Детка, сегодня ночью я охочусь за тобой, Выслеживаю тебя и съедаю живьем, Как животное…
Гадкий на вкус бурбон стекает в глотку, обжигая нежную слизистую, и бокал олд-фешен* гулко ставится на гладкую поверхность барной стойки. Он слегка перебрал, чуть больше, чем обычно, но все еще не в «гордое дерьмо», оставляя те скудные крупицы здравого рассудка в дееспособности, что тут же нашептывают ему «хватит». — Хватит, — он повторяет с умным видом, хотя перед глазами все плывет, а на стойку ложится пара хрустящих купюр. Остатки стипендии ушли на бутылку покрепче, но кого оно волнует. Очередная девушка ушла к «мы с ним только друзья», но его это не расстраивает. Теперь не расстраивает, когда алкоголь залил глубокие раны, — раны не от расставания, не предательства, нет. Всего лишь обида, что он немного похож на шлюшку, с которой спят, а после сваливают. А может, он просто бревно — вот все и сбегают? Тонкие губы растягиваются в улыбке, и из легких вырывается гаденький смешок. Он с трудом сползает с высокого стула и, придерживаясь за край стойки, идет к двери. Пять ступенек — и в голову ударяет прохладный ветерок с примесью сигаретного дыма, дождливой осени, немного алкоголя и помойки. Идеальный коктейль, чтобы проблеваться за углом, но он терпит, почти уверенно ускользая вперед по улице, держась поближе к стенам дома на случай, если вдруг сила притяжения решит обнять его асфальтом. Проблем меньше совсем не стало, а вот денег в кошельке — пожалуй, но это мелочи. Завтра он подцепит себе очередную «конфетку», что без фантика не тянет даже на диабетическую, а через недельку-полторы вернется сюда же, к почти знакомому бармену с раскосыми глазами, чтобы залить душу алкоголем. Смешно до слез и тошно от самого себя. Неудачник до мозга костей, и здесь не спасают даже смазливая мордашка и кошелек, набитый отцовскими деньгами. Неужели он и впрямь так плох? — Пойду по мальчикам! — внезапно заявляет он сам себе и тут же пьяно хихикает. Вот мать удивится, узнав, что он внезапно начал потрахивать парней после пар. «Таких низеньких, худых, смазливых, чтоб попедиковатей были» — думает он и тут же застывает у очередной потухшей витрины магазина, во все глаза таращась на свое отражение. «Низенький, худой, смазливый» — точно его описание, даже педиковатый — тоже о нем. Очередной пьяный смешок эхом отдается от высоких зданий пустой улицы. Он сам вполне себе представитель тех, кого потрахивать нужно. Неудачник, просто неудачник. — Может, поэтому все бабы разбегаются? — он тянет почти задумчиво, хотя в голосе так и сквозит опьянение. Но это все чушь, просто редкого качества бред, который он забудет, стоит добраться до теплой постели, проспаться, залить головную боль кофе покрепче — и все будет как обычно, он будет тем же, что и обычно. Он с большим трудом переставляет ноги, хотя мозг уже проветрился на прохладном, даже сравнительно свежем воздухе, но вот тело все никак не хочет слушаться. Голова начинает болеть уже сейчас, словно он постепенно трезвеет, хотя до дома еще ни много ни мало полгорода, а в округе, как назло, ни одного такси. В округе, как назло, нет вообще никого. Он совершенно внезапно для себя понимает, что уже добрых полчаса бредет по совершенно пустым улицам, и, казалось бы, что здесь такого, но центр города в пятничный вечер никогда не выглядел так безжизненно. Ему становится немного не по себе, словно это зомби-апокалипсис, все давно мертвы, а город заброшен, и в любую минуту из-за угла может вылезти нечто… нечто невообразимо пугающее, и он умрет в ужасных муках. Но ничего не происходит, из щелей не лезут монстры, из подвалов не сочится всепоглощающая тьма. Все в порядке. На самом деле взрослому мужику (и не важно, что ему только-только восемнадцать и мужиком здесь даже не пахнет) не пристало бояться, особенно таких мелочей, в