Знакомьтесь, Чар Актэр

— Конечно «да не»! — беззастенчиво потешался над ним Кими. — Ты ведь даже не знаешь ни возраста читателя, ни пола. Чар, опираясь на стол локтями, поднял к нему усталые, под тяжёлыми веками, глаза (в последнее время он отчего-то плохо высыпался), а глаза Кими сегодня были привычно игривы и, что в диковинку, разного цвета. Один — зелёный, как его абсент, другой — фиолетовый, как Бэковый «Мисс Фи-Фи» с фиалковым ликёром. — Мне в этом плане проще, — подмигнул абсентовый глаз. — Я-то знаю, что мой личный читатель и наш общий автор — одно лицо. Чисто девчачье такое личико. Со шрамиком в виде подковы на левой щеке. — Ты правда думаешь, что наш автор — девушка? — спросил Чар, потому что это и правда могло многое объяснять в устройстве их мира. — Ага. Она сама мне сказала. — Да-да, — покачал головой Бэк Пэйдж. — Еще пара стаканов этой зелёной мути, и она тебе ещё не такое про свой шрамик расскажет. Кими не оскорбился. Он привык, что в его приближенность к автору никто не верит, но таким уж был человеком: если и придумывал себе что-то — никогда не отступал. — Но она действительно девушка. Почему, как вы думаете, мы тут так часто говорим о любви и так мало о тачках? Или о футболе? Почему заливаем в себя здесь чёрте что, и всё равно хорошо пахнем? — Ты теперь и личную гигиену будешь на авторский счёт записывать? — изогнул бровь Бэк, не замечая, как кисточка шарфа лезет в коктейль. — Да даже, если смотреть глобально, на то, как мы живём, и что с нами случается. Хоть на Чара вон посмотри… Наш автор точно девушка: разве может быть парень такой стервозой?! — И как только — с твоим отношением к автору — на тебя ещё кирпичи с неба не падают? — Это потому что у нас с ней возвышенная, чистая и, главное, взаимная любовь, — с чувством прижал руки к груди Кими, на мгновение драматично закинув голову. — А вот дружище Чару несладко придётся. Его читатель даже «привет!» так, чтобы он услышал, не может сказать, не то, что о взаимности там, о чувствах, о шрамах… Придётся выбирать, важно тебе это или нет. Мужчина или женщина, возраст, внешность; материя тебе важна или человек? Чар протяжно вздохнул и сполз на локтях вниз, чтобы лечь горячим нахмуренным лбом на холодную, гладкую столешницу. — Ты говорил со своим читателем? — услышал он голос Бэка где-то над собой. Конечно, он говорил. Очень коротко, чтобы не держать себя совсем уж за сумасшедшего, но говорил неоднократно. И признаться в этом друзьям почему-то всё равно было нелегко. — Думаю, это важно, — неожиданно сказал Пэйдж. — Говорить со своим читателем, пусть и односторонне. — Даже ты говоришь с читателем? — спросил Чар в стол. — Даже я. И более того — все персонажи, существующие в мирах подобных нашему. Они могут и не подозревать о существовании читателя, но так или иначе говорят с ним. Только по-своему. Как ни крути материю, даже самому скептическому сотруднику мироведческой корпорации придётся признать, что где-то вне материи между персонажем и читателем существует необъяснимая эмоциональная связь. Согласно исследованиям, читатель радуется победам героя или сочувствует его горю. Глядя на его муки, сам может испытать боль. А если герой умирает — читатель плачет. Да, такое тоже встречается и нередко. Чар перевалился на щёку, чтобы увидеть Бэка хотя бы одним глазом и убедиться, что он это всерьёз. Бэк был серьёзен: — Меня как исследователя материй не перестаёт это поражать. Настоящий человек вместо того, чтобы устраивать свою жизнь, эмоционально тратится на тех, кого нет. На сформированных несколькими сознаниями существ, никак не связанных с его миром. — Поэтому нет ничего страшного в том, чтобы тоже чуть-чуть эмоционально потратиться ради настоящего человека, — безмятежно потянулся Кими. — У нас же ведь, вроде, честный мир. Чар подумал над всем сказанным и заставил себя выпрямиться. Хлебнул из своего стакана. И сказал неопределенное «да». — Но также исследования корпорации доказали и то, что о личности читателя можно узнать больше… если постараться быть внимательным к миру, — вернулся Бэк к, казалось бы, безнадежной теме и произнёс последнюю фразу очень медленно, будто на ходу решая, а стоит ли вообще Чару об этом рассказывать. — Есть