По ту сторону двери

Рана Эммы заживала плохо. Это стало очевидным, когда на второй день ночью у Свон поднялся жар, и она начала метаться на кровати, а лоб, на который Регина положила руку, оказался обжигающе горячим, таким же горячим, как страх, что поднялся внутри женщины, когда она проснулась от стонов трясущейся рядом Эммы. Дрожа, Регина отняла руку, поплотнее укрыла Свон своим одеялом и замерла в душной тишине комнаты, пытаясь сдержать нарастающее изнутри чувство паники. Они совсем одни, вокруг скрипит разваливающийся на части ветхий дом, в котором решительно нельзя укрыться и куда в любой момент могут прийти Джонсы, чтобы убить обеих, а единственный человек, который мог бы помочь, лежит рядом, клацая зубами от невыносимого озноба и скрючившись в комочек под двумя старенькими одеялами, и, возможно, уже никогда не придёт в себя — и это было самое страшное, ведь потеряв Эмму однажды, Регина не была уверена, что сможет пережить это снова. Приказав себе не поддаваться страху, Регина с трудом восстановила дыхание, а затем встала с кровати и нагнулась, нащупывая стоявшую на полу свечу — одну из последних оставшихся у них. Тусклый, колеблющийся свет озарил смятую, убогую постель и подушку, на которой бледным пятном выделялось лицо Эммы — глаза запали, сухие, обмётанные жаром губы шепчут бессвязные слова, а руки беспокойно шарят по одеялу, будто пытаются схватить что-то, но никак не могут найти. Регина пыталась понять, что делать, но паника нарастала так быстро, что она даже чувствовала ее металлический привкус во рту. Женщину шатнуло, голова ее закружилась, и, пытаясь овладеть собой, Регина крепко ухватилась за железную спинку кровати и все не сводила глаз с мечущейся в бреду Эммы. Страх за девушку, за себя, за них обеих охватил все ее существо. Что делать, к кому обратиться и, главное, как помочь Эмме, которая может умереть, если ей не оказать срочную медицинскую помощь? В том, что нужен доктор, причём не какой-то шарлатан, а нормальный квалифицированный врач, которого в этих местах днём с огнём не сыщешь, Регина уже не сомневалась — слишком явными были признаки лихорадки. Холодея от страха, женщина нагнулась и осторожно расстегнула рубашку Эммы, которая ни на что не реагировала и лишь едва слышно стонала, пока Регина разматывала бинт. Опасения подтвердились: на вид совсем небольшая и не показавшаяся поначалу опасной рана сейчас выглядела хуже некуда, края ее покраснели, и внутри уже начал образовываться гной. — Господи милосердный! — Прошептала Регина, прижав руку ко рту. — Это же заражение… Эмма снова едва слышно застонала во сне, сухие губы шевельнулись, словно пытаясь произнести что-то, затем разомкнулись, и Регина услышала шелестящее: — Пить… пить… Схватив свечу, Регина опрометью бросилась вниз, в кухню, где набрала в ковш воды. Руки у неё тряслись так сильно, что она едва не расплескала половину, пока несла воду наверх. Напоить Эмму не удалось, девушка не могла даже приподняться, вода проливалась, и Регина, набрав воды в рот, приложила губы к сухим губам Эммы и осторожно, по капле, влила в неё небольшую порцию жидкости. Потом намочила старенькое полотенце, расправила его и положила на горячий лоб девушки — отец всегда говорил, что при сильном жаре нужно обтирать больного холодной водой и менять повязки на лбу. Регина поправила полотенце и села рядом с кроватью, с ужасом глядя на обескровленное, худое лицо Эммы. Отец Регины, мистер Миллс, лечил жителей Брассфилда и индейцев, сколько она себя помнила. В их доме даже была специальная «смотровая комната», которую отец оборудовал, когда миссис Миллс в очередной раз возмутилась, увидев, как муж ампутирует ногу полуголому дикарю, положив его прямо на кухонный стол. Едва оправившись от обморока, в который Кора Миллс немедленно упала, причём даже не от того, что ее супруг