этом уверен он сам, оттого смело идет вперед, обняв себя за плечи и озираясь по сторонам. Он вовсе не трус, нет, просто внезапно протрезвевшее тело спешит попасть домой, а разум, к слову, уже трезвый, как стеклышко, подбрасывает сцены из всех возможных фильмов ужасов, что он когда-либо видел. Но все это было совсем не так плохо, как казалось, особенно, когда половина пути остается позади, а впереди его ждет дорога по окраине парка. Парк был совершенно приличным и ни одной пугающей истории на своем счету не имел, да и вглубь идти совершенно не требовалось, можно было и вовсе пройти мимо него, все так же вжимаясь в грязные стены многоэтажек, что разделены с зеленым массивом хоть и узкой, но все же проезжей частью. Фонари предательски мигали, а светили, хорошо, если через один, плохо — если через два, или, упаси господь, три, как порой случалось в самых неприятных местах, например, у проулочков между зданиями. Так, гляди, и затащит кто да глотку перережет, а ты и пикнуть не успеешь, как уже дышишь собственной кровью. Он уже перестал себе врать, что смелый, хотя бы потому, что руки чертовски дрожали — и вовсе не из-за холода. Ветер устрашающе завывал, теряясь на углах зданий, путаясь в пожелтевших листьях старых деревьев, что еле слышно скрипели, чуть покачиваясь в такт ощутимым порывам. Парк казался и вовсе живым, цельным организмом, дышащим, переливающимся тихим шорохом пугающих мыслей, словно дикий лес. Деревья говорили между собой, шелестя тонкими ветками, объединяясь, и казались необъятным массивом, бесконечным, бесчисленным, их мощь пугала. Ему было страшно: даже в самом тихом шорохе он слышал чужие слова, — за спиной раздавались отчетливые шаги, словно кто-то идет нога в ногу с ним, а из лесной пучины то тут, то там, на него смотрели пугающе желтые глаза, горящие ненавистью и неутолимым голодом. Парк был голоден, и он рычал на прохожего чужака, что очень некстати оказался рядом. Оказался закуской. Не видя ничего вокруг себя, юноша шел вперед, почти переходя на бег, но парк все не кончался, он, казалось, бесконечно тянется по ту сторону дороги, что уже вовсе не спасает от давящего ужаса. — Тихо, Бэкхённи, тихо… это просто лес и твой пьяный тупой мозг! — он говорит сам себе, хотя не верит ни одному слову.Ты можешь притворяться, что так должно быть…
Он ходил здесь так часто, но почему-то именно сегодня все кажется таким незнакомым, диким, ненастоящим, и очень хочется внезапно проснуться в том самом баре, облокотившись на стойку, пуская слюни на рукав кофты, но он все не просыпается. Шаги за спиной становятся отчетливее, и уже не получается списывать их на воображение и шелест деревьев, и он оборачивается, резко, чуть ли не путаясь в собственных ногах и не заваливаясь на спину, но держится, опираясь ладонью о стену. Сердце давно перестало биться в груди, перекочевав куда-то в глотку, настойчиво стуча о хрящи трахеи, и жутко хочется сглотнуть и вернуть его на место, но не получается. Позади никого нет, что, собственно, и требовалось доказать, только забитая в угол дворняга любопытно смотрит на парня, а в ее чрезмерно умных глазах так и читается: «Сбрендил, милок?». — Сбрендил, — честно отвечает себе Бэкхён и, чуть истерично посмеиваясь, медленно поворачивается обратно, чтобы снова дать по всем газам и нестись вперед, пока не добежит до самого дома. Он испуганно вздрагивает, цепляясь краем глаза за очередной лохматый ком шерсти, что рассматривает его с той стороны дороги, и замирает. Дворняга как-то отчаянно-жалобно скулит из своего угла и уже несется куда-то прочь, как можно дальше, даже не озираясь, и Бэкхён думает, что ему тоже стоило бы сделать так, потому что эта псина как-то не очень похожа на убежавшую. Собака кажется необычайно большой, отдаленно напоминающей хаски, вот только с каким-то несвойственным