Стокгольмский синдром

       Для Елены Гилберт в особняке Клауса почти не существовало закрытых дверей. А если подобное и случалось, значит, имелись на это какие-то причины. Это или дало бы доступ девушке к внешнему миру, или составляло бы опасность, или же… открыло бы для неё новые грани души Майклсона, которые он предпочитал скрывать.        После небольшой ссоры из-за общения с Говардом пленница начала вновь подумывать, что Клаус — бесчувственный эгоистичный параноик, которым она и считала его прежде. Молодой гибрид, подаривший Елене цветы, теперь почти не здоровался с ней, лишь сухо кивал и отводил взгляд. Видимо, первородный успел ему промыть мозги, или же Говард просто подслушал тогда разговор своего хозяина и Елены и решил больше не рисковать, связываясь с ней.        Но однажды девушка узнала о Майклсоне то, что сильно повлияло на её отношение к нему…        В тот день, бесцельно расхаживая по дому, она наткнулась на приоткрытую дверь, которая прежде была крепко заперта. В голове невольно пронеслась страшная сказка о Синей Бороде и его жёнах, но Гилберт отогнала эту мысль. Слишком сильно оказалось любопытство. Она толкнула дверь, вошла внутрь. И замерла, в восхищении оглядываясь вокруг.        По всей комнате были расставлены мольберты с рисунками. Некоторые из них близились к завершению, другие были ещё далеки от него. Часть являлась лишь смутными набросками, смысл которых знал лишь их автор. Некоторые были выполнены карандашом, другие — углём или пастелью, но большинство — красками. Но сильнее всего Елену поразило не мастерство Клауса, а то, что на многих картинах оказалась изображена одна и та же девушка с изящными чертами лица, чуть смуглой кожей, тёмными мелко вьющимися волосами и большими карими глазами. И девушка эта как две капли воды походила на Елену.        Это не могла быть она сама, определённо. В этом не имелось смысла, к тому же во взгляде музы Клауса мелькал такой непокорный, дикий огонь, который в глазах Гилберт проявлялся довольно редко. Волосы были другими, да и одежда такая, какую носили много столетий назад. Но и Кэтрин Пирс мало походила на нарисованную девушку. А вскоре другое имя всплыло в памяти Елены.        Татия… Она вспомнила, как братья Сальваторе упоминали возлюбленную Клауса и Элайджи, к которой те питали романтические чувства, ещё будучи людьми. Видимо, первая любовь так сильно зацепила сердце первородного гибрида, что он до сих пор не мог забыть её, отражая свою тоску и нерастраченную нежность в картинах. Елена подошла чуть ближе к одной из них, уже законченной, написанной яркими масляными красками. Татия в платье цвета индиго танцевала по изумрудно-зелёному полю, усыпанному разноцветными цветами. Тёмные кудри развевались на ветру, глаза смеялись, а улыбка так и манила… Картина словно дышала жизнью, счастьем и весельем.        — Вижу, ты всё-таки нашла мою мастерскую, — произнёс тягучий голос с лёгкой хрипотцой, от которого по спине Елены невольно бегали мурашки.        — Случайно, — кивнула девушка, обернувшись. — Эти картины… Они прекрасны.        — Спасибо, — не удержал довольную улыбку Клаус. Он был падок на лесть, если это касалось его художественных талантов.        — Эта девушка на картинах — Татия? — спросила Гилберт, немного осмелев. — Та, которую ты любил?        — Она самая, — ответил первородный, и его глаза ненадолго наполнило бесконечное тепло вместо привычной небрежной насмешливости или холодной ярости. Он подошёл к картине, которая особенно приглянулась Елене, и провёл по нарисованному лицу кончиками пальцев. Майклсон будто не замечал, что его пленница стоит рядом и смотрит на него, боясь даже вздохнуть. А та, наблюдая, с какой любовью и трепетом Клаус глядит на изображение Татии, осознавала, что теперь будет на него смотреть совершенно другими глазами. Пусть мужчина и строил из себя беспощадного монстра, но на самом деле являлся человеком, умеющим по-настоящему любить, искренне и беззаветно, пусть даже объект его нежной привязанности и погиб тысячу лет назад.        — У меня есть идея, раз ты ещё здесь, — вспомнил Клаус о Елене. — Подожди пару минут.        Гибрид принялся разгребать завалы с рисунками, отставленными в стороне возле стен. Покопавшись в них некоторое время, он достал набросок, изображавший девушку, некоторыми деталями напоминавшую Татию, но в отличие от остальных, не имевшую лица. Она стояла, повернувшись в пол-оборота, в простом белом сарафане.        — У меня никак не получалось написать её в нужном ракурсе, с выражением лица, которое я задумал, — пожаловался Клаус. — И полагаю, ты помогла бы мне решить эту проблему.        — Как? — поинтересовалась Елена, начиная догадываться.        — Ты станешь моей моделью, — проговорил он. Не спрашивая, а утверждая как непреложный факт. Да разве она могла бы спорить с ним? К тому же, попробовать себя в роли модели вдруг показалось очень интересным.        Клаус быстро притащил откуда-то стул и заставил Елену сесть на него, а потом принять нужное положение. Одежда уже была давно нарисована, сейчас же для художника имели значение лишь черты девушки. Достав краски, палитру и кисть, Майклсон принялся неспешными, но уверенными мазками продолжать картину, при этом периодически посматривая на свою модель. Он то хмурил брови, то нервно облизывал губы, то улыбался каким-то своим мыслям.        Елена старалась лишний раз не шевелиться, дабы не мешать моменту, казавшемуся почти волшебным. Необычно и даже волнительно было позировать Клаусу. Тот сначала молча писал, затем начал вспоминать, не прекращая своего занятия:        — Ты не представляешь, как я любил Татию. Она словно воплощала в себе саму жизнь. Наверное, полдеревни с ума сходило по ней, но она выбрала меня. Сначала. Потом Татия переметнулась к моему брату, но и ко мне продолжала относиться с добротой и нежностью. Как мы с Элайджей ссорились… Но в итоге она не досталась никому из нас.        — Ты до сих пор её любишь? — прошептала Елена.        — Часть моего сердца никогда её не забудет, — ответил он. — Я научился двигаться дальше, снова увлекаться другими женщинами, порой даже влюбляться. Но именно воспоминания о Татии удерживали меня от полного падения во тьму тогда, когда даже семья отворачивалась от меня.        — Своеобразный якорь? — вскинула она бровь.        — Можно и так сказать, — согласился Клаус. — Кстати, картина закончена. Можешь подойти и посмотреть.        Девушка встала со стула и потянулась, разминая затёкшие за время долгого сидения мышцы. Следом за этим она приблизилась к мольберту. Майклсон успел отложить художественные принадлежности и любовался на результат своих трудов.        Увидев картину, Гилберт замерла. В ней словно соединились сразу две девушки — Татия и Елена. Одежда и причёска были как у первой, зато задумчивый взгляд и робкая улыбка явно принадлежали второй. Красавица в белом сарафане светилась тихой нежностью, а не дарила миру взрыв ярких красок. И если глаза — зеркало души, то Клаус определённо заглянул в самое сердце Елены.        — Это восхитительно, — выдохнула она и повернулась к первородному. Тот смотрел на неё внимательно, будто впитывая её образ и находя в нём новые, прежде незнакомые черты.        — Ты так похожа на неё, — тихо вымолвил мужчина. Затем коснулся лица девушки пальцами, испачканными в краске. — Те же глаза, скулы, нос, губы… Та же бархатная кожа.        В его взоре читалась тоска, а ещё что-то такое, заставившее Елену сделать шаг вперёд. Она смотрела на Клауса, будто загипнотизированная, ощущая, как тепло разливается по венам от его лёгких прикосновений.        — Ты безумно похожа на Татию, — повторил Майклсон, а затем поцеловал её. Совсем не так, как в прошлый раз. Грубость сменилась необычайной для него нежностью, жажда власти — желанием узнать чуть ближе. На несколько секунд Елена сдалась и начала отвечать ему. Но затем в голове её словно щёлкнуло, и она отстранилась.        — Но я не Татия, — произнесла она и медленно направилась прочь из мастерской, поглощённая новыми непонятными чувствами.        — Я знаю, — негромко сказал Клаус ей вслед.