RUN BOY RUN

Йоджи и Нацуо танцуют под Drake — One Dance (Feat. Wizkid & Kyla). Рицка никогда не считал себя человеком зависимым. Зависимым от других людей. Хотя, по правде сказать, это было лицемерием: когда ты знаешь себя всего лишь два года, то начинаешь чаще цепляться за других людей, пытаясь узнать себя прошлого. Пытаясь стать «настоящим». Да и просто потому, что себе с тех пор не доверяешь — а вдруг подобное случится еще раз? Вдруг «ты» вновь исчезнешь? Как можешь ты себе доверять, после того, когда это уже раз случилось! Где раз, там и два. А значит нужно быть всегда готовым к повторению приступов амнезии. А значит нужно общаться с людьми. Со многими, желательно. И, по возможности, давать им как можно больше «себя». Чтобы после того, как ты сам «себя» потеряешь, попросить этого несчастного потерявшегося «себя» у других. Одолжить. А потом вернуть. Это не сложно, так ведь…? Мышцы ныли. Бедра, икры — когда шел или стоял. При подъеме по лестнице. А как сильно при спуске…! Аж искры из глаз сыпались! Но Рицка терпел. Не давал себе признаться, что чертовы Саган измотали его до могилы. Тело на столь интенсивную тренировку обозленных с похмелья Нацуо и Йоджи отзывалось плохо, с боем: не поворачивалась шея, ноги гудели, руки тоненько ныли от боли. Но признаться себе в том, что ему больно, дать себе слабину — значит проиграть бесстыжим безухим, а на это младший Аояги никак не мог пойти. Не на того нарвались, мучные создания! Пеките и дальше свои пирожные, кексы, торты, купайтесь в муке, сахаре, презирайте вагаси, заливайте очередное тирамису ликером так, что в голове образовывается приятный хмель, но больше никаких тренировок на «слабо»! Впрочем, помимо боли физической, терзали его душу смятения духовной составляющей. И связаны они были с Такаги Азуми. Рицка не знал, что ему делать. Совсем. Он понимал, что если сейчас же прекратить с ней всякое общение, то жизнь продолжится, пойдет дальше, будто ничего и не произошло — подумаешь, встретилась в жизни симпатичная девчонка…! Но что-то глубоко под коркой беспокоило, тянуло его к ней, желало быть рядом, или, хотя бы, видеть… Да и тот обморок! Это явно не было случайным стечением обстоятельств. Сегодняшняя встреча, внезапная, совершенно неожиданная, нанесла огромный урон, оставив трещину сомнений. «А вдруг она действительно мой Боец? Нам ведь не обязательно становиться парой? Может, нам просто будет хорошо вместе? Может мы предначертаны друг другу судьбой, а потому не стоит противиться?». Надо было с кем-то это обсудить. С кем-то, кто бы помог Аояги взвесить все «за» и «против», помочь с выбором. То, что его тянуло к девушке, было вполне естественно. Но вот если он будет все так же чувствовать ее эмоции… то нормально жить будет очень сложно. Первые дни, неделю, месяц, после появления троицы (ха-ха!) Beloved в его кабинете, Минами Рицу был похож на голодную, озлобленную псину. На псину бешеную, ревущую волком, разрывающую все и вся на куски. С его клыков капал яд, он крушил и уничтожал — чайный ли сервиз из изысканного китайского фарфора конца XIX века или столь обожаемую коллекцию редких бабочек, что украшала стены его кабинета… Нана находила тысячу и одну причину не появляться в его кабинете. Ее хватило на целый месяц — Рицу отдал должное ее фантазии и трудолюбию. Нагиса, когда они виделись, постоянно молчала, а ладони ее дрожали. Диковинные прически, шуршащие платья, макияж — она отказалась от всего этого, дабы не вызывать у него еще большего раздражения. Он все равно не видел ее стараний, но почему-то Нагиса чувствовала, что должна поступать именно так. Школа стояла на ушах. На… ухе. Ведь оно у него, директора Семи Голосов, осталось одно. И причиной этому послужила его… невнимательность? Его недальновидность? Он просто-напросто просчитался, расслабился, стал беспечным. Недооценил ушастого сопляка, заносчивого ублюдка, сволочь похуже него самого. И в этот раз обвинить кого-либо он не мог. Только он сам был во всем виноват. Ну, раскрылась бы Система, и что? Соби в авторежиме сам порешил бы любого и каждого, да и всех вместе взятых. Ему ли, Минами Рицу, его учителю и опекуну, не знать это. Нет, лишних жертв не нужно. Его место в Совете и так было слишком шатким, чтобы допускать столь серьезную оплошность. А если бы кто-то из учеников пострадал, то мало того, что его бы исключили из Совета, так и вовсе лишили директорского