породе окрасом — серебристого, почти белого цвета, — да и морда кажется более острой, чем должна быть, слишком худой, а уши — массивными, и сам вид ее не такой добрый, как у дружелюбной породы, и… это вообще собака? Собственные мысли пугают еще больше, чем картинки из дурацких фильмов, и Бэкхён всерьез задумывается над тем, что это может быть за собака, в памяти перебирая все знакомые породы таких размеров, ведь думать о том, что это вовсе и не пес, совсем не хочется. И без того ослабевшие ноги подкашиваются, но животное на той стороне не подает никаких признаков заинтересованности кроме пронзительного взгляда желтых глаз, и от этого становится дурно. Ему с детства вторили, что от собак нельзя бежать, нельзя поворачиваться к ним спиной, если они большие и такие дикие, как эта. Но все доводы здравого рассудка растворяются в очередном порыве ветра, когда Бэкхён срывается с места и что есть мочи бежит вдоль дороги, боясь даже оглянуться. Сейчас ему не обязательно поворачиваться, чтобы быть уверенным, что эта псина (если, конечно, псина) следует за ним, держась на небольшой дистанции. Казалось бы, что здесь ужасного? Просто собака. Собака, размером с половину парня точно. Собака, которая может перегрызть ему глотку даже не напрягаясь. Собака? Бэкхён все больше и больше в этом сомневается, но все равно продолжает бежать вперед, уповая на свои скудные физические данные.Ты не в состоянии держать дистанцию…
За спиной различимы мягкие шаги собачьих лап, что ни на милю не отстают от бедного парня, не различающего дороги, лишь слепо бегущего туда, где должен быть его дом. Весь мир словно замер, затих, и он слышит только собственное сердцебиение, звучащее где-то в висках, громкое дыхание с легкой хрипотцой и бег позади себя. Как мягкие подушечки лап уверенно опускаются на твердый асфальт, как шумно дышит животное, словно и вовсе ему в затылок, и парень, кажется, чувствует теплое дыхание на своей шее, но нет. Это всего лишь его разыгравшееся воображение, подпитываемое страхом, всего лишь ветер в затылок, всего лишь его собственные шаги, эхом стучащие на пустынной улице. Впереди виднеется развилка, где одна дорога продолжает петлять вдоль жилых массивов, огибая круг по окраине парка и ведя к дому парня, вторая — тонкой линией асфальта скользит среди деревьев, сокращая долгий путь напрямую, и Бэкхён искренне теряется в выборе того, куда ему бежать. Он лишь пытается обернуться, чтобы краем глаза уловить хоть малейшее движение за спиной, и его сердце пропускает удар, когда взгляд натыкается на два, словно залитых солнцем, глаза, — но солнце это было чужим и до мурашек под кожей враждебным. Только последний идиот мог додуматься бежать по парку, когда следом за ним «лапа в ногу» несется дикий зверь, капая слюнями на асфальт в желании сожрать его. Бэкхён был идиотом, очень напуганным идиотом, оттого ломанулся в парк в надежде, что его сил хватит, чтобы по более короткой дороге добраться до дома раньше, чем его сцапает зверь. Он просто не знал, что животное играет, давая своей жертве фору, загоняя в пучину такого же голодного, как он сам, леса, просто потому, что мясо, приправленное адреналином, в разы вкуснее.Я все еще слышу, как ты издаешь звуки…
Легкие болят от нехватки воздуха, что, казалось, поступает в организм жалкими крупицами, раздирая горло маленькими колючками холода, вгрызаясь в нежную слизистую. Еще хотя бы один вдох — и он попросту выплюнет свои легкие, которые изнутри разрывает боль. Бекхён бежит вперед, не разбирая дороги и даже не задумываясь над тем, что уже давно может бежать не туда. Его взгляд скользит по темным стволам высоких деревьев, а по щекам неприятно бьют тонкие ветки кустов. Сердце, как заведенное, стучит в висках, и не слышно ничего, кроме шороха собственных шагов в листве. Парень на минуту