у меня один коллега, который уверен, что читатель его — вечно депрессирующий человек, отличающийся немыслимой страстью к настенным часам. И вот он живёт в своём подтёкшем, сумрачном мире и может даже не заметить идущий на площади парад, но вот часы на башне и за километр способен разглядеть чуть ли не до шестеренки. Понимаешь меня, Чар? Чисто ради общего развития — ничего себе не придумывая — постарайся приглядеться к миру вокруг теперь по-новому. Поищи читателя в деталях. Если хочешь, начни с нас. — С вас? — оторвался от отрешенного созерцания жидкости в стакане Чар. — Да, — радушно кивнул Пэйдж и легко добавил. — Ведь и на нас твой читатель тоже смотрит. — И на вас тоже смотрит… — повторил Чар и в каком-то неосознанном рефлексе крепче стиснул стакан. А ведь действительно. Он бывает здесь так часто — нет никаких сомнений, что его читатель нередко на них двоих смотрит, и, значит, нередко о них думает. Чар взглянул на Бэка: в его добрые, но строгие глаза; на его аккуратную, но мужественную щетину, на шарф, в котором он расхаживал такой весь из себя интеллигент и интеллектуал. Потом Чар перевел взгляд на Кими с его ангельским лицом, жуткой шевелюрой и линзами разного цвета; с его зачехлённой гитарой, на зов которой даже рябинники слетаются. Чар смотрел на них обоих, борясь со странным чувством и мыслями. А что, думал он, а что, если между его друзьями и его читателем тоже уже успела установиться эта «необъяснимая эмоциональная связь»? Вместо ответа он услышал звон стекла. Бэк и Кими подскочили на местах. — Да что ж ты… Чар! Вот! Салфеточка! Салфеточка! Бэк, суетясь, как заботливая мамочка, зачем-то пытался засунуть в стиснутый Чаров кулак белые салфетки. Нет, красные. Нет, секунду… Чар раскрыл перед собой ладонь и вместе с салфеткой-хамелеоном стряхнул на стол измазанные кровью осколки. Теперь-то он осознал произошедшее, но всё равно удивился: неужели в нём водилась такая сила, что стакан лопнул вдребезги в его стиснутых пальцах? — Это что? — спросил Кими и плюхнулся обратно на диван с широченной ухмылкой. — Ревность? — Похоже на то, — неожиданно честно ответил Чар Актэр, нездорово улыбаясь и глядя на свои пальцы — необычайно яркие то ли от крови, то ли от того, что взгляд читателя сейчас был сосредоточен только на его изрезанной руке. Только на нём. — Я говорил тебе ничего не придумывать, — рассерженно сказал Бэк Пэйдж; он накрывал ладонь Чара всё новыми и новыми, но, по большому счёту, ни на что не годными салфетками, которые вмиг превращались в скомканные мокрые пакетики чая каркаде. — Мы не придумываем. Нам так чувствуется! — заявил Кими торжественно. — Я тоже иногда целый мир готов сожрать, только потому, что здесь мой автор — один на всех. Чар отвёл от своей руки взгляд. Клеверные люди прибежали собирать осколки, вытирать пролитое и оказывать помощь. Ему что-то предлагали, и он отчего-то вежливо отказывался, обещая и салфетками обойтись. А когда всё успокоилось, и даже кровь удалось унять, Пэйдж сплёл пальцы на мокром, свежевытертом столе и сказал: — Вы двое. Зачем обрекаете себя на заплыв внутри камня? — он начинал говорить художественно, и это выдавало в нём неподдельное беспокойство. — Как бы вы ни хотели распоряжаться своими жизнями… Тут он запнулся. Вздохнул и продолжил теперь уже мягко, почти что с жалостью: — Послушайте, есть же сюжет. Есть авторская задумка. И вряд ли наш автор стал бы втягивать в неё постороннего человека, пусть даже и одного из читателей. Потому что это для самой материи произведения представляет опасность: люди непредсказуемы. Кими, да, даже ты, подумай — она бы стала нами всеми так рисковать? — Говорю же, та ещё стервозина, — сказал Кими весело, но было в его голосе кроме всей этой веселости и что-то ещё. — Бездумные чувства ваши похожи на детскую закличку. Будете зацикливаться на ком-то, материально не входящем в наш мир — вся ваша жизнь превратится во внесюжетный элемент. Чар. Нормально, когда читатель — лейтмотив, а не метод. Кими, я понимаю, тебе очень нравится мнить себя резонёром, и ты сейчас радуешься, что обрёл кого-то с похожим… хм… вывертом, но, пожалуйста, вы оба. Поберегите свои страницы. Чар промолчал, хоть и очень сильно