RUN BOY RUN

Запястье, стиснутое Сэймеем, горело. Горело еще половину ночи, горело так, как горела шея, там, где было вырезано Имя. Имя, не отражавшее сути человека, который его носил. Имя, даже, вернее сказать, противоречащее сущности человека, который им обладал. Ведь он не Beloved. Он, скорее, Loveless; он правда так до сих пор и не понял, почему именно Сэймей «Возлюбленный». Рицка — вот тот, кто заслуживал это имя. Ведь Рицка умел… любить. Белый потолок не даст ответов на его вопросы. Да и Сэймей не даст. Он с самого начала приказал, чтобы в его доме, в его присутствии, никогда не звучало имя младшего брата. И не задавались вопросы, так или иначе с ним связанные. Соби, конечно, несколько раз нарушал табу и пытался узнать у Аояги-старшего, как поживает Аояги-младший… Пытался узнать и о матери братьев, но Сэймей был непреклонен: сердитый взгляд, вздрагивающие крылья носа, разведенные в стороны и прижатые к голове уши. Сталь в голосе, кровь и лед, и невидимая рука, что натягивала нить Связи, беспощадная, лишающая кислорода… Были попытки узнать тоже самое, но уже от Нисея. Тот отшучивался, признаваясь с некоторым смущением, что на такие темы Сэймей не распространяется. Что было вполне логично. Сэймей ни с кем и никогда не откровенничал, только отдавал приказы. Beloved… А если пойти с другой стороны? Что если в паре Сэймея и Нисея есть любовь? Нисей вот даже не стесняется в приставаниях: пытается прикоснуться каждый раз, когда Сэймей приходит, словесно заигрывает, отпускает сальные шуточки, нередко предлагал Сэймею лишить его ушек… Хотя физически этого не может совершить. И смотрит на него с таким жаром и желанием, будто пьет его, как спасительный источник, пожирает глазами, отпечатывая под сетчаткой образ своей Жертвы… Сэймей, может, тоже любит Нисея, просто не показывает этого? Как не показывает и всех остальных эмоций, кроме гнева, злобы, ярости и жестокости. А тогда как же назвать то, что было между братьями? Тогда, когда Сэймей был еще «жив», а Рицка не потерял память? Сэймей играл в хорошего старшего брата? В примерного сына? В замечательного ученика? Может, он начал меняться после их с Соби первого боя? Соби не раз слышал, как Система уродовала человеческие сознание и душу, отнимая все то доброе, светлое, чистое, что жило в человеке. Вот только одно «но»: Бойцами и Жертвами становятся еще в юношестве, даже детстве, а, как известно, это та пора, когда из ребенка можно вылепить все, что душе угодно. В это же время определяется характер и темперамент, в человеке взрастают частички личности. И конечно, увидев, на что способны Бойцы и Жертвы в Системе, юные дарования меняются, и, зачастую, из-за внутренней злобы, зависти, в стремлении похвастаться, превращаются в таких… как Сэймей? Нет, нет, нет! Он совсем не злой и не жестокий. И Минами, которого он давно простил, таким не был… Соби вскидывает голову, всматриваясь в свое отражение, но без очков ему виден лишь размытый силуэт. Который, впрочем, подтверждает произошедшее ранее. Соби тянет ладонь к неровно отстриженным волосам и улыбается кривой улыбкой. Богохульство… вот как воспитывала Бойцов Семь Голосов. Это не подчинение, это много больше. Жертва становится для Бойца всем миром, миром с замкнутым кругом, который может как приносить обоим счастье, так и явиться замаскированным под уроборос змеем, вытягивающим бесценные телесные соки… Соби надевает очки, тянется к ножницам и, стараясь не смотреть отражению в глаза, без сожаления состригает неровные пряди волос. «Мы бы все равно встретились, рано или поздно» — проносится в голове Рицки шальная, обоюдоострая мысль, напоследок его жалящая. Не сказать, что Такаги-тян ему противна, не сказать и того, что он не хочет ее