перепиливал кость пилой отчаянно визжащему индейцу, которого держали сразу трое дюжих работников, а оттого, что этот индеец был в одной набедренной повязке, миссис Миллс велела отцу Регины взять под «свои чудовищные опыты» старую бельевую, и с тех пор пациенты входили или их вносили с заднего крыльца, не смущая своим видом строгую хозяйку дома. Ходили к нему и помещики, и простолюдины, и индейцы — Генри Миллс полагал, что лечить нужно всех, даже нищих, потому что перед врачом все равны. И Регину, едва она подросла, отец привлёк к помощи: стал посылать в лес или на поля собирать различные растения — тех лекарств, которые мистер Миллс мог купить в Брассфилде или выписать из-за границы, было катастрофически мало, да и многие из них не спасали, а скорее, вредили пациентам. Маленькая Регина с удовольствием бродила босиком по лугу, то и дело сверяясь со списком, нацарапанным отцом на каком-нибудь вырванном из гроссбуха листке, и срывая то нежные фиолетовые цветки люцерны, которые пахли мёдом, то пахучие розовые соцветия эхинацеи на длинных шершавых стеблях, то ковырялась под огромными стволами деревьев и рыла лопаткой землю, чтобы добыть ценный корень американского женьшеня, который отец очищал от грязи, тщательно обтирал и сушил, утверждая, что индейцы издревле лечились им от лихорадки и дурных болезней. Видела она и то, с каким вниманием отец, приезжая в резервацию, слушал рассказы индейского шамана, охотно делившегося с Толстой Собакой своими секретами. Индейцы никогда не использовали лекарства белых, они лечились тем, что добывали из земли, и многие из этих снадобий Генри Миллс опробовал на своих согражданах — например, когда Регине было восемь, он вылечил от лихорадки сына местного плантатора, заболевшего после того, как тот проткнул ногу ржавой косой, забытой одним из работников на поле. Рана, хотя и была велика, не показалась брассфилдовскому врачу опасной, и он быстро зашил ее суровыми нитками и перебинтовал, велев не тревожить в течение недели. Однако вскоре мальчику стало хуже, он впал в забытье, метался в жару и бредил, и когда обезумевшая от ужаса семья вызвала все того же врача, тот сказал, что течение болезни предполагает лихорадку и нужно лишь подождать. Однако на третий день к ночи пульс мальчика едва прощупывался, а кожа стала белой, как снег, и отец, обливаясь слезами, приказал неграм сколотить гроб. Спас ребёнка никто иной, как Генри Миллс, до которого дошли слухи о несчастье, постигшем семью соседа. Он велел, вопреки требованиям врача, снять повязку с ноги мальчика, и присутствующие в комнате увидели, что рана загноилась, а кожа по ее краям имеет зловещий красный оттенок. Генри распорол нитки, которыми врач стянул повреждённую кожу, а затем приготовил некий отвар и приказал матери каждые три часа промывать им рану, и наутро мальчик пришёл в себя, жар стал спадать, а мистер Миллс приобрёл в округе статус почти святого — с тех пор сельский врач, до того наслаждавшийся своей ролью полубога в том краю, где люди привыкли к тому, что каждый третий младенец умирал от лихорадки, а ноги и руки ампутировали наживую, без всякой анестезии, невзлюбил его ещё больше, и именно он, мистер Дженсен, возглавил толпу, которая пришла той страшной ночью требовать у Миллера выдать раненого индейца, а потом расстреляла отца Регины и его жену. Регина помнила этот случай с мальчиком, и теперь она понимала, что, если память отца и способна помочь им с Эммой, то момент для этого настал. Всю ночь она меняла повязки на лбу девушки, надеясь, что жар спадёт, обтирала ее тело прохладной водой, но лихорадка не отступала — к утру Свон впала в полуобморочное состояние, перемежающееся с моментами ясности, которые, правда, длились недолго. В одно из таких пробуждений Эмма разбудила прикорнувшую рядом на стуле Регину, тронув ее за руку. Не спавшая