RUN BOY RUN

Если бы он сейчас твердо стоял на ногах. Если бы между ними не было Связи. Если бы он не отдал ему свою душу, свое тело, свой разум, свои мысли. До подкорки, до пустоты, до прогорклого. До металла на губах. Если бы не любил его до слепоты, немоты, глухоты. Если бы он не был его Богом… В воздух взмывает пыль, крик, капли пота. В воздух взмывают волосы цвета смоли, в воздух взмывают худые, но такие сильные жилистые руки. В замедленной съемке он кричит — широко, громко. Он бьет, но ему не отвечают. Он вымещает свою злость, свою ревность, свое нетерпение на этом умном до зубовного скрежета, ушастом, чертовом девственнике. А тот пытается противостоять, но не действуют ни взгляды его фирменные, холодные, принижающие, ни Сила — последней нет. Сжимающаяся на шее Сэймея ладонь смотрится так красиво… Ну же! Моли меня, мальчишка, моли, проси и плачь! — Нисей! Но все совсем не так… На деле молит он. И плачет он. В глазах Сэймея он — разбитая, несчастная собака, жалкая и ничтожная. Не нужная. Бесполезная. «Я убожество. Я никчемен» — говорит он себе уже несколько лет. Месяцев. Недель-дней-часов-минут! — до сорванных связок, до лопнувших перепонок, до разрыва сердца, до трещин в ребрах… От того, что раньше он был столь силен, а сейчас даже ходить не может. От того, что просит и умоляет, а не язвит и не пристает с пошлостями. От того, что лишь в одном его взгляде жила смерть, а сейчас он и муху убить не в силах. — Вернешься через час, — бросает Сэймей Соби, подрываясь к постели своего Истинного. Тот, кому предназначались слова, внимательно, но недолго, чтобы не рассердить, смотрит, наблюдает. Сэймею не все равно на Акаме. И он в очередной раз это доказывает, пускай и такими… жестокими способами, как пощечины, приказы и угрозы. И какие бы проклятия не извергал Аояги, голос его дрожит. — Проваливай, Агацума! — выплевывает Сэймей, оборачиваясь через плечо на застывшего у двери Бойца. Блондин кивает, ощущая, как боль в груди становится чуть более концентрированной, и телепортируется в их квартиру. — Нисей! — Сэймей кричит в лицо черноволосому, трясет за плечи. — Сэй… — Нисей рыдает взахлеб молочным младенцем, из глаз и носа течет, рот приоткрыт и из него вырываются утробные стоны. — Тебе больно? Что такое? Прекрати, мать твою, рыдать! — ладонь в очередной раз бьет по щеке; голова Нисея, будто у марионетки, откидывается в сторону, и Сэймею приходится крепче обнимать его за плечи, чтобы поддерживать верхнюю половину тела в вертикальном положении. Но Нисей лишь рыдает, громко мычит и трясется. — Я приказываю тебе перестать разводить сопли, — Жертва вливает в свои слова толику Силы, достаточной для того, чтобы Боец послушался и прекратил истерику. Нисей, напротив, дергает головой вперед, смотрит в глаза Сэймея зло, скалится, но слезы не прекращают литься. — Приказывай, Сэй-мей, — он смотрит с вызовом, сжимая предплечья мужчины на своих плечах. Из глаз продолжают течь слезы, но взгляда Акаме не отводит, на что Сэймей, раздраженно цыкнув, усиливает напор Силы. — Что, до-дорогой? Не п-получается? — голова Бойца падает на грудь, а он сам — на Сэймея. Чувствовать его тепло (которое тот так тщательно закрывает холодной маской и приказами не прикасаться к себе), его запах: пряный, горький, пленительный — так пахнет адреналин, смерть и… секс? — его силу… Это кружит голову, но мало успокаивает, напротив, лишь выводит истерику на новую орбиту. — Акаме! Какого хрена ты меня лапаешь?! — нет-нет, но у самого Сэя сейчас случится истерика. Он не понимает, почему Нисей не слушает его, почему ему не удается заткнуть его ну уж совсем бабские