видеть. Он вполне представляет себе общение с ней, представляет ее в их компании… Но есть всего одно маленькое «но», которое, по правде говоря, может оказаться лишь плодом его фантазии. Но даже из-за одного предположения о том, что она его пара, его одноименная, ему становится страшно. Так страшно ему не было с того самого дня, как… — Привет, Аояги-кун! — девушка машет рукой, обаятельно улыбаясь. Светлые волосы блестят в закатном солнце, горят алым. Даже находясь так далеко, в десятке шагов от нее, он чувствует ее запах и тепло, от не исходящее. А эта улыбка… Азуми подходит ближе, опускается на корточки, собирая рассыпавшиеся методички, и смеется, смеется легко и непринужденно, совершенно естественно. — Неужели я так тебя испугала, что ты от страха аж книги уронил? — спрашивает она, когда Рицка, присев, равняется с ней взглядом. — Просто… как-то неожиданно вышло, — сдавленно отвечает юноша, складывая книги друг на дружку, — не думал, что увижу тебя здесь… — Я тут учусь. Правда в вашем отделении редко бываю, наш факультет вообще в Тайто находится… отсюда часа полтора добираться… — она демонстративно зевает и поднимается, водружая оставшиеся книги на рицкину книжную башню, — не тяжело? Рицка мотает головой, стараясь не смотреть Азуми в глаза. И вообще на нее. Хочется поскорее уйти, не дать себе и шанса узнать правду. Он не хочет этого вновь. Не хочет связываться с Системой. Не хочется новых знакомых. Потому ли, что он боялся их потерять? — А ты? — спрашивает Такаги-тян уже не так жизнерадостно, как прежде. Видимо, почувствовала, что Рицке некомфортно. — Я подрабатываю в учебной части на неполную ставку. Помогаю там и сям… книги разношу, распечатываю материалы, в библиотеке выдаю книги… так, пустяки. Она открывает в удивлении рот, но тут же эмоции на ее лице меняются, черты лица смягчаются, а губы расплываются в улыбке. — Как здорово! Мне Юико-тян говорила, что ты живешь один. И работаешь, и учишься! Ты такой самостоятельный…! Рицка пожимает плечами, встряхивает головой. — Ладно… мне пора, — отвечает он тихо, смотря поверх ее головы в надежде выискать хоть единое знакомое лицо и поскорее уйти. Девушка кивает и с удивлением провожает чуть ли не несущегося дальше по коридору Рицку. — Осторожно! Уронишь же опять! — выкрикивает она в след, а в голосе ее — искристый смех. Напряженная спина, крупные кудри жестких волос, разведенные в стороны уши под неудобной кепкой. Сэймею не по душе была Англия, чертов холодный Лондон — даже летом пронизывающие ветра выстуживали его тело до основания, до мозга костей, заставляя скрипеть зубами, подогревая ненависть к чужой стране. Он бы мог зарабатывать деньги, работая — острый ум и нечеловеческая хватка были его оружием. Но такая работа — в офисе, с раннего утра до поздней ночи, с наигранными улыбками, с десятками масок, с подобострастием, с унижением… нет. Он не представлял себя подчиняющимся. Он мог лишь подчинять, давить, ломать чужие волю и надежды. Власть… Даже запах у этого слова был. Металлический, с шлейфом пороха. И вкус, горьковато-пряный. Власть кружила голову. Пускай сейчас он был властен над двумя Бойцами, но и этого было не достаточно. «Семь Лун зассались от страха, стоило им увидеть нас. Минами, кажется, даже прозрел от ужаса. Кричал как девчонка, пытался руками махать, пока Соби ему ухо не отрезал… Какое же тогда у Рицу было отвратительно красивое лицо! Старикашка все пытался вызвать кого-то, но дверь была закрыта, а Соби просто-напросто не давал никому раскрыть Систему. Как тебе такое, Минами? Будь Система запущена, тебя бы не дали в обиду. Все твои ученики, маленькие поехавшие сумасшедшие, за тебя вступились бы. Конечно же, никому из них не удалось бы одержать победу, но только