почти всю ночь женщина не сразу поняла, что происходит. Она открыла затуманенные глаза, увидела покрытое алым румянцем лицо Эммы на фоне серой подушки и тут же встрепенулась. — Что случилось? — Прохрипела Свон, пытаясь приподняться, что ей, впрочем, не удалось. Руки и ноги словно ее не слушались, и рана на плече горела огнём, распространяя боль по всему телу. — Лежи, — умоляюще сказала Регина, едва сдерживая слезы. — Ты очень больна. Она встала и сняла мокрую шершавую повязку со лба Эммы. Полотенце было горячим, как и лоб под ним. — Твоя рана… — Прерывающимся голосом сказала Регина, отвернувшись и окуная тряпку в воду, а затем старательно выжимая ее. — Она воспалилась… я видела такое прежде… Эмма попыталась шевельнуть раненой рукой, но не смогла и, тихо застонав от боли, упала обратно на подушки, обессиленная. — Голова… болит… — Прошептала она хрипло. Регина кивнула и, сжав зубы, снова положила теперь уже прохладное полотенце на лоб Свон. — Я знаю, Эмма. У тебя страшный жар. Ты всю ночь бредила. Вот, попей воды. Она поднесла ковш к запекшимся губам Эммы и придержала ее голову. Девушка жадно и долго пила, с облегчением чувствуя, как прохладные капли стекают по ее подбородку, а потом откинулась на подушку и ее лихорадочно блестевшие глаза остановились на осунувшемся, потемневшем от страха лице Регины. — Прости меня, — прошептала Эмма, и голос ее напоминал шелест переворачиваемых страниц. Она дернула рукой, пытаясь коснуться ладони Регины, но не смогла. — За что? — Регина отвернулась, пытаясь сдержать слезы, но одна из капель все же скатилась по щеке и упала прямо в трясущийся в руках женщины ковш. — За то, что я не могу тебе помочь… Я думала, что буду жить очень долго и заботиться о тебе… и что мы увидим новые красивые места и будем там очень счастливы… Похоже, не выйдет. Ничего этого не будет… Ее голос дрогнул и оборвался. Регина резко обернулась. На ее щеке все ещё блестела полоска от слезы, и она покусывала губы, чтобы они не дрожали, но глаза горели неперегоревшей яростью и странным, не знакомым Эмме огнём. — Перестань, — сказала она со злостью, нахмурив тонкие брови так, что они сошлись на переносице. — Прекрати говорить глупости, баронесса фон Риттер! Ты вылечишься, и это так же верно, как-то, что меня зовут Регина Миллс! Я не хочу слышать ничего про смерть и прощание, поняла? Хватит этих глупостей! Эмма слабо улыбнулась. — Я видела такое на войне, — пробормотала она, морщась, словно видела перед собой что-то отвратительное. — Солдаты, которых ранило, начинали гнить заживо, если хирург не отрезал им руку или ногу, а потом не прижигал ее каленым железом. Может быть, ещё не поздно это сделать? — Что? — В ужасе спросила Регина, подходя ближе. — Ты в своём уме? Рана у тебя в плече, да и если бы даже была не там, я бы не стала отрезать ни одного кусочка от твоего тела! — Тогда я умру, — бессильно прошептала Эмма. — Такие заражения сводили солдат в могилу за несколько дней… Скоро моя рана начнёт вонять, и ты больше не захочешь даже видеть меня, не то что спать со мной в одной постели. Регина гневно взмахнула рукой. — Замолчи, Эмма! Мой отец лечил такие раны и спасал людей, и я могу попробовать вспомнить, что он делал, чтобы заражение прекратилось! Никто не умрет, и никто не будет ничего отрезать, поняла? И ты не умрешь, ты не бросишь меня одну, черт бы тебя побрал, Эмма Свон! Последние ее слова были обращены уже в пустоту. Эмма снова потеряла сознание, и с того места, где стояла Регина, она видела лишь кусочек подбородка, нос и запавшие бледные щёки. Тонкие пальцы Эммы слегка подрагивали на серой ткани одеяла. Регина наклонилась, поцеловала эти пальцы и стремительно вышла из комнаты. Спускаясь вниз, она глотала слезы и мысленно возвращалась в то далекое лето, когда отец приготовил отвар из цветков черемухи и велел промывать