Знакомьтесь, Чар Актэр

Прошло время. Спросите любого в их честном мире, и любой ответит, что автор имеет полное право вертеть их временем, как пожелает. В конце концов, это было никак не ощутимо для людей, но зримо — для их читателей. Было уже не лето, но ещё и не очень-то осень. Чар Актэр ни на день не терял ощущения читателя, а мир его ни на миг не терял красок. Он чувствовал себя главным героем, хоть и не делал ничего особенного. Работал, ходил до дома пешком, соблюдал барный кодекс и виделся с Бэком и Кими, заказывал еду на дом, разогревал её в микроволновке. А потом в один из рабочих дней ему предложили обмануть. По-крупному обмануть, чтобы стать главным героем не только по беспочвенным ощущениям, но и по-настоящему — на работе. Тогда у него даже на бэйджике будет написано «главный». Это же лучше, чем придумывать себе всякое и ждать, что однажды автор, который давно закончил и покинул мир, или читатель, которого никому из них не суждено увидеть, придёт и скажет ему: «Да, Чар, ты действительно был главным героем». Чар Актэр думал. Читатель смотрел. … Через пару часов Чар шёл по мостовой и нёс в руках картонный кулёк, полный спелых вишен. Солнца не было, но они, глянцевые, будто все в женской дорогой помаде, бликовали так красиво, что жалко было есть. Чар шёл по мостовой с вишнями, но без работы. Он отказался по-крупному обманывать, и его уволили за неисполнение трудовых обязательств. Чар покинул рабочее место, вышел из здания и купил себе кулёк блестящих вишен. Потому что в первые минуты освободившегося от работы времени растерялся и не знал, что ему делать и куда идти. На глаза попалась ягодная лавка, под ноги — мостовая. Жизнь показалась Чару проще, чем он раньше предполагал. Он шёл не спеша. Ел ягоды, сщёлкивая косточки вниз. И представлял, что из них вишни за его спиной вырастают огромные, как баобабы, и разрывают корявыми живыми корнями ровную каменную мостовую. А потом он почувствовал… то есть, ему как будто бы показалось, что представляет это не он один. И Чар улыбнулся. Читатель смотрел на него, и этого, похоже было достаточно. Ему не нужно было слышать это ушами или носить на бейджике. Он знал, что сейчас он — главный герой. Впрочем, знал это и читатель. … — Понятное дело, — сказал ему Бэк. — Героем всегда проще оставаться, когда кто-то на тебя смотрит. Он читал последнюю страницу газеты, но слушал рассказ Чара очень внимательно. И ждал свой «Араго». Кими не встретил новость об увольнении особым участием, но часть с баобабами ему понравилась. Он сидел напротив умиротворённым белощёким ангелом с «Дьябло» в руках, и, мерно его попивая, даже не розовел. То есть, он никогда не розовел от выпитого, а, наоборот, только бледнел сильнее, будто организм его работал иначе, чем у остальных. За столом «трёх поколений» (это было слишком громкое название, но им нравилось) теперь только Бэк был человеком с работой, и оттого общим голосованием (два против одного) поколения решили, что сегодня угощает он. — Эй, Пэйдж, — позвал его Кими. — А когда там конец света? Он спрашивал этот вопрос традиционно — насмешливо, каждую их встречу и невпопад. В мироведческой корпорации Бэк Пэйдж занимал должность помощника руководителя отдела «содержания» и одной из его прямых обязанностей был подсчёт отведенных миру страниц. С точки зрения материи, каждая история мира, так или иначе, разворачивается на определенном пространстве, у которого есть начало, а значит, где-то должен быть и конец. Это пространство принято было считать «страницами». — Предположительно, наш мир закончит своё существование на семидесятой странице, Кими. Я сообщу, если цифра изменится. — А сейчас мы где? — вдруг, удивляясь самому себе, спросил Чар: раньше этот вопрос отчего-то не слишком его интересовал. — В этом-то и эллипсис, — вынужденно проговорил знаток художественной материи. Он пододвинул к себе принесённый клеверной девушкой «Араго». Стакан был похож на верхушку песочных часов.  — Номер последней страницы человечество знает, своей — нет. Кими откинулся на спинку диванчика: — Значит, цифры эти бессмысленны. — Исследование ведётся, — строго отрезал Бэк и клюнулся в трубочку. — Можно было бы спросить у читателей, — сказал Чар Актэр, довольный, что ему, похоже, в кои-то веке удается оставаться на плаву их экзистенциальной дискуссии. — Уж они-то наверняка знают, на какой мы сейчас странице. Если бы читатели могли разговаривать… — Если рассматривать материю, — прищурил глаз и посмотрел в трубочку Бэк, — существо, на которое ориентирована наша история, вообще-то способно разговаривать. Или, во всяком случае, коммуницировать. Кими усмехнулся: — Наш серьёзный дядя Пэйдж хочет сказать, что где-то там, за его любимой материей, сидит человек. Такой же, как мы. И после этих слов, Чар понял, что соскользнул — не удержался на плаву и теперь захлёбывается. Он смотрел на Кими во все глаза — ошарашено и долго не мигая. — У тебя там опять что-то открылось? — осторожно осведомился Кими. И Чар мотнул головой; с усилием, тяжело, будто ломая в шее застывшую стекловату. О человеке он и так знал. Его потрясла фраза «такой же, как мы». «Такой же, как мы» — последнее, что ему приходило на ум, когда речь шла о читателе. Нет, правда, что за бред? Читатель — особенный. Высший, властвующий. Читатель для Чара — целый мир, а не какой-то «такой же, как мы». «Такой же, как мы» — это тот, с кем можно сидеть за столом в коричнево-зелёном баре, кого можно видеть так же ясно и близко, как Кими и Бэка сейчас. Это, в конце концов, тот, с кем можно запросто, в любой миг, по любому поводу, просто взять и… поговорить. У Чара Актэра опустились плечи. Получалось, что это не читатель не умел говорить, это они — люди — не умели слышать. — Да если б и было иначе. Сдаётся мне, настоящий человек, видящий страницы, и мог бы — не рассказал ничего. Если он, конечно, не зверло, как некоторые… — сурово понизил голос Кими, хотя и не имел в виду никого из друзей; но затем быстро вернул себе былую игривость. — Нет, правда. Разве вы бы не мучились, зная, сколько нам осталось? — Не нам, а нашему миру. Чувствуй разницу. — Просто ты, Пэйдж, из тех, кому нравится верить, что конец света произойдет не на нашем веку. — Исследование ведётся, — повторил Бэк уже неожиданно печально. — Но привлекать к этой теме автора даже гипотетически не имеет смысла. У нас разное чувство времени. — Из-за того, что нашим временем управляет автор, — тихо сказал Чар. Кими вздрогнул. Покосился на Чара неприязненно, как тому показалось. — Да. Из-за этого, — пожал Бэк только одним плечом, потому что во второй руке держал стакан-песочные-часы и боялся пролить содержимое. — И ещё из-за того, что у самих читателей есть своё время, которые они способны распределять. И есть жизнь и мир, ход которых идёт независимо от нашего существования. Может быть, мы сидим здесь, а у наших читателей там проходят годы. Или, наоборот, то, что для нас длилось десятилетиями — для читателя был только миг. Когда они не смотрят, наш мир, незаметно для нас, замирает, а у них планета крутится без остановок. Пэйдж поставил стакан на стол. Желтком свисающая с потолка люстра отразилась в «Араго», как солнце в песке. — С чувством пространства — то же самое. Наша вселенная у них умещается в бумажном или электронном воспроизводителе от вот такого, до вот такого формата. Он договорил и только потом прочертил указательными пальцами в воздухе сначала большой прямоугольник, а затем совсем маленький — не больше коробки для игральных карт. Как мало, подумал Чар Актэр. Как мало места он занимает в жизни читателя. Кими устало привалился плечом к гитаре и пил свой коктейль с дьявольским вкусом и названием. Какое-то время все молчали, слушая бэкграунд паба из смешанных в один шершавый звук голосов, стука стекла о дерево и негромкой музыки без слов. — Семидесятая… Почему наш автор остановился именно на ней? — спросил Бэк риторически — как мыслитель, совсем не по-исследовательски. — Но в силах автора создать ещё? — медленно сказал Чар, не сумев сдержать вопросительную интонацию. Кими выразительно хмыкнул. — Не будет «ещё», — мягко сказал Бэк, будто бы извиняясь за уже проведённые