В глаза предательски светит солнце, и он сильнее жмурится, натягивая теплое одеяло, закутываясь в него с головой. Этот странный сон уже не кажется таким пугающим, когда ты в любимой теплой кровати, а за окном играет последнее летнее солнце, переливаясь в золотых осенних листьях. Бэкхён сладко потягивается, переворачиваясь на спину, и тишину комнаты пронзает тяжелый болезненный стон. В голове пульсирует лишь одна мысль, заставляющая холодеть кончики пальцев: «Это был не сон». Веки неуверенно открываются, и взгляд встречается с темно-синими обоями с мелкой россыпью светлых звезд, что наверняка светят под покровом ночи, — вот только он этого знать не хочет.
Комната создает впечатление уютной и даже миленькой, несмотря на то, что в ней, скорее всего, должен обитать тот самый зверь, что прошлой ночью… прошлой ночью. Глаза снова начинает пощипывать от подступивших слез, а сердце взволнованно бьется в груди. Ему просто страшно, и он судорожно скользит взглядом по пустым стенам, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, — но ничего нет: ни одной фотографии или того, по чему можно было бы судить о хозяине комнаты. Широкая двуспальная кровать у одной стены, высокий платяной шкаф у противоположной, шоколадного цвета дверь и окно напротив, под которым небольшой столик и стул с мягкой спинкой. Взгляд цепляется за окно, которое даже без ручки, чтобы можно было открыть его, и в мысли Бэкхёна забирается понимание того, что он в заточении.
Он даже не сразу замечает, что лежит в чужой постели совершенно голый и чистый и что собственная кожа источает легкий аромат хвои, но не настоящей, лесной; нет, скорее, искусственный запах геля для душа, — и это немного выбивает из колеи.
Дверь еле слышно скрипит, и на пороге появляется Он, — только в этот раз одетый в домашние растянутые штаны и футболку с ярким принтом, — все такой же взъерошенный, такой же пугающий. От него веет холодом, даже несмотря на то, что сейчас Он куда больше похож на обычного человека. Он ведь человек, правда? Здесь слишком много непонятно, отчего голова начинает трещать по швам, а к горлу подкатывает мерзкое чувство тошноты. Бэкхён съеживается в комок, вцепившись пальцами в темную ткань одеяла цвета крепкого кофе, и вжимается в торец кровати. И ему совершенно плевать на жуткую боль в пояснице, ведь страх многим хуже.
— Тише, тише, все хорошо, я ничего тебе не сделаю, — Волк чуть приподнимает уголки губ в подобии улыбки, но все равно та больше походит на оскал.
Он медленно ступает по мягкому ковру комнаты, держа в руках кухонный поднос, на котором видна только чашка, источающая приятный запах кофе. Волк выглядит дружелюбным, пожалуй, даже слишком человечным, чем заставляет парня отползти к противоположному углу постели, щурясь от острой боли. Ведь Бэкхён помнит, — помнит все до последнего рыка; помнит, какой Он на самом деле.
— Перестань, тебе же больно, — лицо становится каким-то отчасти жалостливым, даже немного виноватым, но не настолько, чтобы на самом деле в это можно было поверить. — Я правда ничего не сделаю, я принес тебе завтрак.
Поднос аккуратно становится на темную простынь, а Волк присаживается на край кровати, с легкой улыбкой смотря на своего гостя. Бэкхён не двигается. Во-первых, потому что ему действительно больно; во-вторых, куда больше ему страшно, и все это мнимое добродушие его ничуть не успокаивает, а совсем наоборот. Может, это игра такая — охота на загнанную овечку, — и как только парень двинется, ему в глотку вгрызется зубастая пасть, а он и мекнуть не успеет.
— Поешь, пожалуйста, тебе нужна еда — ты вчера потратил много сил, — Волк чуть пододвигает поднос ближе к парню, все еще пытаясь улыбаться, что заставляет человека дрожать сильнее.
— Отпусти меня, — Бэкхён хрипит словно не своим голосом и понимает, что он его сорвал, — вот только когда успел? — ведь казалось, молчал все то время, боясь лишний раз пикнуть.