рану соседского мальчика, и, на ее счастье, красивое дерево, росшее сразу за выгоном, не засохло за те годы, что семья Миллсов не ухаживала за ним. Шагая по высокой траве через поле, Регина машинально придерживала юбку, чтобы не намочить ее росой, но видела не мирный пейзаж раннего утра, а жаркий полдень 1846 года и двух людей возле цветущей высокой черемухи: полного полуседого мужчину в белой рубашке и серых брюках и девочку лет восьми, черноволосую, в красивом платье; мужчина стоял на нижней ступеньке деревянной лестницы, дотягиваясь до ветвей, а девочка стояла внизу, придерживая передник и складывая туда поданные отцом горсти пахучих белых цветов. — Индейцы показали мне это прошлым летом, — говорил он, ссыпая в подставленные ладони дочери очередную партию цветов. Сама девочка была ещё очень мала и не могла дотянуться до веток. — У них это дерево называется Гунвакан, и они очень почитают его, даже боготворят. А знаешь почему, моя королева проказ и шалостей? Девочка улыбнулась и покачала головой. — По легенде, — продолжал Генри Миллс, отворачиваясь к черемухе. — Однажды в вигваме у реки жила одна очень красивая девушка… У неё были длинные шёлковые волосы, черные, как вороново крыло, большие бархатные карие глаза и смуглая кожа, напоминающая цветом спелый персик… Он обернулся, поймал вопросительно-робкий взгляд Регины и, наклонившись, легонько потрепал ее по щеке. — Да, она была в точности как ты, моя девочка, такая же красивая и гибкая… И девушку звали Найра, что значит Чёрная Ночь. И была она нежна, словно ночь, и так же загадочна. Знаешь ли ты, что индейцы почитают ночь как богиню? Регина покачала головой и, дотянувшись до низко висящей ветки, сорвала гроздь пахучих цветков черемухи. —  Так вот в девушку эту, Найру, которая жила у реки, были влюблены сразу трое мужчин. Одного звали Шингвак, что значит Живущий в Лесу, второго Чаган, то есть Спокойная Гладь Реки, а третьего, самого старшего, Мишибиши, Ползущий Лев. И все трое добивались любви девушки всеми путями, которыми только могли, а она никак не могла выбрать ни одного из них. — А кого любила сама Найра? — Поинтересовалась Регина, и отец ласково улыбнулся. — Найра была очень молода и не знала, что значит любовь. Она долго думала, кого бы ей выбрать в мужья, но все трое мужчин были сильными и храбрыми, и она решила устроить соревнование, чтобы определить, кто из них достоин ее руки. В назначенный день она призвала всех трёх мужчин и сказала им, что назавтра каждый должен принести ей подарок, сделанный собственными руками, а она посмотрит, чей подарок будет искуснее. И наутро они пришли и принесли подарки. Живущий в Лесу приготовил для неё великолепный трон из дерева, потому что он был лучшим в племени резчиком. Трон был сделан так мастерски, что изображённые на его спинке змеи, вороны, волки и орлы, казалось, вот-вот сойдут со своего места и начнут бегать, а в ручки трона он вделал набалдашники из костей убитых им волков — вот как храбр был Шингвак. Чагван изготовил для нее прекрасное ожерелье, украсив его жемчугами, которые он собрал на дне быстрой могучей реки, протекавшей мимо их селения. Украшение было столь великолепно, что сама жена вождя никогда не видывала ничего подобного, а она носила в ушах настоящие золотые серьги. А Ползущий Лев принёс с собой только мешок, и, когда девушка обратилась к нему с вопросом, что он подарит ей, то он просто раскрыл мешок, и все увидели в нем золотые монеты. «Я не умею изготавливать подарки своими руками», сказал он спокойно в ответ на насмешки соперников. «Но я могу купить тебе любое украшение, любой подарок, какой ты пожелаешь». И вновь засомневалась Найра и снова не смогла выбрать жениха, и тогда велела трём соперникам оседлать самых резвых мустангов, которых только можно найти в полях, а затем промчаться на них