Calm

— Ты не слишком-то его любил, а? — неожиданно спрашивает Крокодайл. — Своего брата? Росинант удивленно поднимает взгляд от книги, которую читал. Они не говорят о Дофламинго — таково негласное правило. Проще делать вид, что ни одного из них никогда и ничего с ним не связывало — в какой бы то ни было форме. И Крокодайл, как всегда казалось Росинанту, старался избегать этой темы куда больше него самого, так почему вдруг решил поднять ее сейчас? Впрочем, пытаться понять его мотивы — занятие, заранее обреченное на провал. — Его непросто любить, — отвечает Росинант немного погодя. — Когда мы были детьми, все было иначе, но даже тогда Дофламинго был… Он замолкает, пытаясь подобрать слова. Годы назад он, вероятно, назвал бы брата монстром. Даже верил бы в это. Но теперь… Теперь он старше — мудрее, как ему хочется думать, и ставить подобное клеймо уже не кажется верным. И все же, какое бы слово он ни выбрал, оно не изменит сути. — Когда ему было десять, он убил нашего отца в надежде, что нам будет позволено вернуться в Мариджоа, — говорит он. Сухие факты — все, что он может предложить. Вопрос слишком личный, чтобы оставаться беспристрастным. — И что же? Хочешь сказать, это делает его воплощением зла? — в голосе Крокодайла отчетливо слышна насмешка, но за ней он предельно серьезен. — Я что-то не заметил, чтобы у тебя были особые проблемы со мной. «Ты не убивал своего отца», мог бы сказать Росинант, вот только в действительности он не может за это поручиться. Ему мало известно о прошлом Крокодайла, пусть даже известные крупицы — куда больше, чем позволено иным. К тому же, это не имеет принципиального значения. Дело не в единственном грехе, каким бы страшным он ни был. Росинант смотрит на Крокодайла искоса и выдавливает из себя несколько кривоватую улыбку. — Ты — не воплощение зла, — говорит он мягко. Он не строит иллюзий: Крокодайла невозможно назвать хорошим человеком. На его счету множество дурных поступков, закрывать глаза на иные из которых совсем не просто. Он жесток и мелочен, готов пойти по головам для достижения собственных целей, и все-таки образ карикатурного злодея ему не подходит. Эта роль — слишком поверхностная, не допускающая глубины, и именно потому… — Дофламинго тоже, — замечает Росинант несколько мгновений спустя. — Но он… с ним не все в порядке. Крокодайл насмешливо поднимает брови, и Росинант морщится от собственной неловкой формулировки. Он не знает, как сказать иначе. Дофламинго безумен — при всей расчетливости и рациональности, при всем самоконтроле. Внутри него хаос, зияющая рана… Росинант не знает всего — попросту не способен понять, и к тому же… Заглядывать в душу брату всегда было слишком больно, казалось проще трусливо избегать даже попыток. — Хм, — задумчиво тянет Крокодайл. — Я не слишком хорошо его знал. — Разве? — Росинанту не удается скрыть удивления. Он думал, между ними все же было… нечто. Связь не столь простая и понятная, как предопределенная метками, но все же сильная. Впрочем, Крокодайл никогда не говорил об их с Дофламинго отношениях, а в слухах всегда хватало лжи. — У нас был секс, — замечает Крокодайл сухо. — Неоднократно. Это все. И большую часть времени Дофламинго казался… Он не заканчивает предложение — возможно, затрудняется подобрать подходящее выражение. Росинанту хорошо знакома эта проблема. — Казался?.. Крокодайл раздраженно выдыхает. — Я не знаю. Он, конечно, был эксцентричен и раздражал сверх всякой меры, но… Росинант наконец откладывает книгу, понимая, что не скоро к ней вернется. Он устало трет глаза. Разговор едва начался, но уже успел отнять немало сил. И все-таки, возможно, он нужен ему. Да и едва ли Крокодайл позволит уйти от темы. Придать хоть какую-то понятную форму хаотичным мыслям оказывается совсем непросто, но, если молчание и затягивается сверх меры, Крокодайл не спешит его прерывать. Возможно, для него этот вопрос не менее важен, чем для самого Росинанта — в конечном итоге, что бы их ни связывало, Дофламинго попросту не мог оставаться безразличен кому бы то ни было, всегда оставлял о себе впечатление, пусть в доброй половине случаев отнюдь не положительное. — Мне кажется, Дофламинго по-своему… хрупок, — Росинант кривится, недовольный выбором слова, пусть оно и кажется поразительно подходящим. — Он раздираем противоречиями, в которых не желает