А потом в памяти всплывает то, как в него вбивался этот зверь, как он надрывно рыдал, а потом так же стонал, словно в забытьи, слабо держась за чужие плечи. Волк, словно чувствуя настроение человека, чуть щурится, цепляясь пристальным взглядом за каждый дрогнувший мускул на лице парня, пытаясь определить, что именно тот чувствует. А Бэкхён не чувствует ничего кроме отчаяния и отвращения к самому себе.
— Я не могу отпустить тебя, — Волк чуть качает головой из стороны в сторону и совершенно серьезно смотрит парню в глаза. — Если я отпущу тебя, ты можешь рассказать кому-нибудь о том, кто я, а я не могу допустить этого.
Бэкхён забывает как дышать и широко открытыми глазами смотрит на парня напротив. А ведь он был прав — он здесь в заточении. Это уже кажется смешным — плакать так много, — но он чувствует, как слезы снова начинают щипать глаза, а губы — дрожать. Зачем его вообще оставили в живых, если не могут отпустить? Почему до сих пор не убили? И… он же не сможет держать его здесь вечно, ведь Бэкхёна хватятся: его будут искать родители, друзья. Неужели люди на самом деле вот так просто исчезают?
Все равно рано или поздно его убьют.
— Кто ты? — он шепчет, даже не пытаясь напрягать голосовые связки, и, затаив дыхание, ждет ответа.
То, что он помнит со вчерашнего вечера, хоть и было таким ярким, живым, детальным вплоть до мелочей, но не объясняет ничего сейчас. Все то, что он видел, больше походит на шизофренический бред, чем на что-то реальное.
— Ты же видел, — уголки чужих губ все так же приподняты в легкой, словно успокаивающей улыбке, вот только ни черта это не успокаивает, — это называется перевёртыш, — он говорит название, но, понимая, что это ничего не объясняет, продолжает. — Перевёртыши чем-то похожи на оборотней, но только мы обращаемся по своей воле, независимо от времени суток или фазы луны, полностью принимая облик животного, тогда как оборотни скорее переходная стадия между человеком и зверем. Мы все помним и полностью контролируем свои действия, хотя бывают и исключения.
Волк говорит абсолютно спокойно, объясняя весь этот, казалось бы, бред размеренным тоном. А Бэкхён молчит. Для его понимания это немного слишком. Большую часть жизни он смотрел фильмы ужасов по телевизору, читал про монстров в книгах и даже манге, смеялся над нерадивыми персонажами, что вели себя так глупо при виде чудовища, а теперь… что ему делать теперь? Очень хочется засмеяться, выйти отсюда и забыть к черту о том, что вообще было. С другой стороны, он понимает, что никогда этого не забудет, что будет вечно озираться по сторонам и гадать, кто из окружающих его людей на самом деле человек, а кто — чудовище, если, конечно, выйдет отсюда когда-нибудь.
— Почему ты не убил меня? — Бэкхён еле слышно хрипит, давя всхлипы в легких, пытаясь проглотить весь тот ужас, что все не прекращает осыпаться на него прогоревшим пеплом.
— Ты не должен умирать, малыш, — казалось бы, нежная улыбка искажает губы зверя, но Бэкхён роняет судорожный вздох, потому что она пугает до дрожи в пальцах, — ты важен для меня, я не могу тебя убить и отпустить тоже не могу.
Волк забирается на кровать, пытаясь подвинуться ближе к парню, но тот лишь сдвигается к краю, вжимаясь спиной в резной торец. В голове нет ни одной адекватной мысли, он все еще не может понять, зачем он здесь, зачем его держат. Все кажется настолько нереальным, словно происходит не с ним, словно рядом не существо из мифических рассказов и фильмов ужасов, словно это не по-настоящему и он в любой момент может уйти домой. Но нет, боль в пояснице настоящая, голодный взгляд в темной радужке тоже, как и хищный оскал, что старательно пытаются выдать за улыбку. Пожалуй, впервые Бэкхён уверен, что смерть лучше того, что сейчас происходит с ним.
— Ты ведь часть меня, понимаешь, — кровать заканчивается, и ползти больше некуда, а Волк двигается все ближе и ближе, переходя на томный шепот, — я не смогу без тебя, как и ты — без меня. В конечном итоге ты все равно вернешься ко мне.