Системы нет. И что? Ах, кровищи-то сколько!». — Выброси эту мерзость, — кивнув на окно произнес Сэймей. — Теперь он точно ничего не скажет, — бесцветным голосом отозвался Соби, отряхивая руки. — Не думаю, что ему захочется жить без языка, или, например, руки… Да, сэн-сэй? — заискивающим голосом промурлыкал Сэймей, — Господи, да заткнитесь там уже! Но гул голосов за непробиваемой дверью наоборот лишь взмылся ввысь и усилился в стократ. — Слушай, старик. У нас самолет через два часа, а ты мнешься, как святая невинность. Просто ответь на его вопрос. И все будут довольны. А ты — даже жив, — Нисей, сидя в инвалидном кресле, начинал терять терпение. — Он может не знать, — подал голос Соби, все так же стоя у окна, под которым уже собралась стайка студентов. Кажется, они увидели отрезанное ухо на земле. Среди них была и Нагиса — что-то визжащая про Ван Гога и угрожающе трясущая кулаками. — Тебя не спрашивали, жертва педофила! — рявкнул Сэймей, хватая истекающего кровью Рицу, лицо которого из-за многочисленных гематом и ссадин за последние полчаса общения с Beloved приобрело фиолевато-бурый оттенок, — где, черт возьми, Боец Рицки?! Где он? Черт, может тебе прощальный секс с Соби подарить? А? Ну не хочется мне тебя убивать… Рицу вскинулся, повернул голову. — Только не это… — Нисей закрыл лицо рукой и отвернулся, крутанув кресло. Тогда Сэймей ушел ни с чем. Минами действительно не знал о местонахождении Бойца Loveless, да еще и в победителях остался. Чертов хитрый извращенец… — Так мало? — неверяще спрашивает он, засовывая ладони под мышки. Солнца не было уже неделю, а невероятно холодные для лета ветра Атлантики со свистом забирались под ветровку, неистово разрывая малейшие островки тепла. — Победите Careless, тогда можно будет говорить о нормальных ставках. А пока — только так, — отвечает ему коренастый мужчина лет сорока. В этих трущобах лишь ночью кипела жизнь, да и то, только для Системных. Эти трущобы знали сотни судеб, и каждая из них не была похожая на другую. Были пары, которые эмигрировали, как и Сэймей, в поисках лучшей жизни, были те, кто, потеряв своего Бойца или Жертву, приходили смотреть бои, были и те, что искали на таких Боях свою пару… Были сильные и слабые, любящие и ненавидящие, были жестокие и те, кто вел поединок такими красивыми заклинаниями, что замирало — не у него, у Соби — сердце… Сэймей забирает задаток, и, поднимая воротник, уходит прочь. В паре кварталов, на Северной Хай-стрит, в дешевой забегаловке, где подавали дерьмовый виски и такой же дерьмовый кофе, его ждал Агацума. Он сидит в углу — Сэймей не замечает его сразу не потому, что его просто-напросто не видно, а потому, что… Вместо длинных волос, которые у него отросли почти до пояса, он стрижен коротко, так, что видны уши, а лоб открыт. С этой прической он прибавляет себе добрых лет пять, с ней черты его тонкого, девичьего лица, становятся орлино-острыми, хищными. Половину щеки закрывает пластырь, и от этого он превращается в типичного жителя Ньюэма. В сидевшего мужлана. Сэймей садится напротив, воровато оглядывается, склоняется ниже и тихо произносит на японском: — Тут даже на плохонькую не хватит… Так что давай по-старинке. Может, удастся повесить…? — У Жертвы проблемы с родителями. Они сегодня поссорились. Это нам на руку. Сэймей откидывается назад на спинку стула, скрещивает руки на груди. — Тебе, Агацума. Тебе на руку. В конце концов это твои проблемы. Я и так помогаю тебе сверх меры, вот, даже согласился найти тебе денег на ствол… Но даже если бы они у меня были, ты бы их не получил. Я передумал. Соби, сложивший руки на столе, смотрит из-под полуопущенных век. Взгляд его, с поволокой, мог бы быть даже сексуальным, но не по отношению к старшему