хотелось припомнить, что он взрослый человек и меньше всего сейчас нуждается в няньке. — Ладно, ладно, — протянул за него Кими, скрестив руки и сомкнув колени — будто закрыв от него все свои страницы разом, а потом добавил с улыбочкой. — Так когда там, говоришь, конец света? … Бэк ушёл от них раньше и, кажется, в растрёпанных чувствах; даже шарф свой как следует не перевязал. Чар Актэр поднялся из паба вместе с Кими и поёжился от внезапного холода. Кими растёр ладонями уши, будто они у него всё это время ну просто нестерпимо чесались. — Знаешь, — сказал он Чару, теребя правую мочку. — Пэйдж, конечно, тот ещё книжный червь, но в одном мы с ним сходимся. Я тоже не понимаю, чего ты так тащишься от читателя. — Но разве ты сам… не «тащишься»? — Мой случай особенный. У меня читатель ещё и наш автор. Вот уж кого есть за что любить. Она нас — сделала. Каждого вымучила. Только представь, она сидела много дней и своей силой, своими человеческими руками упорядочивала обожаемую Бэком материю. Вот она вкладывалась; тратила нервы и здоровье. Думала и будет думать обо всех нас в десять раз больше, чем способен на это даже самый проникновенный из читателей. А читатель с тобой только ради своего удовольствия. И тратит он на тебя разве что время. И то лишь тогда, когда ему удобно. — Но эмоциональная связь… — А ты уверен в её существовании? Ты точно знаешь, что человек, который на тебя смотрит, видит именно тебя, а не череду чёрных букв на некотором белом поле от вот такого до вот такого формата? Кими не стал ничего вырисовывать в воздухе, вместо этого достал свою пачку сигарет и закурил — буднично, небрежно, будто говорил сейчас не о людях вне мира, а о девочке-ровеснице, которая не хочет идти в кино. Чару впервые захотелось его ударить. По-хорошему так вмазать саднящим кулаком между разноцветных глаз. Или так, чтобы вокруг фиолетового всё сделалось фиолетовым. Или так, чтобы… — Ты, наверное, на меня злишься, — легко угадал Кими. — Потому что я говорю то, о чём тебе самому неприятно и страшно думать. Можешь вдарить мне, если хочешь, но ничего не изменится — читатель и при всём желании не сможет тебе ничего ответить, и это будет мучительно. Если бы я не мог получить от автора никакого ответа, я бы мучился так, что в конце концов точно стал бы главным героем в этой мировой истории. Страдания — признак главности, ты знал? Потому что полноценно счастливый главный герой — это что? Это глупость. Никому не интересно будет на такого смотреть. Это очень скоро начнёт раздражать, всем будет завидно. Кими затянулся глубоко и, слегка щурясь, выпустил сигаретный дым вместе с паром дыхания. Чар смотрел на мальчишку теперь уже без всяких низких желаний. Кими никогда не был счастливцем, но и главным героем его вряд ли кто мог назвать. Верхушка гитары за спиной возвышалась над его непокрытой даже в такой холод головой и казалась Чару чёрной короной. — Мы страдаем, чтобы на нас смотрели, — сказал Кими, сильно вздёрнув подбородок и прижавшись к гитаре затылком. — Такие дела. — Как автор может тебе отвечать? — пропуская всё остальное, спросил Чар Актэр уже с заведомой какой-то завистью. — Автор всё может. — Он же… — Она. — Кимка… — Погоди. Давай прежде, чем ты начнёшь мне не верить, я скажу кое-что. Кими опять затянулся, будто в последний раз, а потом взял едва докуренную до середины сигарету за бычок и, держа вертикально, покрутил тремя пальцами. — О, великая повелительница нашего скромного мира, — сказал он, глядя куда-то сквозь волнистую струйку дыма. — Прояви своё могущество. На сей раз не только для меня. Правда! Прошу тебя. Остуди пару горячих голов. Не будь стервозой. Огонёк сигареты погас. Его с недовольным шипением потушила первая крупная капля. А потом дождь зарядил, как сумасшедший. Будто кто-то включил на всю мощность всеобъемлющий ледяной душ. Чар стоял, пригвожденный этим призванным ливнем, в шумном ореоле мелких брызг и полном ошеломлении. Если бы Бэк сейчас это видел… — Пф, всегда срабатывает, — смешливо фыркнул Кими и обернулся; мокрые волосы прилипали к его краснющим ушам. — Ты и правда резонёр… — вышептал Чар, кое-как сдувая с губ тяжёлые капли. — Не. Просто кое-кто от меня без ума и готов выполнить