя блокнот и карандаш обратно, — я рад, что он жив. Рад, что всё было не зря. Спасибо, что пытаетесь мне помочь. Может быть получится, может быть… — он взглянул Ицхаку в глаза, снова улыбнулся, как-то рассеянно, совсем горько и, похоже, мало веря в это «может быть», — но я не жалуюсь. Мне не плохо здесь. По крайней мере, не так плохо как другим. Я получаю письма из дома. Редко, но… Наверное я ещё привыкну. Мне пора. До свидания. Рад был встретить вас. И его тоже.