разбираться. Он… нестабилен, чувствует слишком сильно и даже не пытается ограничить себя какими-либо рамками. Он хочет — он берет, он ненавидит — он уничтожает. И то, что он ненавидит весь мир… Росинант сводит брови у переносицы. Прошло слишком много времени с тех пор, как он пытался разобраться во всем этом. Последний раз он позволил себе думать о Дофламинго как о человеке, не как о цели, еще в годы той провальной миссии под прикрытием. Он не мог поручиться, что за столько лет ничего не изменилось. — Ему необходим кто-то, кто может контролировать ущерб, что он способен — и готов — причинить. — И этим кем-то решил стать ты. Росинант не может прочесть по тону Крокодайла, что тот думает об этом. — Я пытался, — и бездарно провалился, дважды. — Это мог бы быть — должен был быть — человек, носивший его метку, но… На лице Крокодайла он не читает ни тени симпатии, и это не удивительно. Мир не был благосклонен и к ним двоим, и тот факт, что чаша весов все же накренилась в их сторону, не стирает болезненных воспоминаний. — Но все-таки, почему ты? — спрашивает Крокодайл. — Ты ему ничего не должен, знаешь ли. — Он мой брат, — слова вырываются прежде, чем Росинант успевает задуматься над вопросом, и он почти удивлен услышать стальные ноты в собственном голосе. Когда он поднимает на Крокодайла взгляд, в глазах того он читает легкую насмешку и понимание. О. За годы он забыл простую истину, даром что напоминание всегда было с ним. За целью он перестал замечать причину. Нелепо, что из всех людей Крокодайл заставил его вспомнить об этом. Крокодайл, который почти не способен на проявление эмпатии. Ирония происходящего поразительна. — Мы слишком много времени потратили на разговор о Дофламинго, — ворчит Крокодайл, но его неудовольствие выглядит наигранным. — Я знаю способы куда приятнее провести этот вечер. Росинант открывает было рот, чтобы сказать, что формально Крокодайл начал этот разговор, но слишком хорошо знает, что толку от этого не будет. Он позволяет Крокодайлу не слишком нежно притянуть себя ближе — в поцелуй, в котором читается, может быть, самую малость больше собственнического инстинкта, чем обычно. Он расслабляется под грубоватой лаской и не думает ни о чем долгое время. Но он не забывает о недавнем озарении. *** На шестом уровне Импел Дауна темно, влажно и леденяще холодно. Росинант идет вслед за одним из охранников вглубь по коридору, к камерам, и с каждым шагом кажется, будто давящее чувство в груди становится все тяжелее. Год спустя старая униформа дозора кажется чуждой и неудобной, какой не была даже после провальной шестилетней миссии, но его связь с флотом — единственная причина, по которой ему позволено посещение столь опасного заключенного. Коридор обрывается раньше, чем Росинант успевает подготовиться к тому, что его ждет. В полутьме он не сразу узнает фигуру брата. Тот сидит в углу одной из камер, сложившись почти пополам и плотно закрыв глаза. Его лицо по-прежнему обнажено, и стоит Росинанту подойти ближе, ему удается различить белесые шрамы от метки. Дофламинго очевидно слышит звук шагов — он вскидывает голову, но это — его единственная реакция. — Оставьте нас, — бросает Росинант охраннику тоном, который ненавидит и старается использовать как можно реже — так он говорил только с низшими чинами, когда от тех требовалось беспрекословное подчинение. Мгновение кажется, что охранник возразит, но он все же неохотно кивает и отходит на приличное расстояние. Услышав голос, Дофламинго наконец открывает глаза. Он щурится, пристально вглядываясь в лицо Росинанта, затем начинает тихо посмеиваться. Росинант чувствует озноб по телу, и температура в помещении не имеет к этому ни малейшего отношения. — Неужто это мой дорогой братец, — говорит Дофламинго между смешками. — Я наконец-то сошел с ума или твой призрак решил меня преследовать? Или и то и другое? Росинант тяжело сглатывает. Не к месту приходит осознание, что сейчас он впервые по-настоящему заговорит с братом — с тех самых пор, как они были детьми. Даже те несколько фраз годы назад предназначались скорее Ло. — Я выжил, — говорит он отчего-то хрипло. — Не иначе как чудом. Возможно, ему мерещится, но плечи Дофламинго опускаются в жесте облегчения. Разумеется, не от факта, что он жив, но… может ли статься, что брат в самом деле опасался за собственный