любой мой каприз. Мимо прокатила машина — неважно какого цвета и марки, главное, чтоб внушительная — и ненавязчиво, но конкретно окатила мелкого бестолковца водой. — Хорошо, хорошо, ладно! — пару раз дёрнул ногой тот, сбрасывая со штанины налипшую фольгу, отсыревшую в луже. — Может быть, я не совсем точно выразился. Но главное, чтобы ты меня понял, Чар; это очень важно: когда к тебе не только по-особенному относятся, но и могут это показать. Чар Актэр смотрел на него новым взглядом и даже пару раз ловил себя на мысли, что цепенеет перед мальчишкой, которому пару минут назад всерьёз собирался вдарить. Так вот почему он часто улыбался так, будто знал все тайны мира; вот почему не обижался, когда ему никто не верил. Каждое «не верю» и всякий косой взгляд были подтверждением, что автор отвечал только ему. Что только он был для автора особенный. А до остальных ему… ей, получается, и дела нет. Безразличный, холодный, как этот остужающий ливень, автор. Стервоза, можно сказать. Всю жизнь мирясь с мыслью, что автор давно покинул их мир, Чар Актэр, отчего-то только сейчас почувствовал себя покинутым. И тем единственнее стал для него читатель. Город разнежился и даже будто бы урчал: ливень этот был для него, словно сеанс иглоукалывания. Или даже чистки: людей смыло под крыши домов, в подъезды, кафе и круглосуточные магазины. Только Кими и Чар стояли под дождём, как под солнцем. — Я сейчас околею, — признался Кими и слегка неестественно, чуть-чуть наиграно застучал зубами. — Давай прощаться, Чар. И они попрощались — свободно и бегло, будто всего этого разговора и стены дождя меж ними никогда не было. Но Чар Актэр, ежась, шёл под истончающимся ливнем над трассой и понимал, что теперь — уже всё: есть Чар Актэр до дождя, и есть Чар Актэр после. Был человек, которому хватало одного только присутствия читателя, а остался человек, который чувствовал и ждал ответа. Иногда на ходу он даже хватался за перила моста, словно пытаясь себя удержать: в конце концов, кто он такой? И что такого читатель ему должен?! Если автора действительно можно было любить за её неизмеримый вклад в их общий мир, если читателю он должен быть благодарен хотя бы за потраченное на него время… то что сделал сам Чар Актэр? Он ведь сейчас даже не работал — он ел, пил, слонялся по городу и иногда ходил в кино. Но ведь было между ним и читателем целое море. И ведь Чар идёт сейчас под дождём — идёт, не застыл, не замер; значит, читатель на него зачем-то всё ещё смотрит. Значит, есть в Чаре Актэре что-то… Он резко остановился. И, сбивчиво дыша, уложил руки на перила ладонями вверх. Дождь пробирался глубоко в его порезы. — Долгое время я верил в мир без автора, — сказал он громко, не боясь порицания случайных прохожих. — Может быть, они ошибаются и в том, что ты не имеешь над обстоятельствами никакой власти. Внизу безучастно сливались в железную реку два автомобильных течения — белое и красное. Дождевые капли отскакивали от крыш прозрачным бесцветным горохом. — Я никогда тебя ни о чём не просил. Но сейчас я не могу… Не могу, понимаешь? Это как ходить без ушей и заливать раны монтажной пеной. Свет фонарей падал вниз под машины и, иногда, преломляясь о тёмные стёкла, возвращался на мост и прокатывался по решётке перил, как кусочек масла по тёрке. — Пожалуйста, если ты видишь… Если я для тебя что-нибудь значу, сделай этот дождь хоть немного теплее. Всю следующую минуту он стоял, не шевелясь, прислушиваясь к себе и к миру. Дождь шёл. У Чара дрожали руки. Но он ждал. Он понимал, что всё-таки читатель не автор и, может быть, нужно время… Шёл всё такой же холодный дождь. Шло время. Ещё минута. Вторая, третья… Дождь становился ещё холоднее. А потом превратился вдруг в первый снег. Чар Актэр поднял тяжёлую голову. Снег был легкий — легко уносимый обратно вверх или мечущийся в разные стороны. И все снежинки как на подбор — некрасивые, без определённой формы, но зато чистейше белые, робко поблёскивающие. Такими и должны быть хлопья вселенной, обреченные закончить свой полёт грязным месивом у людей под сапогами. Чар смотрел, как смело и как упрямо они совершают своё падение. И от вида того, как крохотные снежинки тонут во влажной ночной темноте и