слезы и сопли даже с помощью Силы. На пощечины зеленоглазая скотина не реагирует уже давно, как и на боль в принципе. Ноет, конечно (особенно когда Агацума ему палец сломал), но чисто для вида. Сэймей-то знает, в какое месиво превращался его Боец в битвах, но нет — ни слезинки, ни криков от него не дождешься. — Сэй… ты пони… маешь? А-ум-м… — Нисей сжимается, обнимая себя за плечи, — ты… ты вообще ее чувствуешь? Наша… С-связь. Ее нет… она истлела. И твои п-приказы… — новая волна слез подкатывает к горлу, охватывает иссушенное тело, крутит внутри него, рвет, воет и мечет. — Сэймей! — выкрикивает он во все легкие, обхватывая лицо любимого — Связи! Больше! Нет! Твои приказы больше не действуют! Сэймей, человек, которого, казалось, ничем невозможно напугать и удивить — столько боли, страданий, смертей он нес за собой окровавленными костями — застыл. Смотрел в глаза Акаме, не моргая, чувствуя, как кровь отливает от лица. — И что теперь, Сэймей…? — смотрит обреченно Нисей, опуская руки. Волосы прилипли ко лбу и щекам, пахнут солью. Губы, истерзанные, в коричневатых корочках и мелких трещинках, кровоточат, — Может, убьешь меня, а? Он ушел не попрощавшись. Северный ветер, налетевший на город около часу назад, задувал под кардиган, терзал волосы, пытаясь добраться до судорожно колотящегося сердца. Рицка задыхался, то и дело останавливался, приваливаясь к какой-нибудь стене или столбу. В боку кололо от быстрого шага и волнения. — Это какая-то чушь… — шептал он под нос, пытаясь доказать себе, что произошедшее лишь сон, галлюцинация. Да, галлюцинация, не иначе! Он просто выпил чуть больше, чем следовало, всего-то! Телефон в кармане завибрировал. И как бы Рицка не хотел не поднимать трубку, зная Юико, понял, что та начнет изводиться, беспокоиться и винить себя во всех грехах смертных, если он сейчас же не ответит. Он достал телефон и двинулся дальше. — Да? — на выдохе, так, чтобы невозможно было услышать эмоции. — Ты убежа-а-а-ал, Риц-ка-а-а! — пьяненький голосок Юико на том конце провода заставил его на секунду отвлечься. На лице юноши заиграла улыбка. — Все в норме. Я просто нехорошо себя почувствовал… Извините, что ушел, не попрощавшись, — ответил он, останавливаясь на автобусной остановке. Когда Юико была нетрезва, договориться о чем-либо с ней было проще простого. На утро же она ничего не помнила и забывала старые обиды. — Ну смотри… — буркнула девушка в трубку. На заднем плане он услышал, как Яей и Йоджи спорят о том, кто с кем будет спать. — Слышу у вас все в порядке, — хохотнул Рицка, поднимаясь на мысочки в надежде увидеть долгожданный автобус. Юико на том конце провода смеется и кричит, что с Азуми-тян спать будет она, «и вообще, Йоджи и Нацуо, езжайте к себе!». Юноша улыбается сам себе и отключается. Сейчас им не до него. Такаги Азуми… Даже если представить на секунду, что она действительно носит его имя — Loveless — то почему он узнает об этом только сейчас? Почему Минами Рицу не сказал ему о существовании его… Бойца? Она — Боец, ведь так? Ведь Рицка — Жертва… Странно, конечно, выходит. Пары, состоящие из юношей и девушек, на его памяти, были четко распределены по ролям: девушка — Жертва, юноша — Боец. Что-то явно не склеивалось… Но тут же он вспомнил о паре Fearless, в которой роль Бойца была отведена девушке. Значит, она действительно может быть его… Бойцом. В таких раздумьях он чуть было не пропустил свой автобус. Хмель полностью выветрился из головы, но не выветрились размышления и тревоги. А еще, там, где-то глубоко, был страх. Ведь Рицка распрощался с Системой, с Семью Лунами, с братом… с Соби, в конце