замирает, оборачиваясь назад, вглядываясь в густые заросли парка, которых не должно быть. Под его ногами лишь трава и кипы засохших листьев, в беспорядке раскиданные между широкими стволами. Паника охватывает его окончательно — он сбился с дороги, потерял ее, хотя, кажется, и не бежал по ней вовсе, словно сразу же с проезжей части нырнул в лес, — именно в лес, — потому что эти деревья слишком дики, слишком неухожены. Не знакомы. Слезы застилают глаза, и он не видит ничего: все сливается с ночной темнотой, деревья путаются одно в другом, — и он пятится назад, чуть заведя руки за спину, чтобы не наткнуться на заросший мхом ствол. Животное где-то рядом: его не видно, даже не слышно, но Бэкхён чувствует на себе голодный взгляд, кровожадный, безжалостный, и в горле застревает ком из отчаянного крика и слез, которые очень сложно сдерживать, но он терпит, пытаясь затаить дыхание и успокоить сердце, что вот-вот остановится. Впереди слышатся медленные шаги тяжелых лап, под которыми ломаются сухие ветки и крошатся опавшие листья, и парень отчаянно дергается назад, спотыкаясь об очередную палку и больно приземляясь на задницу. По щекам катятся теплые слезы, но он все еще пытается сдерживать жалобные всхлипы, подскакивая и чуть не падая обратно, так как ноги совершенно не хотят слушаться, врастая в мягкую почву. Он кое-как подбирается к ближайшему дереву, заползая за него и прижимаясь спиной к влажному стволу, и это, пожалуй, самое глупое, что он когда-либо делал в своей жизни. Где-то на задворках разума внутренний голос кричит, что от животного так не скрыться — не спрятаться за деревом, ведь оно идет по следу его запаха — вкусного, сладкого аромата свежего, все еще живого мяса, — но парню уже нет никакого дела. Сил бежать дальше больше нет, да и куда ему бежать — он окончательно потерялся в этом чертовом бесконечно глубоком парке, и теперь его, пожалуй, единственный выход — просто сдаться, подождать еще немного и быть сожранным.Может, ты думаешь, что сможешь скрыться…
Он сжимает зубами краешек губы, чтобы не взвыть от страха и отчаяния, что бушуют внутри него ураганом, а слезы все так же продолжают течь по щекам, скатываясь к подбородку и падая на темную ткань футболки. Шаги за спиной стали более отчетливыми, и он понимает, что зверь пришел, что вот он — стоит сейчас за деревом, облизывая острые клыки и прикидывая, с какой стороны обойти, чтобы быстрее вцепиться в дрожащую от страха глотку. Шаги замерли, а парень затаил дыхание, пытаясь вслушаться в хоть малейший звук, но собственное сердцебиение не дает и шанса, оттого он просто ждет, вжимаясь во влажную кору, крепко жмурит слезящиеся глаза и моля всех известных ему богов о спасении. Но его уже никто не слышит. Шаги медленно обходят вокруг дерева, и теперь животное стоит перед ним, совсем близко, настолько, что парень может слышать чужое дыхание… чувствовать его на своих губах. Влажные от слез глаза резко распахиваются, тут же встречаясь с огромными, невероятно глубокими желтыми глазами, смотрящими на него в упор. Губы раскрываются в немом крике, но он просто не может выжать из себя ни звука, будто легкие сдавило болезненным спазмом: ни вдохнуть, ни выдохнуть — ничего. Он смотрит неверящим взглядом в чужие глаза и не может поверить, что это ему не снится. Тот же цвет, тот же бездонный черный зрачок, что был у зверя — вот только это человек, лицо которого обрамляют пепельно-белые волосы. — Я чувствую твой запах на расстоянии мили… — его слуха касается низкий, глубокий шепот, больше походящий на рык, и Бэкхён почти не удивлен. Просто перед глазами все плывет, и единственная четкая деталь — чужая ярко-желтая радужка; и хочется, чтобы это был всего лишь плохой сон, но почему-то он до сих пор не проснулся. Животное (хотя можно ли его называть животным?) склоняется ближе, вжимая