исследования мироведческой корпорации. — Но что… Что будет, когда мир кончится? — Конец тогда будет, вот что, — улыбнулся Бэк. — Это уж тебе и авторофобы и авторофилы подтвердят. Главный авторофил в их компании, оскалившись, отсалютировал в знак согласия. Чар, неуютно ёрзнув на месте, потёр шею: это был глупый вопрос с глупым, но единственным и всем известным ответом. Он пожалел, что спросил. — Но зато, если хочешь знать, у нас анафоро-эпифорное существование. — Какое? Бэк опять улыбнулся уже с большим удовольствием и устроился поудобнее: объяснять ему нравилось больше, чем спорить с Кими. — Скажем так, созданная автором основа нашего мира представляет собой колечко. Даже после окончания мира любой читатель при желании может начать наблюдение за его жизненным циклом заново — с первой страницы. И опять до семидесятой. И так столько раз, сколько пожелает. Чар порывистым вдохом набрал в лёгкие горячего пабного воздуха. — Но нет, это не делает нас бессмертными, — предусмотрительно осадил его Бэк. — Автор дал нам имена, набор некоторых обстоятельств и модель времятечения. Всё остальное зависит от деятельности определенного читателя и даже, в какой-то степени, от определённых нас самих. Именно определённых. Потому что… кхм… тот вид, в котором мы сейчас находимся, мы приобретаем лишь однажды. Мы — именно вот эти мы — можем существовать только с тем читателем, который на нас сейчас смотрит и только в эту конкретную минуту. Ты понимаешь меня, Чар? Чар Актэр обратил взгляд куда-то внутрь — внутрь неведомого доселе себя: — Да, — медленно проговорил он. — Это значит, что я у читателя один. И что читатель для меня — единственный во всех мирах… человек. — Можно и так сказать, — подумав, кивнул Бэк и спросил, как у ребёнка. — Страшно? — Не знаю, — прислушиваясь к себе и к миру вокруг, признался Чар. — Не очень. И сплёл пальцы над столом. Кими уже полулежал на гитаре, укрытой чёрным чехлом, и надпись «Kimi» потихоньку отпечатывалась у него на щеке. — Бэк, а могу я спросить? — сказал Чар внешне небрежно, но осторожничая в глубине души — как любой, кто когда-нибудь брался размышлять о смерти. — Попробуй. Но, как ты уже понял, всё это — человеческое. Поэтому так сложно объяснить. Чар теснее стиснул пальцы: — А если читатель в своём мире умрёт раньше, чем наступит конец нашего? — Застынешь. Судя по исследованиям, это для персонажа не так страшно, как умереть. — Да, но что будет… с моим человеком? — Э-э, Чар. Таким уже не наша мироведческая корпорация занимается. Ты как, ещё выпить хочешь? Всё нормально, я сегодня плачу. Они выпили ещё. И больше не возвращались к читательской теме. А в первом часу ночи решили разъехаться. «Дьябло» взял верх над ангелом, и Бэк кое-как усадил бунтующего Кими в такси. Тот возмущался бессвязно, но яро, отмахивался от Пэйджевых денег на дорогу и горячо уверял, что «его заберут». В итоге Пэйджу пришлось ехать с ним, чтобы мальчишку действительно куда-нибудь не забрали случайно. Чар пошёл домой пешком. Сегодняшняя ночь растекалась по городу уже с претензией на настоящую осень. Люди оделись в плащи, а улицы в костюм из чёрного латекса. Похоже, совсем недавно кончился дождь: блестели дороги и дома, блестели стекла машин, сложенные зонты и чьи-то плечи. Чар шёл домой неспешным шагом и с невероятно светлой головой даже после нескольких заходов на спиртное. Он держал руки в карманах и мечтал о шарфе Бэка. То есть, ему просто необходимо было сейчас мечтать о чём-то подобном — простом, состоящем из материи до последней петельки… Потому что в светлой голове его всё шёл давно оставленный в пабе разговор, и всё тяжелее проворачивалась фраза «такой же, как мы». Иногда он поднимал глаза и недолго рассматривал идущих навстречу людей. Такие же, как он, они шли в ночи данной автором, но видели её только так, как видел их читатель. Чар тоже шёл. Пунктиром своих следов на мокром асфальте он соединял желтые точки уличных фонарей; потом поднялся по лестнице и продолжил свой путь по некрытому пешеходному мосту над трассой. По перилам мазал свет синей мигалки. Внизу шуршали