сгорают от одного лишь неосторожного дыхания, у Чара внутри сделалось горячо, как в печке. Сердце заколотилось, и он отшатнулся от перил на два шага, неосознанно сильно ударив себя в грудь. Будто хотел одним движением пропустить пальцы сквозь костяные прутья грудной клетки и схватить разбушевавшийся орган рукой, как зверька, на который велась охота, или как ускользнувшее мыло. Несколькими быстрыми вдохами он проглотил воздух залпом, точно воду, и с трудом проговорил, жалобно усмехнувшись: — Да вы издеваетесь. … Кими, едва не навернувшись, перемахнул через узорчатую ограду закрытого на ночь парка. Он знал, что его не поймают. Отфыркиваясь от снежинок, нырнул под щербатую крышу маленькой беседки, стянул со спины гитару, снял и встряхнул мокрую куртку, выжал волосы, подышал на руки и растер ими уши. Он знал, что если и подхватит простуду, болеть будет чисто символически. Никого собой не побеспокоит, не помрёт, не будет биться в лихорадке: он тут не главный герой, чтобы так мучиться. Кими так и остался без куртки и, слегка подколачиваемый холодом, сел играть. Его распирало: никогда ещё он не чувствовал себя столь причастным к общему сюжету. Ему было непросто дружить с главным героем, очень непросто, но… Пальцы его вдруг соскочили со струн, будто он ими обрезался. И Кими поднял голову: он почувствовал на себе взгляд. Уже знакомый, но все по-прежнему чужой. — Я думал, это наше место, а ты опять их сюда привела, — сказал Кими тихо и уложил локти вдоль волны гитарного бока. — Ну что, где там Чар? Он ещё под впечатлением от произошедшего? Он сюда сам придёт, не надо идти к нему навстречу? Или мне опять сделать вид, что я его не заметил? Чара здесь не было. Он уже был дома и старался унять себя… ну, разными способами. И кофе пополам с коньяком — самый безобидный из них. — Да? — чиркнул пальцем по струнам Кими. — А зачем тогда читателя его сюда притащила? Сейчас что — последует какая-то кара за мою невинную выходку? Так ты сама разрешила. Если это было не по правилам, могла бы и не идти дождём, а спокойно оставить меня в дурачках. Я ж привык. Кими усмехнулся, как последний дурак и… — «Кими»? А чего нормальным именем меня не назовешь? Настоящим. Раз уж мы тут только втроём, и читатель всё равно никому не расскажет. Налетел ветер, сбил снежинки с намеченной траектории и… Затих. Ладно. Будь этот мир неладен. К делу. Так вышло, что по вине Кими… хорошо, может быть, по нашей с ним общей вине, могло сложиться впечатление, что я в этой истории выступаю бесстрастным… хотя нет, даже враждебным по отношению к главному герою элементом. Но пойми, пожалуйста, меньше всего мне хочется быть тебе или Чару врагом. Это правда, что ты не имеешь над этим миром обстоятельственной власти, и единственное, что ты можешь сейчас — это смотреть, как он страдает. Но я ведь тебя предупреждала. Я говорила тебе, что смотреть — это всё, что мы можем сделать для Чара Актэра. — Да брось! — раздраженно бросил Ки… да все и так знают кто. — Ты хотя бы могла ему по-честному сказать, баба его читатель или мужик. Ага. Я-то откуда знаю, кто там сейчас — с той стороны. — Не знаешь? Пфх! Наткнувшись на этот изъян во всемогуществе автора, на это простецкое невсесилие, Кими рассмеялся. Очень радостно: всё несовершенное и человеческое ему в ней… во мне… нравилось больше всего. Паршивец… — Ты всё сказала? Теперь я могу побренчать спокойно? Не всё. Я и с тобой хочу поговорить тоже. При свидетелях — чтобы и мой читатель об этом знал. Если ты, Кими, думаешь… — Хмф. «Кими». Заткнись. Если ты правда думаешь, что я люблю и остаюсь с вами лишь потому, что, тяжело трудясь, выпечатывала ваш мир ночами и жрала через раз, то ты идиот, и говорить мне с тобой больше не хочется. — Да я… Помолчи. Любить в человеке только то, что ты в него вложил — полная хрень. В штаны после солёного огурца с молоком тоже можно конкретно вложить, и вряд ли ты не захочешь с ними после всего этого распрощаться. Хочу, чтобы ты уяснил, — это вкладываться нужно только в то, что любишь, а не любить, только потому, что вложился. — Получается, ты сейчас сказала: «Если наложить в штаны — то только по большой любви». Нет, ну я тебя точно убью в конце истории. — Какая честь. А