и без того прижатого к дереву мальчишку еще сильнее. Холодный, отчего-то немного влажный нос касается разгоряченной кожи его шеи, скользя вверх, за покрасневшее от холодного ветра ушко. Волк глубоко вдыхает чужой запах, что сочится страхом, и сходит с ума. Он бежал за ужином, но этот человек совсем не тот, кого хотелось бы просто съесть: его хочется смаковать, долго, с наслаждением, изо дня в день. Он как дорогой деликатес, который портит примесь гормонов и адреналина в крови, и только возбуждение может сделать его поистине сладким. Парень вздрагивает и наконец роняет жалобный всхлип, слезы, не переставая, текут по щекам, и, казалось бы, откуда их так много, но внутри него словно целое озеро, которое только начинает стекать по бледной от страха коже. Волк отрывается от шеи, касаясь шершавым языком линии нижней челюсти, скользя к подбородку, упиваясь странным, ни на что не похожим вкусом этого мальчишки, что так отчаянно бежал, пытаясь спастись в самом опасном месте — на территории Волка. Он заботливо слизывает чужие слезы с мягких щек, но в ответ слышит только сдавленные всхлипы, и все новые и новые капельки текут по нежной коже, тут же теряясь на чужих губах. Волк сходит с ума, теряя одну за другой драгоценные капельки самообладания, цепляясь широкими, немного грубыми ладонями за талию парня, перебирая длинными пальцами ткань футболки, которая казалась ему такой лишней. Он безумно хочет прикоснутся к тонким губам своей маленькой жертвы, попробовать их на вкус, скользнуть языком во влажный ротик, сплестись в тягучем поцелуе, но человек отворачивает голову в сторону, тут же вздрагивая от своих же действий. А вдруг это не понравится зверю, вдруг он взбесится еще сильнее и убьет его… наконец убьет. Бэкхён зажмуривает глаза, лишь бы не видеть перед собой такие дикие желтые глаза Волка, и ждет того, что же будет дальше. Но чужие влажные губы впиваются в его шею, грубо, требовательно, оставляя за собой болезненные метки, что завтра окрасятся темным бордо, если, конечно, он доживет до завтра. Бэкхён никогда не верил в сказки, не верил в кумихо или вампиров. Не верил. Но сейчас одна вот такая, на первый взгляд, сказка, жадно вгрызается в его шею, сладко рыча на ушко от удовольствия, сжимая широкими руками его ягодицы, вжимая всем своим немалым ростом в кору дерева, — но вот только сказка эта отнюдь не добрая. И счастливого конца здесь тоже не будет. Сильные руки зверя съезжают чуть ниже, ложась на бедра, и подхватывают парня на руки, придерживая под ягодицы, заставляя проехаться спиной по неровной поверхности ствола и, не сдержавшись, проронить болезненный стон. Волк вздрагивает, и его оголенная светлая кожа покрывается мурашками, и парень отчего-то уверен, что причина этому — именно он. Пальцы на его ягодицах сжимаются сильнее, и Бэкхён чувствует, как расходятся по шву его джинсы, а после нескольких размашистых движений рукой их не остается и вовсе, словно это была легкая тряпочка, а не плотная джинсовая ткань. Но разве можно тут чему-то удивляться? — Держись, иначе я уроню тебя, — зверь тихо рычит, утыкаясь носом в чужое ушко, шумно дыша и едва слышно урча от удовольствия, но не получает никакой реакции. Парень даже не шевелится в его руках, но это, пожалуй, ненадолго. Небольшой, особенно по меркам Волка, вес человека перемещается на одну крепкую руку оборотня, пока вторая нежно оглаживает оголенные ягодицы. Бэкхён дрожит уже скорее от ужаса осознания того, что будет дальше. Узловатые пальцы свободной руки касаются его влажных щечек, аккуратно соскальзывая к небольшим пухлым губкам. Он ничего не говорит, только дышит глубоко и сбито, а парень совсем не хочет поддаваться ему, но немного раздраженный взгляд желтых глаз подчиняет, заставляя вобрать пальцы в рот, — а дальше от него ничего и не нужно. Волк сам