наперегонки, чтобы узнать, кто быстрее. Но когда Чагван и Шингвак привели своих коней, то с удивлением увидели, что Мишибиши был пешим. «Почему у тебя нет коня?», спросили они и стали потешаться над ним, а он сказал, что покупает их коней и положил перед ними два великолепных кинжала, отделанных золотом и драгоценными камнями. И пока они, обезумев от жадности, смотрели на богатство, которое было так близко, то обратился к Найре. «Я купил их коней, и теперь мой конь всегда будет первым», сказал он. А надо отметить, что у Найры был отец, вождь племени. И его жена, злая старая ведьма, смекнула, что Мишибиши нашёл золото в горах, и теперь он будет богат, и стала уговаривать мужа, чтобы он заставил дочь выйти замуж за Ползущего Льва. Регина нахмурилась. Ее передник был полон цветков, и она стояла перед отцом, глядя снизу вверх на его умное лицо, и недовольно хмурила тонкие чёрные брови. — И что, она согласилась? Генри Миллс пожал плечами. — Она не знала, кого любит, и хотела жить в богатстве, как и все люди на свете. К тому же она уважала волю матери, и Мишибиши стал ее мужем. — Фууу, какая гадость, — скривилась Регина, и отец, спустившись, ласково положил широкую ладонь на ее черноволосую головку. — Да, Мишибиши стал мужем Черной Ночи. Но она не любила его по-настоящему и очень скоро поняла это. Муж осыпал ее драгоценностями, одаривал подарками, не принуждал работать, но Найра чахла на глазах и все грустнела. А у Мишибиши когда-то была первая жена, которая умерла, оставив ему дочь по имени Гун. И поскольку Найра не любила мужа, то всю свою нерастраченную любовь она обратила на Гун. Она постоянно возилась с девочкой и находила утешение в играх с ней. Так прошло пять лет, и вот однажды, гуляя по берегу реки, Найра увидела прекрасного юношу, который купал коня. Он был так красив и строен, что Найра остановилась и долго не могла оторвать от него глаз. А юноша, едва увидел Найру, тут же вышел из реки и обратился к ней. «Кто ты, красавица?», спросил он ласково. «Меня зовут Найра, я жена Мишибиши», грустно ответила девушка. Опечалился юноша, но не смог противиться любви, которая вспыхнула в его сердце сразу же, как он увидел Найру. И сама Найра поняла, что это и есть ее суженый, и отдала ему своё сердце, и они стали тайно встречаться у реки. Темнело. Вечер тихо гас над полем, розовый закат обагрил белые цветки черемухи, сделав их нежно-алыми. Генри и Регина шли к дому, и рука отца покоилась на худеньком плечике дочери. — Но Гун, которая привыкла всюду следовать за Найрой, подсмотрела однажды, как ее мачеха встречается с юношей по имени Ганжи, Бегущий Конь. Найра умоляла Гун не говорить отцу, и та дала ей слово, но забыла об этом и проговорилась. — Как же так! — Регина остановилась и гневно всплеснула руками. Отец звучно и громко засмеялся. — Дети часто забывают о том, что обещали, дочь моя. Разве ты всегда исполняешь то, что говоришь маме или мне? Регина замотала головой так сильно, что ее длинная коса запрыгала с плеча на плечо. — Я могу забыть, например, что обещала не лазить на чердак, но такое я бы не позабыла, папа! Генри кивнул и улыбнулся. — Ну, как бы то ни было, Гун проговорилась отцу, и он задумал убить Ганжи. Но Ползущий Лев привык покупать все за золото, а потому он не стал сам убивать соперника, а нанял убийц, которые должны были подстеречь юношу возле реки и выстрелить из лука ему в спину. И все свершилось так, как задумал Мишибиши. Однажды вечером Ганжи ждал свою возлюбленную и купался в реке, когда подлая стрела, пущенная из чащи, сразила его, ударив в самое сердце. И он умер. Мистер Миллс замолчал. Он искоса поглядывал на личико дочери, которая шла рядом, насупив брови. Он ждал нового взрыва возмущения или даже слез. Но Регина ничего не сказала, даже не взглянула на него, лишь глубоко вздохнула и продолжила смотреть себе под