кресла. Ухо — меньшее из зол. Тем более секс с Соби… С взрослым Соби. Со столь прекрасным, он был уверен! — внешне, и столь сильным — Бойцом. Взять его, покорного, но не сломленного, на глазах у его же Жертвы… Вот, смотри, Сэймей. Смотри, как смотрел тогда, когда Нисей насиловал твою возлюбленную, милую крошку Гомон Микадо … Как же он понял, как раскрыл эту скорлупу, как заглянул за его тысячу и одну личину? О, директор не один десяток лет наблюдал за людьми, а тем более за влюбленными. У него добрая половина школы была влюблена… И все по-разному. А потому понять, что старший Аояги тайно сохнет по Жертве Безлунных было совсем не сложно. Впрочем, предположить, что тот будет наблюдать за дефлорацией единственной и первой любимой девушки, не принимая непосредственного участия в процессе… Даже его это удивило! Аояги был тем еще извращенцем… Тогда, когда внизу, на улице, кричала Нагиса, голову разрывало от боли и тонкого писка нераскрытой Системы, шею заливало кровью, а на его коленях напряженно покачивался Соби — он касался сильной спины со спускающимися до лопаток волосами, — ему на секунду показалось, что Сэймей поразительно на него похож… Но директору академии не увидеть, что Сэймей на них с Соби не смотрит. Не смотрит, как Боец выполняет приказ. Даже не поворачивает головы. Лишь хмурится и что-то строчит в телефоне. А Нисей… Нисея колотит. Колотит злостью и отвращением своей Жертвы, которая якобы ничего не испытывает. «Интересно, а у Сэймея стоит…?». Когда Минами овладел им, Соби, маленьким, сильным, но таким невинным мальчиком, он не почувствовал ничего. Ни удовлетворения, ни торжества, ни отмщения — вот, Акио, выгляни со своих небес! Я изнасиловал твоего сына, я лишил его этих чудных пушистых ушек, лишил беззаботного детства, лишил счастья, лишил всего, что он любил…! — лишь презрение. Ни к себе. К жизни. К школе. К Системе. Соби тогда не боялся, Соби был раскрытой книгой, раскрытой, но пустой, и он страдал и изнемогал, горел страстью, жаром, жаждал, чтобы всю его книгу перечеркнуло, красной — цвета крови и смерти — краской. Имя. Его, Минами Рицу, имя. Endless… «Вот тебе урок, Соби. Урок взрослому, от юнца, который… нет, не сильнее тебя. Он … целее тебя. Он настоящий, он такой, какой он есть — брезгливый, всененавидящий, раздраженный. Но он живой. Он испытывает эмоции, он чувствует. А ты? Ты — это бетонный фундамент воспитания, каркас правил, крыша установок и обязанностей. Твоя личность строилась не твоими, а моими руками, в ней нет ничего от тебя самого, кроме, пожалуй, любви к прекрасному… Впрочем, ты бы все равно проиграл мальчишке, которому просто повезло родиться Жертвой. Да и Система, которая при рождении не дала тебе Имени, хорошо над тобой посмеялась. Жизнь, мой дорогой, так жестока…». И если бы, глядя на этого гордого, но неплохо потрепанного Агацуму Соби, Минами бы сообщили, что истинное имя блондина, которое не проявлялось всю его жизнь, на самом деле окажется Loveless, то он ни на секунду бы не засомневался в этом. Нелюбимый. Ненужный. Отвергнутый. Самый лучший, но пустой. Идеальное попадание. Тот прощальный секс определенно стоил всех лишений, всей той боли. И глаз, и уха, и нервов, и всего-всего. Что поделать, если он действительно не знал о Бойце Рицки. Успеть воспользоваться ситуацией и получить выгоду для себя? О, Рицу был в этом профи! Маленький шаг меж его ног в припорошенных мукой брогах, ладонь складывается рыбкой и ныряет за спину, опадает на поясницу и несильно давит, прижимает к себе. Крупные жесткие волны волос цвета зрелых плодов каштана мажут по губам каждый раз, когда они отрываются друг от друга и, держась за руки, распадаются в разные стороны; каждый раз, когда он кружит его в своих руках. Он вновь совершает шаг вперед, энергичнее, страстно; его напор принимают, приглашающе отставляя ногу назад, призывая лучистыми глазами, такими живыми, такими… теплыми. Взметнулась ткань белоснежного фартука, глухо хлопая по бедрам, дыхание — не губы в губы, когда они делят друг с другом постель, а на том безопасном расстоянии, — мало, мало… Губы напротив усмехаются, но не в жестокой, ехидной усмешке, наоборот, раззадоривают, и вот еще один круг… Это вышло случайно. Йоджи как-то раз залип на какой-то иностранной песне, так, что слушал ее дни напролет на протяжении нескольких дней. Естественно, Нацуо приходилось ее слушать тоже. Сутками. И в один из