рассудок? Дофламинго растягивает губы в улыбке. Его кожа кажется тугой и пергаментно тонкой, будто способной лопнуть в любой момент. — И зачем ты пришел? — тон Дофламинго подчеркнуто беззаботный. — Я, конечно, не совсем в той позиции, чтобы завершить начатое, но ты не думаешь, что рискуешь? Я не останусь здесь навечно. Рискует? Безусловно. Крокодайл не был доволен его решением, Сенгоку — еще меньше. Это глупо с его стороны, скрываться четырнадцать лет и затем выдать себя добровольно, но после разговора с Крокодайлом… он понимает, что не может оставить ситуацию просто так. Он должен кое-что брату, кое-что помимо жалких попыток сдержать его безумие. — Я не уверен, — признает Росинант, затем спрашивает, прежде чем успевает себя остановить. — А если бы ты мог, ты бы сделал это? Завершил бы начатое? Дофламинго смеряет его тяжелым взглядом. — Возможно, — говорит он, но затем уточняет. — Скорее всего нет. Не вижу особого смысла дважды наказывать за одно преступление. Предательство. Росинант подавляет желание неловко переступить с ноги на ногу. Ему кажется, будто под ребрами ноет старый шрам от пули. Воспоминания о прошлом — еще болезненнее. Он не подвергал сомнению свои действия тогда, и не подвергает сейчас, но он вынужден смотреть правде в глаза — в тот день он предал свою кровь. Ради благой цели, но все-таки предал. — Доффи… — произносит он, хотя не знает, что хочет сказать. Прозвище ощущается на языке непривычно и почти забыто. Он избегал его годами, не желая вспоминать о том времени, когда в нем заключалась привязанность, и о том, когда оно было частью его роли, как члена «семьи». С этой мыслью приходит и непрошеное осознание, что теперь он вновь, как и годы назад — единственный, кто остался у Дофламинго. Он знает, как семья важна для брата, как он всегда пытался заполнить пустоту, оставленную… смертью матери? Человека, что носил его метку? — Твоя метка… Улыбка Дофламинго соскальзывает с его лица, будто ее не было, будто ему слишком тяжело было ее держать. — Что с ней? — Когда это случилось? Вы… вы хотя бы успели встретить друг друга? — спрашивает Росинант как можно мягче. — Годы назад, — легко признает Дофламинго, будто это больше не имеет значения, но в его чертах читается напряжение. — Кажется, мне было лет шестнадцать. И нет, мы не встречались. Это и к лучшему. Росинант думает о том, что брат уже пережил потерю к тому времени, как он вернулся в семью. Он не хочет размышлять о значении этой информации. Он не хочет понимания, и — нет, его он и не получит. Он никогда не понимал Дофламинго и ничего этого не изменит. — Это… давно, — звучит неубедительно и слабо. — Ты мог бы… найти кого-то еще. Росинант тут же кривится от собственных слов, но забрать назад их уже не может. Дофламинго издает смешок. — Я пытался. В некотором роде. Не думаю, правда, что мои попытки оценили. Отчего-то Росинант ни на мгновение не сомневается, что речь идет о Крокодайле. В голосе Дофламинго не слышно горечи или сожаления, только самоирония, но это не говорит ровным счетом ни о чем. — Но раз уж ты зашел обсудить мою личную жизнь, или, вернее, ее отсутствие, — продолжает Дофламинго преувеличенно жизнерадостно. — Как с этим дела у тебя? Ты нашел его? Его глаза горят нездоровым любопытством и Росинант не может избавиться от ощущения, что брат в этот момент находится в каком-то своем мире — что, может быть, он воображает их сидящими за завтраком в общей столовой, и между ними нет ни предательства, ни смертей, ни боли. Он думает, не совершил ли ошибку, придя сюда. — Нашел. Росинант не добавляет ничего больше, и на секунду сомневается, стоило ли вовсе говорить правду. Впрочем, он почти уверен, что Дофламинго почувствовал бы ложь. — Завел семью и детишек с какой-нибудь милой девчушкой, да? — скалится Дофламинго, но, прежде чем Росинант успевает осознать всю нелепость заявления, тот поправляет сам себя. — Но нет, конечно же, нет. Ты для этого слишком ненормальный. Росинант пожимает плечами. В конечном итоге, брат прав. Он уже не в первый раз задается вопросом, что говорит о нем тот факт, что судьба свела его с человеком, которого когда-то выбрал для себя Дофламинго. Совпадение это или знак свыше, или намек, что они похожи куда больше, чем ему было бы комфортно признать? Росинант не считает нужным добавлять что-то еще, хотя мог бы сказать, что Крокодайл