ноги. — И, конечно, Найра узнала, что ее падчерица открыла тайну отцу… И тогда, оплакав своего возлюбленного, она ночью задушила Гун, а потом отрезала ее голову и принесла ее в вигвам, где спал Мишибиши. Он проснулся утром, а в ногах его лежанки покоилась отрезанная голова Гун. Найра же бесследно исчезла. Тогда безутешный Мишибиши велел закопать останки дочери на берегу реки, а через год там выросло дерево, и, по преданию, цветки его и его плодов обладали целебными свойствами. Мишибиши решил, что это его дочь проросла из матери-земли деревом, да и цветки были белыми как снег (а Гун по-индейски значит «снег»), и с тех пор все люди стали называть это дерево Гунвакан, то есть «белый цветок». — А что же случилось с Найрой? — Никто так и не узнал. Люди говорили, что она превратилась в чёрную ведьму и поселилась в самой чаще неприступного леса, и кто попадал туда, уже никогда не возвращался, потому что сердце Найры было навсегда одето в саван ярости и печали. Уже подойдя к дому, возле которого садовник обрезал кусты роз, Регина вдруг остановилась и, взглянув на отца, покачала головой. — Ну и легенды, папа, у этих индейцев. Все время кого-то убивают, режут, снимают скальпы… Почему ты так их любишь? Оглушительный смех мистера Миллса огласил округу, и садовник поднял голову от розового куста, глядя на них двоих, стоявших у крыльца. — Они живут в жестоком мире, доченька, как и все мы… Как давно это было… И вот теперь, стоя в десяти ярдах от того самого дерева, Регина молча смотрела на него: покривившееся, с поеденной корой, оно тем не менее жило и плодоносило. Только вот какие могут быть цветки на черемухе в конце июля? Черемуховый цвет давно сошёл, и лишь плоды его — чёрно-зеленые, похожие на мелкий виноград — висели на ветвях, оттягивая их вниз. Но отец использовал именно цветки, а не плоды… Она взглянула на шевелящиеся под ласковым ветерком ветви, усыпанные гроздьями ягод. Можно ли использовать их или следует приготовить отвар из листьев? И что делать, если и это средство не поможет? Как спасти Эмму? Денег у них нет, да если бы и были, искать врача в Брассфилде и везти его в особняк было смертельно опасно. Помоги мне, господи, взмолилась, наконец, Регина и, решительно нагнув ближайшую к ней ветку, принялась безжалостно обрывать ягоды, ссыпая их в передник. Руки ее дрожали, драгоценные плоды падали мимо, на землю, и Регина топтала их, вся охваченная одной мыслью — не медлить, успеть, сделать все возможное… Наплевать на Джонсов и Тину, на Голда и Спенсера, на Робина и золото — все, что важно для неё, это Эмма, которая лежит сейчас в лихорадке, и каждая минута промедления может стоить ей жизни. Столько всего не сказано, не пережито, столько упущено моментов, и как жить в мире, где нет того единственного человека, рядом с которым солнце сияет ярче, а жизнь приобретает смысл? Вернувшись в дом, Регина вывалила содержимое передника на стол и некоторое время задумчиво смотрела на рассыпанные по столу ягоды. Потом взяла кастрюлю, в которой они с Эммой варили еду, ссыпала туда плоды и решительно погрузила пальцы в свежую мякоть, раздавливая ягоды между пальцами. Руки ее вмиг покрылись ярко-красным соком до самых локтей, он брызгал на пол, на платье, и пенился как кровь, а Регина все стояла над кастрюлей и не могла оторвать взгляда от пузырящейся под ладонями массы, которая могла спасти Свон жизнь. **** На рассвете Эмма медленно открыла глаза и увидела знакомый потолок Регининой спальни. Ее немного трясло, все тело покрылось липким противным потом, а из открытого окна тянуло запахом свежести. Было ещё почти темно, но за полем, там, где лес соприкасался с горизонтом, показалась узкая полоска зари, напоминавшая по цвету желтые цветки нарциссов. С трудом повернув голову, девушка увидела, что Регина спит рядом с ней, лицом к стене, сжавшись