хозяйничает в чужом влажном ротике, оглаживая пальцами мягкий скользкий язычок. Взгляд зверя кажется таким нежным, зачарованным, когда он наблюдает, как пухлые губы подрагивают, как припухшие от слез веки смыкаются, но тут же открываются вновь, и большая шоколадная радужка с жалостью смотрит в его глаза. Ему не жаль, — почти не жаль, — но он попытается быть нежным. Пальцы покидают влажный горячий рот, опускаясь к ягодицам, и Бэкхён замирает, боясь даже вдохнуть, жмурится до цветных кругов перед глазами и закусывает нижнюю губу, чтобы не взвыть от отчаяния, чувствуя, как чужой горячий язык проходится вдоль верхней губы, а Волк судорожно вдыхает холодный воздух через нос. Влажные пальцы как-то слишком нежно гладят сжатое колечко мышц, но терпение заканчивается, и пара пальцев грубо проскальзывает в парня, раздвигая нежные, еще девственные стеночки. Бэкхён плачет, ревет навзрыд, уже не стесняясь того, что от него слишком много шума. Всхлипывает, закрывая лицо руками, чувствуя, как в нем двигаются длинные узловатые пальцы зверя. Волк уверенно придерживает его одной рукой под бедра, вжимая своим телом в дерево, опустив голову на плечо парня, горячо выдыхая в сладко пахнущую шею. Его пальцы скользят в тесном и таком нежном проходе человека, что он не может сдержать восхищения, даже несмотря на то, что собственный член уже давно напряжен, а низ живота сводит в болезненных судорогах. Он сладостно урчит от одной только мысли, что его член вот-вот войдет во что-то настолько тесное, мягкое, такое податливое. А у Бэкхёна, кажется, закончились слезы — он лишь болезненно всхлипывает в такт движениям внутри него, и даже нежные касания к простате, которую так аккуратно гладят чужие пальцы, не приносят удовольствия. Волк срывается на гортанный рык, покидая дрожащее тело человека, но ведь тот знает, что это только начало. Он чувствует, как в его растянутый проход упирается влажная от естественной смазки головка, легко проскальзывая внутрь, а дальше — все туже и туже, сантиметр за сантиметром, и Бэкхён откровенно думает, что еще немного — и ему через глотку полезет, просто потому что от боли уже звезды перед глазами, а Волк толкается все глубже. Когда его ягодиц касаются чужие бедра, он наконец выдыхает спокойно, мол, самое страшное позади, но широкие ладони крепче сжимаются на нежной коже, оставляя за собой небольшие точки — синяки от длинных пальцев. Одно движение — и из широко открытых глаз вновь катятся слезы, словно в мелком мальчишке целый родник открылся из невыплаканного, и он кричит, надрывно, чуть истерично, потому что ему больно, потому что чужой член слишком большой для девственника, потому что его словно разрывает изнутри чужая плоть, выскальзывая и с силой вбиваясь внутрь. Он наконец понял весь смысл фразы «всю душу вытрахать», ибо именно это с ним сейчас и происходит. Крупная головка ударяет по простате, и член вновь выскальзывает из растраханного колечка мышц, вбиваясь вновь, остервенело, глубоко, мощно. А Бэкхён опять ловит звезды перед глазами, только уже не знает, звезды боли ли это? Зверь рычит в такт каждому своему толчку, цепляясь зубами за искусанную кожу на бледном плече, пока не понимает, что вместо всхлипов в парке раздаются тихие стоны вперемешку с его собственным рычанием. Волк с трудом отрывается от плеча человека, с интересом заглядывая в его лицо, и даже прекращает бездумно вколачиваться в хрупкое тело, потому что человек — его человек — выглядит сейчас по-особенному красиво. Его голова чуть запрокинута назад, открывая вид на растерзанную шею. Влажные от слюны губы приоткрыты в очередном стоне, а глаза прикрыты. И он выглядит невероятно прекрасным, — и даже несмотря на то, что его запах все еще сочится страхом, там есть, пусть и тонкий, но уже ощутимый аромат возбуждения. Волк легко поддевает край темной