шины, коротко визгнула и затихла сирена, шептались люди, кто-то давал кому-то беглую команду. Чар остановился и посмотрел вниз. Машины, моргая рыжим, медленно объезжали наспех установленные конусы. В окружении конусов и редких людей на трассе в неестественной позе лежал человек. Два легковых автомобиля стояли совсем рядом — почти над ним — недвижимо и как будто по-звериному принюхивались. Осколков не было, и транспортные средства, в отличие от человеческого тела, были целы. А человек был совсем мёртв. Скорее всего, его сбили, когда тот решил перейти широкую дорогу не по мосту, а низом, или он сам бросился под машины; может быть, даже с моста. Чар смотрел, как его упаковывают во что-то похожее на гитарный чехол и кладут на носилки. А на то, как поднимают и увозят, уже не смотрел; но остался стоять на мосту и слышал, как быстро пришла в себя дорога. Даже несмотря на смерть, она не замерла ни на одно мгновение. Чар помолчал немного внутренне и вдруг сказал вслух: — Слушай. Береги себя. Вместе с тобой и я кончусь раньше срока. А потом подумал с содроганием, не об этом он беспокоится. Совсем не об этом. … Дни шли, и он честно занимался поисками честной работы. А когда уставал — как любой человек, переживающий, что ничего не делает, занимался «хотя бы саморазвитием». Ходил в кино, в музеи на выставки или просто по городу. Ни первое, ни второе не приносило ему удовольствия и тем более успокоения: слишком много появлялось мыслей о нечестных мирах, где персонажи думают, что они живые, а сами «живут» в мелькающих кадрах и носят лица настоящих людей. Или, ещё хуже, где мир персонажей — всего один-единственный застывший кадр в квадратной рамке. Раз за разом Чар пытался найти меж ними и собой тысячу отличий, а находил только головную боль. Зато прогулки по городу его здорово выручали. Однажды он даже случайно увидел в одном из парков беспечного Кими. Он сидел на белой, смахивающей на изогнутые жалюзи, скамье и играл на своей раздетой гитаре. Только играл — не пел, не занимался музыкальным собирательством (он не бросил себе под ноги пустой чехол, чтобы в него бросали монеты), просто перебирал струны пальцами. Кроме него и Чара в обветренном, облетелом и малоуютном парке посетителей не было, но у Кими и без них нашлись слушатели. У ног мальчишки, как зверюшки у туфелек сказочной Белоснежки, сидели птицы. Не голуби — жирные, глупые и повёрнутые на хлебе. Это были дрозды-рябинники. Кими играл с закрытыми глазами, и Чар тихонько прошёл мимо, стараясь не пугать птиц. Он не хотел, чтобы мальчишка — в этот миг такое отрешенное, нездешнее и почти счастливое существо — вдруг столкнулся с ним и вспомнил подвальный паб, нелепые лепреконовые шляпы, пошлые зелёные мушки. И ещё то, что единственные, кому есть до него дело — это двое благовоспитанных выпивох, не знающих, как помочь. Чар Актэр прошёл стороной. Не заметив его, Кими перестал играть и громко чихнул, сдув со спинки скамьи самых осмелевших рябинников. А потом долго дышал на ладони и прижимал их к ушам, раскрасневшимся до рябинового состояния: — Холодно! Холодно, блин! А слабо потеплее быть? И тем же вечером потеплело. … — Так какого числа ты женишься, Чар? — вдруг спросил он без предисловий, едва сдерживаясь, чтобы не залить свой горячий сакэ в отмороженные в парке уши. Чар Актэр чуть на диване не подпрыгнул: — Женюсь? — Ты же ездил делать предложение своей девушке. Какого числа ты женишься, Чар? Даже Бэк Пэйдж, вспомнив этот зафиксированный в памяти факт, заинтересованно посмотрел на него поверх газетной страницы. А ведь он им действительно ничего не рассказал. То есть, он рассказал им о том дне у моря во всех красках и с горящими глазами. Но говорил лишь о своём читателе, а о «своей» девушке как-то и забыл. — Разошлись? — опустив взгляд в газету, спросил проницательный Бэк. И Чар, обрадовавшись вопросу, быстро кивнул: — Просто поняли, что мы друг другу не очень-то свои. Кими мотнул головой, на мгновение оставив в воздухе полосочку дыма. Минутой ранее он достал из кармашка на чехле дешёвые сигареты и закурил. Потому что в голове