определенно не девчушка и в нем нет ровным счетом ничего — почти ничего — милого. Он не хочет, чтобы Дофламинго знал правду или имел хоть малейшую возможность ее заподозрить. Его незнание будет благословением для них обоих. Дофламинго хмыкает. Он поднимается на ноги и преодолевает в несколько шагов расстояние до решеток камеры. Росинант краем глаза отмечает, как нервно дергается охранник поодаль, но сам не думает отступать. Дофламинго протягивает руку сквозь решетки и проводит пальцами по лацкану вице-адмиральского плаща Росинанта. — Не думал, что ты останешься в дозоре. — Я и не остался. Это одолжение от Сенгоку. Он не был в восторге, но… — он не заканчивает мысль. Старик уже смирился с тем, что ему не избавиться от пиратов в семье — будь то партнер Росинанта, его брат или Ло. Он слышал как-то, что Гарп смеялся до слез узнав, что его и Сенгоку внуки (приемные — в случае последнего) оказались носителями меток друг друга. Глаза Дофламинго шарят по его лицу, затем он кивает сам себе, будто найдя подтверждение чему-то. — Зачем ты пришел? — вновь спрашивает он, только теперь кажется, что ответ действительно для него важен. Увы, Росинант не в силах его дать. — Я уже говорил. И большего он предложить не в состоянии. Сомнительная милость — все, что у него есть. Он не знает, так ли уж важно для Дофламинго знать, что у него все еще есть семья, заслуживает ли Росинант быть ее частью. Кровь не дает ему этого права, но она — не все, что их связывает. Дофламинго не настаивает на большем, не задает больше вопросов. Молчание, воцарившееся между ними, затягивается. Оно привычнее. Им, в самом деле, больше не о чем говорить — не важно, как много осталось несказанного за годы вместе и порознь. Не важно, что оно не дает покоя и хочет вырваться на свободу, только отказывается складываться в слова — быть может, потому, что здесь не время и не место для откровений, но разве будет еще шанс? Нужен ли Росинанту этот шанс? — Я должен идти, — наконец выдыхает Росинант. Дофламинго приглушенно фыркает и отступает от решетки. — Полагаю, ждать тебя снова не стоит? Росинант неловко пожимает плечами. Они оба знают, что даже с покровительством Сенгоку ему не выпросить повторного посещения, но куда важнее — пришел бы он вновь, если бы мог? «Эй, Роси, — насмешливо интересуется его внутренний голос, и в нем есть немного от брата, немного — от Крокодайла. — Скажи, тебе стало легче? Думаешь, ты выполнил свой долг? Откупился от совести? С совестью не идут в дозорные…». Усилием воли Росинант затыкает голос. Он еще вернется, сомнений нет, но это будет потом. Он отворачивается от камеры и направляется к выходу. Его движения неловкие и угловатые, и он спиной ощущает взгляд брата вслед. — Стоило оно того? — доносится до него голос Дофламинго — непривычно тихий. 

Росинант останавливается как вкопанный, но не оборачивается. — Мама как-то сказала, что встреча с тем, чье имя ты носишь на коже, стоит любых мучений, — также тихо поясняет Дофламинго. — Это так? Дать ответ — значит обнажить сердце, но это еще то немногое, что он может предложить брату. Может быть, этого даже будет достаточно, чтобы совесть замолчала окончательно. — Нет, — признает он мягко. — Сама по себе встреча — нет. Но… счастье, покой — возможно. Он молчит несколько мгновений, затем продолжает, уставившись в стену — с ней говорить оказывается легче. — Я нашел свое место рядом с ним, перестал жить в ожидании чего-то лучшего, искать недостижимого, но… — Росинант наконец заставляет себя полуобернуться, и краем глаза видит непривычно задумчивое лицо Дофламинго. — Это не гарантия и не панацея, Доффи. И не единственный путь к счастью. Он сомневается, что его слова имеют значение. Счастье не зависит от единственного человека, это правда, но правда и то, что порой понять это можно, лишь обретя его. Он не знает, есть ли у Дофламинго шанс — не знает даже, нужно ли ему это в том понимании, которое доступно Росинанту. Но это не его жизнь и не его будущее. Все, что он мог отдать — он отдал. Теперь точно все. — До встречи, Роси, — говорит Дофламинго, окончательно обрывая разговор, и эти слова — равно обещание и угроза. Росинант улыбается краем рта и уходит прочь, не говоря ответных слов прощания, по привычке выбирая молчание. Быть может, прийти сюда и было ошибкой, но — об этой он не будет сожалеть.