Аояги уж точно. Они ненавидят друг друга. Вот только один не намерен этого скрывать, а второй просто зависим от первого. — Ладно. Мне нужны таблетки. Я знаю, у тебя есть контакты дилеров. Сэй смотрит с насмешкой. Хвост под столом шуршаще бьется о ножку стула. — И что взамен? Соби отвечает твердо, с нажимом. В тусклом грязном освещении на его лице заметны складки вокруг губ и морщины в уголках глаз. — Я сегодня одержу победу над Brightless. Сам. Шатен взрывается злым смехом, хлопает в ладоши. Заспанный бармен оборачивается на них, зло щурится. — Ты и так ее одержишь. — С чего бы это? — светлая бровь изгибается, и он копирует позу Жертвы, скрещивая руки на груди, — Я не обязан участвовать в Боях. Не обязан убивать людей. Не обязан следовать твоим приказам. И за тобой следовать тоже не обязан. Аояги картинно застывает, смотрит, не моргая, в лицо Соби. — Ты головой вчера что ли приложился, а, Агацума? — отвечает он севшим голосом, искренне не понимая, какого хрена происходит. — Нет, Сэймей. Головой приложился ты, давно, еще в детстве, до того, как резал меня на живую. Приложился и не отпускает — у тебя в голове опухоль безумия, ты болен. Ты давно не в ладах со здравым смыслом. И я давно не ребенок, мне не тринадцать и даже не двадцать лет. Система не любит взрослых, потому что взрослые жестоки, они пользуются ею, тогда как дети еще могут наслаждаться ее красотой, теми чудесами, что она дарит… наслаждаться и радоваться им, а не использовать их в своих целях и ранить других. И, тем более, ей не нравится, что с ее помощью зарабатывают деньги, убивая. Сэймей поднимает руки раскрытыми ладонями вверх, пытаясь остановить поток бреда, которым заливается этот полоумный. — Так, погоди. Я понять ничего не могу. Давай по-порядку. Ты утверждаешь, что я сошел с ума, утверждаешь, что не обязан следовать моим, твою мать, моим! приказам, говоришь, что бои и Система — удел подростков… так? Соби кивает головой, пожимает плечами, поджимая губы. — Как-то так. Аояги закатывает глаза, прячет лицо в ладонях и смеется. Смеется беззвучно, мелко вздрагивая плечами. Почти всхлипывает и хрюкает от смеха, приходится даже за живот взяться. — Не знаю, может у тебя с волосами последние мозги исчезли… и мне даже лень тебе объяснять что-то, доказывать… И просить тоже лень, — он вытирает слезы в уголках глаз, — Ты даже не разозлил меня. Наоборот. Это забавно. Правда, очень смешно. Но черт возьми, Агацума… — он смотрит с наигранной мольбой, прижимает уши к голове: не зная Сэймея может показаться, что ему действительно жаль, — У меня совсем нет времени, и денег нет совсем. Воздух вибрирует, бокалы над барной стойкой позвякивают, дрожат, и бьются друг о друга, взрываясь сотнями крошечных осколков, которые не опадают — на барную стойку и за нее, на людей, на пол, — а зависают в воздухе. Во взгляде Возлюбленного столько ненависти и злобы, что ему приходится приложить все усилия, чтобы не пронзить осколками каждого, кто находится в этом темном, холодном, пахнущем плесенью баре. И, сквозь зубы, так, что губы белеют, он произносит. — Приказываю встать, идти к Жертве Careless и повесить эту маленькую потаскуху. Немедленно! Соби послушно встает из-за стола и сомнамбулой выходит за дверь. А тысячи осколков падают кристально чистым дождем, рассыпаясь на еще более мелкие… Соби спускается вниз до конца улицы, старательно изображая из себя полу-дауна полу-зомби: повисшие впереди тела руки, раскачивающаяся в стороны походка, бесцветный взгляд. Свернув на Клементс-Роуд он проходит по инерции еще несколько шагов, после чего губы трогает легкая улыбка. Он закрывает глаза, успокаиваясь, и продолжает уже нормально идти вперед, все также невольно улыбаясь. Эксперимент прошел успешно.