я-то даже не надеялся. Снежинки. Снежинки падали, сцепляясь, как парашютисты. Лужи. Корочки льда в самых нетронутых местах. Мурашки на руках Кими. Надо отвлечься на мир, чтобы на него сейчас крыша беседки случайно не обрушилась. — Послушай, — сказал вдруг Кими; не мне. — А ведь он тебя правда полюбит. Если уже не полюбил. Любить настоящего человека ещё тяжелее, чем быть другом главного героя. А Чару будет ещё хуже. Но и в том случае, если сейчас она сделает так, что он от тебя отстанет… ему, наверное, будет даже хуже, чем хуже. Вы, чёртовы люди, всё запутали. В вашем нормальном — не честном — мире, вы тоже так делаете? В закрытом парке было тихо. Даже… — Нет, ты ответь мне. Вы всегда так делаете? Я с тобой не разговариваю. — Тогда я спрошу попозже. А пока найду себе кого поразговорчивее. Ты позаботилась о том, чтобы здешние девчонки любили болтать. На голову Кими упала шишка. Большая, крупная шишка, и не понятно, как она такая протиснулась в узкую щель на крыше беседки. Да ещё и на такой скорости. Кими потёр ушибленную макушку. И весело рассмеялся. Как дурак. … — Потому что вы со своим нездоровым взглядом на мир сильно выделяетесь из его материи. Что, в конечном итоге, идёт во вред и вам, и миру. Они беспокоились, что он не придёт, но прошло два дня по барному кодексу, и Бэк Пэйдж появился. Не затаил обиды и никуда не пропал — сидел рядом с Чаром и шипел своим дамским «Тинторетто» с гранатовым соком. Кими по ту сторону стола смотрел на него, улыбаясь; один глаз его был жёлтый, а другой, как раскатанная в кругляшок незабудка. — Это ты так говоришь, Пэйдж, — сказал он. — Но что, если у нас с Чаром — у единственных на свете — здоровый взгляд, и это просто остальные в своих предрассудках загнивают. Чар слушал их, глядя в свой стакан, и меньше всего сейчас был похож на человека со здоровым взглядом. — Загнивают, — с непонятным выражением повторил Бэк. — Однажды у моего отца сгнил зуб. Он отправился к дантисту и взял меня с собой. Гнилой зуб удалили. А потом нам показали образцы зубов, любой из которых можно было бы вставить на место удалённого. Я помню, что выбрал для отца самый белый и самый красивый зуб. А он отказался и вставил образец с заурядной желтизной. А потом объяснил: такой белый и красивый зуб выделялся бы среди остальных, и от этого целостность полости была бы нарушена. Пришлось бы заменять все остальные зубы «под новичка», а на такую жертву он не готов был пойти. — Здоровый зуб нарушает целостность полости, — с ухмылкой прихлебнул свой «Манхэттен» Кими. — Он не был здоровым. Он был искусственным. — Но всяко лучше, чем пустота в неположенном месте. Эй, Чар, а ты что думаешь? Чар тяжело поднял свой нездоровый взгляд: — Что? — Ну, что ты думаешь о зубах? О зубах, повторил про себя Чар Актэр. Нужно подумать о зубах. И перестать в мыслях со всех сторон препарировать анализом тот случай… Тот позорный случай, что произошел в «вечер преткновения» — после дождя и первого снега. — Что-то случилось? — безжалостно спросил проницательный Бэк Пэйдж. Кими затих. Чар посмотрел на них обоих и увидел своих друзей — вздохнул и обо всём рассказал. И о том, как пару дней назад орал на мосту, как дебил. И о том, как злился, не получая ответа. И о том, как повалил первый снег, и всё у него внутри загорелось. Тогда он был идиотом… Он пришёл домой и, безуспешно пытаясь себя усмирить, с ненавистью, с какой-то зверской жаждой бунта, почти пропиликав кнопками гимн своей независимости, набрал номер какой-то давней подружки, которая, было время, ему никогда не отказывала. Не отказала и в тот раз. Сказала «приеду через сорок минут» и через сорок минут приехала. И Чар к тому времени не остыл, но все равно ничего не смог. Совсем ничего не смог. Ему не хотелось этого доставленного тела. Этой прекрасной, гладкой, пахнущей материи. Он хотел первый снег и сыпучее небо. Он хотел строгие линии дорог в латексе мокрого асфальта. Он хотел тонуть в далёком море и вобрать губами каждую каплю талой воды на своих руках. Но талая вода давно испарилась или впиталась. Снег перестал. Подружка застегнула молнию на юбке и погладила Чара по голове прикосновением, после которого ему захотелось снять с себя скальп. Она