футболки, открывая своему взору совсем небольшой — сравнительно с его собственным — возбужденный член, и не может сдержать радостной улыбки. Он же знал, что парень не сможет все время оставаться таким безучастным. — Держись за меня, ну же, человек, — он рычит в самое ушко, бережно вылизывая покрасневший хрящик шершавым языком, и ждет, слабо двигаясь из стороны в сторону, чтобы лишний раз подразнить парня в своих руках. Бэкхён поддается, слабо и отчасти нехотя, но он плохо себя контролирует и еще хуже — понимает. Его руки ложатся на чужие плечи, и где-то на периферии сознания мелькает мысль о том, что весь этот… парень (?), этот зверь слишком большой для него одного, маленького и такого хрупкого. Волк самодовольно фыркает, подаваясь назад и вновь с силой вбиваясь в расслабленное тело. Человек стонет в ответ на его действия, сжимает тоненькими пальчиками его плечи, облизывает губы юрким язычком, и зверь тянется к нему, пытаясь поцеловать нечто столь прекрасное, можно сказать, уникальное, как этот парень. И он отвечает, впуская в свой ротик чужой шершавый язык, сплетая его со своим, влажно причмокивая, когда губы ненадолго отпускают друг друга из своего плена. Он потерян, он уже давно потерян. И если его не убьют, он готов сам сдаться в лечебницу, потому что сегодня его догнал оборотень и оттрахал у прогнившего дерева, пока сам он отвечал на его поцелуи, постанывая оттого, что чужой толстый член проезжал по его простате. А может быть, это все просто бутылка бурбона и больное воображение? А может… Мысли обрываются на полуслове, когда член внутри парня начинает пульсировать, а после Волк кончает с громким, до дрожи пугающим рыком, изливаясь глубоко в человека, слыша его надрывный, такой громкий и невероятно приятный стон. Сперма наполняет растянутый анус, и Бэкхёну почти не интересно, почему ее так много, — просто чужие зубы, вновь впившиеся в основание шеи, здорово отвлекают. Зверь выходит из чужого тела, разжимая челюсти и зализывая глубокую рану на шее своего человека. Своего. И Бэкхён чувствует, как из него тонкой струйкой вытекает чужое семя, капая на опавшие листья. Они опускаются на промерзшую землю, тяжело дыша, находясь все еще «немного не здесь». Парень опирается спиной на все то же дерево, сидя на влажной траве, и смотрит куда-то вверх. В его голове нет ни одной мысли, уже нет и слез, а перед глазами все еще пляшут звезды, даже не собираясь исчезать, особенно когда горячее дыхание опаляет низ его живота. Он успевает лишь испуганно дернуться в сторону, когда сильные руки заставляют лечь на спину под то самое дерево, а чужой влажный язык касается его все еще возбужденного члена. Бэкхён судорожно вдыхает, чувствуя тепло чужого рта и мягкость губ. Волк с неким восторгом вбирает в рот его возбуждение, скользя вдоль нежной кожи языком, пока тонкие ручки человека тянутся к светлым взъерошенным волосам, зарываясь в них пальцами. Парень жалобно скулит, пытаясь глубже вдохнуть, но не получается, и он кончает с каким-то сдавленным писком, изливаясь в чужой рот. Зверь облизывается с каким-то странным, понятным только ему, наслаждением, словно наконец дорвался испробовать нечто столь особенное, как его человек. Он пристально наблюдает за парнем, который смотрит в темное небо широко открытыми глазами, и подползает ближе, нежно касаясь его покрасневшей щечки. Бэкхён моргает несколько раз, с трудом разлепляя склеивающиеся от слез ресницы, и наконец закрывает глаза. Его дыхание быстро выравнивается, и Волк на самом деле не уверен, спит он или и вовсе без сознания от пережитого, но все равно бережно подхватывает парня на руки и уходит вглубь все еще темного парка, который и впрямь кажется диким лесом, находящимся в центре города, слишком загадочным и достаточно пугающим, чтобы скрывать в себе множество «лесных» тайн.