в комочек, словно и во сне ей было холодно, и закрыв лицо рукой. Растепавшаяся коса лежала рядом с ней на подушке, и Эмма не удержалась, коснулась ее, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы и глядя на маленькое беззащитное ухо с крохотным следом от сережки на мочке. Под грубым солдатским одеялом контуры тела Регины были едва видны, лишь плечо с тонкой лямкой сорочки едва золотилось в свете восходящего солнца. Не сдержавшись, Эмма придвинулась ближе и, наклонившись, несмело коснулась оголенного участка шеи губами. — Ты определенно выздоравливаешь, — хриплым со сна голосом сказала Регина, даже не пошевелившись, и Эмма усмехнулась. Ей и правда было лучше. Голова уже не болела, и плечо, хотя и ныло, но гораздо меньше, чем сутки назад. — Это я всегда могу, — пошутила она, однако тут же обессиленно откинулась на подушку. Регина привстала, повернулась и теперь смотрела на Эмму сверху вниз, и глаза ее были очень серьезными. — Не шути, — сказала она, протягивая руку и трогая лоб Эммы. — Ты чуть не умерла. Эмма поморщилась и хотела пожать плечами, но вздрогнула от боли. Скривив губы в усмешке, она оттянула ворот рубашки и посмотрела на рану. — Почему я без повязки? Регина хлопнула Эмму по руке, заставляя убрать ее. — Не трогай! Твоя рана воспалилась, ты разве не помнишь? Я прикладывала повязку, но отец говорил, что рана должна дышать. — Нет, не помню. Мне кажется, я проспала целый год… Что произошло? Регина прикрыла глаза и глубоко вздохнула. — Ты умирала от лихорадки, и я вспомнила, как отец использовал сок черемухи для обеззараживания ран, и вчера весь день промывала ее… Она протянула руку и расстегнула несколько пуговиц на рубахе Эммы, обнажая загорелое плечо. — Смотри. Эмма скосила глаза вниз. Рана действительно выглядела намного лучше: гноя больше не было, а кожа по краям стала обычного розового цвета. — Мой отец однажды вылечил мальчика, сына соседа, от такого же заражения. Если бы я забыла об этом… Она не договорила. Только теперь Эмма заметила, как бледна Регина, как запали ее щеки, а под глазами залегли синеватые тени. И она по-прежнему дрожала от холода. Эмма спросила себя, когда ее возлюбленная последний раз ела. — Господи, ты совсем загнала себя, — сказала она и, невзирая на сопротивление, привлекла женщину к себе на грудь, поморщившись от боли в раненом плече. — Нам скоро нужно уходить, — пробормотала Регина, уткнувшись Эмме в шею. Рука Свон была твёрдой и тёплой, и облегчение от того, что девушка снова с ней, нахлынуло на Регину с такой силой, что она чуть не расплакалась. — Едва я смогу вставать, мы уедем, — Эмма зарылась лицом в сладко пахнущие волосы. — А сейчас спи. Тебе нужно отдохнуть. Спи. Я уже не умру. Остаток дня Регина проспала и лишь вечером спустилась вниз, чтобы приготовить из скудных остатков пищи некое подобие ужина, который Эмма съела с аппетитом, и в этом Регина усмотрела верный признак выздоровления. После еды она натаскала воды в кухню и поставила в большой кастрюле на огонь, чтобы вскипятить. Прошло уже несколько дней, как она мылась в последний раз, да и Эмму не мешало бы обтереть после того, как ее сутки лихорадило. Можно было бы пойти к реке, но мысль о купании в то время, когда вокруг дома, возможно, бродят Джонсы, пугала до дрожи. Пока Регина возилась с водой, Эмма лежала на кровати и изучала дневник Генри Миллса. Ее пальцы бегали по старым пожелтевшим страницам, разбирая не очень понятный почерк старого помещика, и постепенно, сквозь толщу прошедших лет до Эммы стал доходить смысл нарочито возвышенных слов этого умного, неординарного человека, который спас ей жизнь, хотя сам давно умер. 28.VII.1847 Утром ездил вместе с Р. в резервацию. Говорил с Танка о войне против белых. Танка рассуждает очень разумно, понимает, что индейцы не могут сопротивляться на должном уровне, их оружие