вечеров, когда на часах перевалило за девять, а в кондитерской не было никого, Нацуо, с совершенно нечитаемым выражение лица, подошел к своей Жертве, потянул за руку, выводя того в зал. Подстроиться под ритм музыки и чужого, но такого родного, тела оказалось совсем не сложно, и вот уже третью неделю они в одно и то же время танцуют какой-то странный танец, в котором намешан и вальс, и танго, и хасл… Конечно же, однажды их «пляски» заметили посетители, и теперь танец в 21:05 — неизменный атрибут вечера. Йоджи приоткрывает губы, провоцируя, и Нацуо ведется: дергает бедром, вырывая руку из его руки, проводит ею по бедру, выгибаясь. Йоджи подрывается следом, разворачивает к себе, повторяя ладонью тот же путь от его бедра к груди, где пальцы сплетаются и они в импровизированном сердечном ритме прижимают к себе ладони. Толпа улюлюкает; на виске возлюбленного Бойца капелька пота. «Да, дорогой, вести, на удивление, совсем не интересно…» — передается ему, на что он вскидывает головой, наступает, берет за руку и теперь уже ведет сам. Это вызов, это борьба… и закончится она лишь с последним аккордом. Когда песня заканчивается, затухают овации, а дыхание выравнивается, они замечают в уголке зала Рицку, — какого-то слишком возбужденного, взъерошенного. Как будто он очень хочет выговориться. Нацуо прослеживает направление взгляда Йоджи и кивает. — Я пойду столики обслужу, а ты иди. — Спасибо. Зови, если что. Рицку заставим потом тесто месить! Соби любил Лондон. Любил своей извращенной любовью за все — за лужи и грязь, за помои в темных проулках, за пьяниц и тех, кто выбивал из людей деньги. Драться он умел сносно, и бывало сам ввязывался в драки, после которых, возвращаясь домой, получал еще порцию тумаков от Сэймея. Вне Системы он не использовал свои способности, считая это не честным по отношению к сопернику. Этот город подходил ему идеально, ведь, как бы он не любил Токио, Токио был слишком чистым и невинным городом для такого отребья, как он. Человека, руки которого были по локоть в крови. Казалось, этот запах никогда не выветрится с его одежды, волос, с кожи. И если с волосами он расстался, избавиться от одежды было совсем не сложно, то вот кожа… Хотя, конечно, если бы Сэймей приказал, он бы с себя и скальп снял. Он все так же безоговорочно подчинялся ему, выполняя его приказы и желания. Потому что только так можно было бы не вызывать подозрений старшего Аояги. То, что он сказал несколько минут назад, было чистой правдой, правдой, что он держал за миллионами замков, за стенами-фундаментом-крышей, за всем тем, что возводил не он. Лишь правда была его собственная, столь дорогая, и оттого ценная. И сила ее была для Аояги ошеломляюще огромной. Боец думает иначе, чем следует? Дышит не так, как полагается? Смотрит, прикасается — не дай Бог — перечит? Нет, Сэймей настолько привык к преклоненным пред его ногами Бойцам, что услышать из их уст отказ для него сродни предательству. А за такое наказывают или и вовсе убивают. И теперь, когда ничего не подозревающая Жертва применяет Силу и думает, что уж после такого мозги Бойца точно встанут на место, она даже не представляет себе, как крупно ошибается. «Свобода» — теплится на тонких губах. «Свобода» — поет сердце, которое тут же закрывается решетками, ставнями, занавесями, заколачивается досками и подпирается стальными ящиками. Никаких эмоций! Иначе поймет, узнает… А если узнает? Как долго ему придется вариться в боли, прежде чем его убьют? Хотя даже такой кусочек свободы стоил свеч. Стоил, но хотелось большего. Наконец-то у него есть что-то свое, собственное. Свобода! «Она ушла. Заходи» — приходит ему смс на телефон, которую он тут же удаляет, едва прочитав. Телепортироваться опасно: Сэймей может почувствовать выброс Силы, а это никак не удастся объяснить. Потому нужно идти пешком и оставаться максимально спокойным. Тем более, что он, по легенде, находится под гипнозом и собирается убивать. Боец — раскрытая книга перед своей Жертвой. И та наверняка его сейчас читает, въедливо, неверяще, пытаясь заметить хотя бы малейшую погрешность, хоть что-то, что вызывает сомнения. Помимо самой главной проблемы в лице Аояги Сэймея, у Соби стоял ещё ряд проблем, обычных, человеческих, которые тем не менее могли затянуть на дно все его надежды и планы быстрее карающей длани драгоценной Жертвы. Одно дело выпутаться из хватки Сэймея, совсем другое — иметь