из-за ушей было больно, и Кими хотел хоть чем-то это перебить. А заодно и перебил Пэйджа, который как раз собирался что-то сказать: — Всё равно по-настоящему своим для человека может быть только автор. — И читатель, — добавил Бэк. «И читатель», — повторилось у Чара Актэра в голове. Клеверные люди принесли нектар. Бэк Пэйдж потянул из своего глинтвейна палочку корицы и сунул в рот, как сигару. На мгновение он и дымящий Кими показались Чару забавным отражением друг друга. Кими отвернулся от своего материального антипода первым и — опять-таки вдруг — спросил: — А сейчас у тебя кто-нибудь есть? И Чара опять-таки передёрнуло. Он расплылся в нервной улыбке: — Что за пытливый дальний родственник в тебе проснулся? «Когда ты женишься, Чар?», «а невеста у тебя есть?». — Уши стреляют, — сказал Кими. — Так сейчас — когда у тебя вновь появился читатель — у тебя ещё кто-нибудь есть? — «Кто-нибудь» — очень смешное словосочетание. Скажи, Бэк? — Это местоимение, — поправил Бэк вместо того, чтобы просто сказать. — У тебя были девушки с тех пор, как вновь появился читатель? — ни на тон голоса не отступил Кими; если ему приспичило что-то спросить, он всегда дожимал собеседника до конца. — Если ты об этом место… имении, то напрасно волнуешься. В любой момент, когда я… когда мой организм захочет… — Я говорю не о пустяках, — сказал Кими не по-мальчишески серьёзно. — Мне хочется знать, не получилось ли так, что ты предпочёл море не определённой женщине, а вообще всем людям. Навсегда. — О чём ты… говоришь? — Не о пустяках, — со вздохом подхватил Бэк и перекатил трубочку из корицы в уголок рта. — Не смотри так, Чар. Просто нам с Кимкой показалось, что ты не на шутку влюблён. То, как ты стал смотреть, говорить, витать где-то дальше обычного, и даже улыбаться. Тут и специалистом сложных материй не нужно быть, чтобы понять, что в мечущейся душе твоей наконец появилась архитектоника. — Поэтому я и спросил, — кивнул Кими резко, столкнув свою межушейную боль ближе ко лбу. — Ты и раньше говорил, что причиной твоих самых благороднейших поступков с самого детства был не кто-то там, а именно читатель. Мне хочется знать, не случилось ли так, что однажды ты взял и стал… ну, как будто бы медленно в него влюбляться? Чар сидел прямой, как взлётная полоса. И внутри у него всё гудело и бешено работало, как во взлетающем самолёте. На миг даже уши заложило, точно от высоты. Но на самом деле он, конечно, остался на месте — на обсиженном диванчике в подвальном пабе. И хорошо это осознав, Чар улыбнулся: — Это невозможно. Читатель — весь мой мир, и любить его всё равно, что любить землю и небо. Только так. Разве это будет нормальным, если я начну петь серенады цветочным клумбам? Лезть целоваться к звёздам или возбуждаться, увидев первый снег? Я люблю мир, в котором есть именно этот я и именно мой читатель… но что мне теперь — обручальное кольцо на какую-нибудь еловую ветку нацепить? — Можно и так, если ты — дебил, — дёрнул плечами Кими. — А можно любить читателя не как твой мир, а как отдельный. Ну, как человека. Где-то в глубине паба кто-то уронил большой, тяжелый стакан. Тот не разбился, но расплескал вокруг всё своё содержимое. На стук и шумную возню из всех посетителей не обернулись только Бэк и Чар. Они смотрели на Кими в упор. Бэк — взглядом буквоеда, Чар — так, будто архитектоника, едва устоявшаяся в его душе, дала вдруг глубокую трещину. — Что? — бесстрастно моргнул ярколинзовыми глазами Кими. — Читатель же тоже человек. То есть, с точки зрения материи, — он сделал на этой фразе дразнящий акцент, — читателя очень даже можно любить. Отдельно. Вот мне интересно, не случилось ли так, что ты, Чар, стал медленно влюбляться в своего читателя? «Не случилось», сказал Чар Актэр спустя час Кимовых пыток. Просто потому, что иначе он бы от него не отстал. … А возвращаясь домой, подошвами проталкивая каменное полотно пешеходного моста назад, себе за спину, он вдруг резко остановился. Постоял под светом фонарей, послушал течение ночной трассы внизу. А потом пошёл дальше, тихонько выхмыкнув себе под нос: — Да не.