отступает перед мощью ружей белых. Да и вообще Танка считает, что время индейцев прошло. Он водил меня на реку и показывал на поля в сторону Брассфилда. «Это было наше», грустно сказал он, а потом безнадежно махнул рукой. От бескрайних полей у индейцев остался небольшой кривоватый кусочек земли вдоль реки — жалкая подачка белого человека. Эмма грустно улыбнулась. Ее отец никогда не любил цветных, ни негров, ни индейцев, и всегда пренебрежительно говорил, что они рождены для услужения белым. Однажды он дал Эмме почитать книгу, в которой некий английский учёный утверждал, что у негров меньший по размеру мозг, нежели у белого человека (он приводил в пример собственные опыты по вскрытию трупов) и что руки негров физиологически приспособлены под кирку, лопату и рукоятки тачки, тогда как рука белого может брать что угодно. В конце этой книги учёный на полном серьёзе писал, что негра невозможно научить читать, и даже если это удаётся, то эффект от чтения схож с таким же, наблюдаемым у собак или обезьян. Эмма посмеялась тогда, хотя, конечно, не сказала об этом отцу. Она с детства привыкла к тому, что черномазые были чем-то вроде домашней скотины, говорящей и удобной, но никогда не думала о том, чем было вызвано это разделение, и, хотя учёный приводил в книжке массу доводов и аргументов, не поверила ни одному его слову — слишком уж глупыми и неправдоподобными ей показались эти «научные факты». 12.V.1843 Регина спросила меня сегодня, откуда на небе Млечный Путь. Я долго объяснял ей, что это звезды и тому подобное, но потом увидел, как поскучнело ее личико, и пошёл против науки: рассказал ей знаменитую индейскую легенду про народ, который жил возле высокой горы и был очень пытливым и умным. Свои знания этот народ зашифровывал в камнях, и год от года мудрость его все умножались. Но вот пришли злые племена и напали на тот народ и прогнали его прочь. И мирным людям того народа ничего не оставалось, как взять свои знания и уйти прочь, в горы, куда, как они надеялись, злые люди не доберутся. Но не было им покоя и на горе. Злые люди быстро истощили запасы тех земель и стали подниматься вверх, желая взять доброе племя в рабство и жить припеваючи. И бедные люди были вынуждены бежать все выше и выше, пока не добрались до вершины горы. Преследователи смеялись, думая, что вот и настигли они беглецов, потому что ведь идти им некуда, но когда злые люди поднялись на вершину, то не нашли никого, ни одного человека. И в ошеломлении стояли они, а потом подняли головы и увидели дорогу, ведущую в небо, сверкающую и широкую. Доброе племя жило у реки, а потому, убегая, они взяли с собой песок и жемчуг. И, уходя в небо, они роняли песок, жемчуг и оплакивали свою судьбу, и так образовался Млечный Путь — дорога из песка, жемчуга и слез. Регина была в восторге. Ей вообще нравятся поэтические легенды индейцев, и когда мы ездим в резервацию, женщины наряжают ее в традиционные одежды, и она становится похожа на маленькую индианку. Эмма грустно улыбнулась. Она отложила дневник и представила себе Регину в кожаной рубашке, босую, с волосами, убранными под расшитую повязку, и сердце ее нежно дрогнуло. **** Регина поставила кадушку с горячей водой на ящик и завесила окно, выходящее во двор, одеялом. Конечно, вряд ли кто-то бродил бы по лесу в такую темень, но кто знает. Потом она положила кусочек мыла рядом с приготовленным заранее полотенцем и, распустив шнуровку на корсаже своего простенького платья, сняла его, оставшись в одной сорочке. Скидывать ее она, однако, не спешила, а лишь приспустила до пояса и, наклонившись, стала с наслаждением плескать себе на шею и грудь водой. Затем, не в силах отказать себе в удовольствии, повела бёдрами, сорочка соскользнула вниз, оставив Регину обнаженной, и в этот момент она вдруг почувствовала, что больше не одна в комнате.