уехала, и он не стал её останавливать. И, глядя из окна, как шины её автомобиля вышаркивают из-под себя мерзкую кашицу того, что осталось от первопада, Чар вдруг очень спокойно признал. Всё. Всё, что ему теперь нужно — это человек, который смотрит на всё это таким же, как он, взглядом. Его единственный человек. По вине которого снег всегда становился только его снегом, а море — только его морем. — Я тебя ненавижу, — устало усмехнулся тогда Чар Актэр. И окончательно тебя полюбил. А сейчас он прижухло ждал. Он верил в благородство своих друзей, и знал, что ни один из них и не помыслит над ним подшучивать. Но он ждал слов. Хоть каких-нибудь слов. Бэк Пэйдж и Кими молчали. — Да, зубы, — вдруг резко сказал Чар и с силой провёл ладонью от виска к затылку. — Правильно поступил твой отец, Бэки. Искусственный, белый зуб… Он ведь даже не живой. Зачем ради него живыми жертвовать? — Тебя это задевает? Чар коротко нахмурился, будто не уловив ход мысли; Бэк, будто поверив, объяснил: — Тебя гложет мысль, что читатель живой, а ты — нет? Чар отыскал глазами клеверную девушку, поднял руку вверх и качнул двумя пальцами, безмолвно повторив свой заказ. — В глубине души, каждый выдуманный персонаж верит, что он живой, — сказал Бэк, поправив шарф на шее, будто тот стал немножко давить. — Если не задумываться о других возможных формах жизни и принять свою за единственно существующую, это, в какой-то степени, становится правдой. Просто подумай над этим — и будешь нормально жить. — Но что, — посмотрел на него Чар серьёзно, полумеры на нём уже не срабатывали. — Что может доказать, что я не нормально, а действительно, по-настоящему живу? — Смерть? — легко предположил Кими. И Бэк отрезал со строгостью: — Не в этом мире. Более того, в мирах, подобных нашему, герои часто умирают как раз ради мира — то есть, его мирового полотна: ради идеи, трагизма, красоты жанра. — Но если умереть ради себя? — «Ради себя» никто не умирает. По причине себя — да, очень часто, но ради — нет, никогда. В пабе стало как-то непривычно тихо: народ уже куда-то расползся, кто-то менял и долго выбирал композицию в пузатом музыкальном проигрывателе. Пэйдж накрыл свой узкий фужер ладонью, чтобы напиток его не так громко и укоризненно шипел в этой внезапной тишине. — Ни ты, Кими, ни этот дурак никому ничего не докажете, если сиганете сдуру с какого-нибудь моста. Тем более не докажете — себе. Смерть вообще последнее из доказательств. Тоже мне завели разговор… Здоровые мужики! Ладно Кими, но ты-то, Чар?! — Что значит «ладно Кими»?! Я что, на идиота-суицидника похож? Да во мне жизни больше, чем в тебе, старикан! — Старикан? — моргнул Бэк и даже ладонь с ободка фужера убрал. Коктейль его вновь зашипел, и наконец заиграла музыка. Чар Актэр коротко засмеялся, будто стараясь приобщить себя ко всему этому празднику жизни, и жизнеутверждающе добавил: — Я тоже не стану умирать. Я буду жить, потому что решился любить и теперь уже вряд ли куда-то денусь. — А если мужик? — подначивающе спросил Кими — единственный среди них, кто был уверен в половой принадлежности своего читателя. — Или у вас возвышенная любовь и ничто приземленное не играет роли? — Играет, — вынуждено признался, но продолжил очень уверенно. — Я выясню. — О? — У меня получится. Если читатель будет честен со мной. — Честен, как наш мир к его обитателям, — с широкой улыбкой процитировал Кими распространенную среди их народа присказку. Которая теперь отчего-то звучала, как анекдот. — Я подумывал обратиться за ответом к автору. Кто знает, может быть, она говорила с читателем обо мне… — Ага, а ещё о том, что Кими следует носить шапочку по такой холодной погоде, — небрежно щёлкнул языком Пэйдж. Ему было хорошо и спокойно в мире без автора, и Чар решил ничего не рассказывать о том, что показал ему Кими, и как глубоко он поверил увиденному. Кими улыбнулся привычно — будто знал какой-то большой секрет. И в следующий раз пришёл в шапке. … — Я хочу с тобой поговорить, — сказал Чар. Он много думал, как начать этот разговор. Даже пытался выбрать какое-нибудь правильное место. Какое-нибудь поблизости: отправиться к морю было бы слишком… — Послушай, — он начал этот разговор даже, кажется, неожиданно для