концов. Неужели на самом деле ничего не закончилось? Или — ну, пожалуйста! — все это лишь бред, неуемная фантазия вкупе с алкоголем и стрессом. Пусть будет так…! Мерное покачивание автобуса, в наушниках нестройной мелодией шумит Burial. Прислонившись лбом к окну, он лениво смотрит на то, что за ним, в светлую темноту улиц. В городе слишком много света — что днем, что ночью. От него ни укрыться, ни спрятаться, дабы разобраться в себе и расставить по полочкам все то, что гнетет и волнует. Рицку клонит в сон. Ему кажется, что если он прекратит всяческие контакты с Азуми, то сможет избежать этих, навалившихся из ниоткуда, проблем. Потому что не хочется вновь становиться частью Системы. Хочется спокойной жизни… такой, как сегодняшний вечер. — Я свободен от тебя. Ты не властен более надо мной. Я не твой Боец — шепчет Нисей слова, от которых, как кажется по ощущениям, у него внутри, прекрасными маками, расцветают рваные раны. До Сэймея, на удивление, доходит туго: он сидит, слепо смотря куда-то ниже глаз Нисея и не произносит ни звука. — Ударь меня еще раз, Сэймей. Тот поднимает взгляд. Ушки крепко прижаты к голове, разведены в стороны, кончик пушистого хвоста дрожит. — Ударь! — поднимает голос Нисей, срывая запястьем горькие слезы со своих щек двумя четкими взмахами, — если хочешь восстановить Связь нам нужно что-то делать. Драться я не могу, а прикаса… Закончить ему не дает ледяная ладонь Аояги, закрывшая рот. Он часто моргает, громко сглатывает, невольно зажимается. — Я не могу… ударить инвалида, — сипит он. Рука Жертвы безвольно падает на кровать. Он отводит взгляд. — А только что мутузил меня будь здоров… — хмыкает Нисей. Его голос почти спокоен, тверд и холоден, как воздух на вершинах гор. Сэймею от этого хочется поежиться, — Ладно, ты был напуган и взволнован. Спасибо, мне приятно, — улыбается он уже кошачьей улыбкой тут же меняя тон, — Наконец-то показал свои истинные чувства… Если бы Аояги-старший умел краснеть, то стал бы цветом с медовое яблоко на палочке. Если бы не произнес только что, что Нисея ударить не может, то избил бы его до потери сознания. — Заткнись, Нисей… — цедит он не поднимая головы. — Я-то заткнусь, — и вновь голос, полный льда. Ладонью приподняв подбородок ушастого, он произносит, внутренне застывая, как перед прыжком в бездну, — Ты бросаешь меня и исчезаешь из моей жизни или все же пытаешься что-то сделать? У тебя, конечно, есть работоспособный Боец, да и врачи шансов на то, что я буду вновь ходить, дают немного… но вдруг я тебе нужен? Не безразличен? Сэймей дрожит, в глубине, там, под коркой. Дрожит и кричит — неистово, рьяно. Даже без Связи между ними Нисей чувствует это. Он видит и осунувшееся лицо, и четко очерченные скулы, — об них, кажется, можно порезаться, — и жесткую линию рта, и сероватую кожу лица с черными кругами под глазами. Сейчас он распят и беззащитен, сейчас он — как никогда — открыт и чувственен. Ему больно, чертовски больно, и, что самое страшное, такую, душевную боль, терпеть он не умеет. Глаза, брови, рот, руки, ушки и хвост — все выдает в нем то, как сильно мечется он внутри самого же себя, как терзает себя, гнетет. Время замирает. В комнате и за ее пределами, в их телах и на их лицах. Они стоят на двух берегах одной пропасти и только один из них имеет право выбора. Второй же может лишь смиренно принять свою участь. — Я не оставлю тебя, Нисей, — слова взлетают в воздух и отпечатываются в сделавшем кульбит сердце Нисея. Тонкие жесткие губы сминаются чувственными, искусанными. Сэймей целоваться не умеет совершенно, но Нисей уверен, что ученик из него получится отменный.