на руках деньги, билеты, визу, — последние на поддельное имя и при этом в кратчайшие сроки. И если купить поддельные документы можно было хотя бы в теории, то вот как ко всему прочему найти деньги на них… Это уже сложнее. И он не справится без помощи. К сожалению, единственным человеком, который мог ему помочь, был Акаме Нисей. Была вероятность, что в этой ситуации Акаме окажется бесполезен или просто-напросто откажет, однако иных вариантов у Соби не было, как и козырей в рукавах — все они остались в Японии. Грациозности сидящему в кресле-каталке Нисею не занимать. Он, кажется, так к ней привык, что даже вальсирует все свободное время — пока провожает Соби на кухню или разливает кофе по чашкам. Настроение у Акаме, на удивление, приподнятое. Как пить дать что-то у них с Сэймеем вчера произошло… Впрочем, Соби было мало интересно. И он даже не ревновал. Не завидовал. Хотя, завидовал — самую малость. — Ох, Агацума… — Нисей, отпивая глоток, присвистывает — подставляем мы нашу Жертву, ой как. Особенно ты. Ты ведь понимаешь, что тебя за это ждет? Нет, не смерть от рук Сэя, — он, конечно, силен, но не всемогущ, да и рук у него весь мир охватить не будет… Тебя выгонят из Системы судом. Если она сама от тебя не откажется. Ты станешь изгоем, всеобщим посмешищем и позором… Соби хмыкает, почти улыбается. — Я с детства изгой и посмешище. Не страшно. Нисей округляет глаза, возмущенно вскидывает брови, фыркает на выдохе. — Ты не боишься остаться без Системы?! Взгляд Агацумы за стеклами очков становится мутным, он будто погружается в себя. — Нет. Если это цена за жизни других людей, за твое счастье… Нет, не боюсь. Так больше не может продолжаться. — Ты хотел сказать «за свободу»? Может, причина в этом, на самом-то деле? Соби хмурится, смотрит тяжело, взгляд его, вкупе с резко очерченными скулами из-за впалых щек и открытыми ушами, становится болезненно-острым. — Я не знаю что такое свобода, Нисей. И даже представить не могу. Так что не говори за меня. — Эх… вот что делают остриженные волосы с человеком! Соби пожимает плечами, собирается с мыслями с полминуты. — Я предатель, Нисей. После такого мне нет чести. Я убийца, и свой собственный, в том числе. Но я не судия и не Бог, я не вправе лишать людей их жизней. А потому… Нисей смотрит в свою чашку тепло и задумчиво, пытаясь в темно-коричневом озерце заглянуть в свои же глаза. Он знает, что никогда так, как Соби, не сможет. Просто потому, что он любит мерзавца Сэймея. А Соби его не любит, он просто привязан оковами, которые нужно помочь с него снять. Сам не справится, дурак же бестолковый… — Они почти готовы. Завтра вечером ко мне зайдешь, отдам. Но нужна вторая половина денег. Где собираешься их достать? — Что-нибудь придумаю… — Соби смотрит в окно, греет ладонями чашку. Нисей его никогда не понимал, презирал, ненавидел, не терпел… Но после того, как этот полоумный признался в том, что хочет сбежать, начал его уважать. Соби никогда не говорил в пустоту, не разбрасывался желаниями на ветер. Он делал. Как бы это не было больно. — Между нами нет больше Связи. Вернее… он меня чувствует, я уверен, но его приказ не подействовал. Я справлюсь. — Справишься, когда через несколько лет я встречу тебя загорелым и счастливым где-нибудь на Таити. А пока… — Рассказывай, — холодно отзывается Агацума, все так же не смотря в глаза собеседнику, — У вас ведь тоже нет Связи. Нисей возводит очи горе, не понимая, как расшифровывать собино «рассказывай». «Ему и про поцелуй рассказать…? Ну нет, это только мое. Наше…». После секундного погружения в воспоминания ему стоит больших усилий не пуститься в пляс прямо тут, но он сохраняет на губах легкую улыбку, не дергаясь ни мускулом. Они с Соби не друзья. Деловые партнеры. — Между нами тоже нет Связи. На меня также не действуют его приказы. Но если с тобой я удивлен, то со мной все понятно. Сэймей силен достаточно для того, чтобы иметь двух Бойцов, но когда один из них — бесполезный инвалид — поддерживать с ним Связь становится не обязательным. — И вчера он примчался к тебе посреди ночи, чтобы… Нисей издает громкое «пф», заплевывая низкий кофейный столик, за которым они сидят, кофе. — Только не говори, что тебе действительно интересно узнать, что между нами с Сэймеем… — Нет, не интересно, ты прав, — тут же безапелляционно поддерживает Соби, и смотрит, наконец, в глаза, — Но ради меня он бы такого делать не стал.