себя — сидя на кухне за большой чашкой чая; да такого горяченного, что на потолке от восходящего пара чуть ли не собирался конденсат. — Могу я попросить? Теперь это уж точно в твоих силах… Одну ладонь он бездумно прижимал к огненному чашечному боку и отводил пальцы только в тот момент, когда невозможно становилось терпеть. Потом делал паузу и начинал по новой. — Сколько бы ни показывал автор, ты знаешь меня лучше, чем любой в этом мире. Ты всё знаешь и, тем не менее, до сих пор остаешься рядом со мной. Может быть, тебе это льстит. Может, просто любопытно или действительно есть до меня дело… Чар говорил тихо, но глубоко дыша, и от дыхания его в чае дрожали блики. — Как бы то ни было… Пожалуйста… мой читатель, мой человек… не обмани меня. Ты всё знаешь… Ты ведь уже всё знаешь, поэтому мне необязательно говорить, но я хочу сказать так… Нет, я хочу, чтобы меня услышали правильно. Поэтому, если ты… Он запнулся. Пальцы сильно обожгло, и Чар неприятно поёжился пару мгновений. — Я уже люблю тебя, люблю человека, который для меня и есть весь мой мир. Как часто тебе доводилось это слышать там, в твоей жизни? Самое смешное, что в моем случае — это правда. Не просто слова, выставленные в определенной последовательности на некотором белом поле. Но я… Я хочу любить тебя как человека и, прости, как женщину, — ему не понравилось это «прости» и он повторил более твёрдо, почти с нажимом. — Я хочу видеть в тебе женщину. Я, увы, не умею чувствовать иначе. Даже зная, что я никогда не смогу до тебя дотянуться… Прикоснуться к тебе, взглянуть на тебя, пусть и издали. Узнать о твоих шрамах… Второй рукой — которой не обжигался раз за разом — он случайно нащупал маленький бугорок с внутренней стороны чашечной ручки, похожей на белую волну или полую горку. Этот маленький брак в массовом производстве отчего-то захватил Чара, и тот неосознанно оглаживал его подушечкой пальца. — Я мужчина и всегда предпочитал женщин. И теперь, осознав всю ценность тебя, мне страшно узнать, что всё на самом деле не так. Но я люблю, и этот факт уже не переписать даже автору. Поэтому, если ты мужчина, я прошу поступить по-мужски — закончи всё это. Прямо сейчас. С точки зрения материи. Закрой страницу и оборви эту историю. Я уже во всём тебя виню и за всё тебе благодарен — если ты уйдёшь сейчас, я застыну, но никогда не перестану тебя уважать. Я просто застыну… В мировой корпорации говорят, это не так страшно, как умереть. Чар держал ладонь на чашке, уже долго не чувствуя боли. Перед глазами вверх плыл едва различимый пар. — И, если я не вызываю у тебя никаких чувств… Если это неведомая «эмоциональная связь» — просто опиум, зачем-то выдуманный автором. Если ты понимаешь, что не можешь меня любить, я тоже прошу меня оставить. Я предпочту застыть, а не обманываться всю оставшуюся жизнь. Раз ты и правда «такой же человек, как мы», то поймешь меня… Давай договоримся. Я сейчас закрою глаза и досчитаю до… я не знаю, до двадцати одного. И если мир не застынет, если ты останешься, и я способен буду открыть глаза вновь — то буду знать, что ты меня… что ты, по крайней мере, признаешь, что есть во мне хоть что-то, что ты могла бы полюбить. Пожалуйста, не обмани меня. Пожалуйста, не обмани… Чар Актэр помедлил ещё немного, а потом закрыл глаза. Даже зажмурился, будто в глаза ему ударило солнце, горячее, как его чай. Один, — с содроганием произнёс он глубоко в себе, но даже сейчас не позволил себе сомневаться в своей затее. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Читатель смотрел. У читателя всегда был только один выбор — смотреть или перестать. У Чара сейчас выбора и вовсе не было — ему оставалось только верить. Семь. Восемь. Верить, что читатель будет с ним честен. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать. Двадцать один. Чар открыл глаза. И увидел свою кухню. И в этой кухне ничего не поменялось — только сам Чар. Теперь это был Чар, который верил, что его любят. Или, которого, по крайней мере, было за что полюбить. Чар Актэр откинулся назад и запрокинул голову, теперь уже не боясь в блаженстве и облегчении закрыть глаза. — Спасибо, — тихо прошептал он, не потревожив своим словом даже струйку пара. — Спасибо… Спасибо.