Бэкхён боится закрыть глаза, — хотя ему очень хочется, — боится моргнуть, и картинку медленно размывают крупные капельки слез, что собираются у нижнего века и стекают по щекам, пока длинные узловатые пальцы не стирают их. Он весь трясется и не может даже вдохнуть оттого, что страх сковал легкие, и те сжимаются в болезненных спазмах, вырывая из груди парня тихие хрипы, заставляя его губы предательски дрожать.
— Не плачь, я не сделаю тебе больно, если ты будешь послушным, — широкая ладонь соскальзывает к виску, заправляя пшеничную прядку за ушко, а после аккуратно опускается ниже, касаясь основания шеи, и тело парня прошибает острая боль, заставляя громко всхлипнуть. — Чувствуешь это? Это то, что делает тебя моим; то, что приведет меня к тебе, где бы ты ни прятался; то, что рано или поздно сведет тебя с ума.
Шея безумно болит, оттого дышать становится еще труднее, и кажется, что проще и вовсе задохнуться, закрыть глаза и больше никогда не проснуться. Бэкхён согласен на это, — согласен на все, что спасет его и вытащит отсюда.
— Иди ко мне, я помогу снять твою боль.
Волк тянется к дрожащему телу, а парень судорожно дергается в сторону, хотя бежать ему просто некуда, а боль не дает даже встать с кровати; да и какой толк — что он сделает против зверя в одиночку? Вчера ему уже объяснили, что его попытки убежать смехотворны для этого животного… для этого существа.
Бэкхён крепко жмурит глаза, когда широкие ладони обвивают его, ложась на спину и на талию, а горячее дыхание обжигает искусанную кожу шеи. Влажный язык скользит вдоль глубоких ран, и боли на самом деле становится меньше, хотя дрожь в хрупком теле только растет с каждым откровенным прикосновением.
— Не бойся, — Волк шепчет на самое ушко, утыкаясь в него носом, как и вчера, а после чуть надавливает кончиками пальцев на грудь парня, заставляя того лечь.
Он ненавязчиво укладывает Бэкхёна на здоровое плечо (сравнительно здоровое, ведь почему-то особенно сильно пострадала только левая сторона, да разве это важно?). Крепкие руки обвивают хрупкое тело через одеяло, вопреки ожиданиям сильнее укрывая, скрывая обнаженное тело под теплой тканью, оставляя открытой только шею. Бэкхён беззвучно плачет, и крупные слезы, стекая по бледным щекам, теряются в темной наволочке, пока Волк заботливо, даже с каким-то наслаждением зализывает глубокие раны на чужой шее. Он на самом деле животное со звериными повадками, — и парень почти не удивляется, когда тот начинает тихо урчать. Это звучит пугающе, заставляет покрываться кожу мурашками, но Волк даже не замечает этого, продолжая с упоением касаться чужого тела, припадая мягкими, такими… человеческими губами к ярким засосам.
Веки тяжелеют, а щечки наконец начинают высыхать, и Бэкхён, в теплых объятиях существа из другого мира — мира ночных фантазий — постепенно проваливается в сон под это странное, но отчего-то успокаивающее урчание зверя за спиной; под его нежные прикосновения к болезненным ранам. Он был готов поверить даже в пришельцев с далекой звезды, но смириться с тем, что такова реальность его мира, многим сложнее.
***
Он просыпается, когда на улице почти стемнело, но тяжесть чужого тела за спиной никуда не исчезла, а крепкие руки все так же обвивают его. Горячее дыхание щекочет затылок, и даже во сне животное довольно урчит, вдыхая сладкий запах человека. Бэкхён лежит в постели, дыша через раз, пока его уже и так расшатанная психика сталкивается лицом к лицу с этой обезумевшей реальностью. Он в лапах зверя, невероятно похожего на человека. Жестокого, даже немного дикого, и совсем не важно, что тот, как и все нормальные люди, живет в самой обычной квартире и выглядит, как человек. Он — чудовище, перевертыш, которого отличает от волка лишь лживое обличье.
В желудке крутит от голода, ведь больше суток в него не попадало ничего, кроме пары бокалов бурбона, а еще безбожно болит голова, и тут уже не угадаешь: от алкоголя, нервов, погони по парку или зверя под боком. Скорее, всего понемногу. А где-то в комнате — вероятнее всего, на кровати — специально для него стоит поднос с каким-то подобием завтрака — и ведь чем черт не шутит… Бэкхён осторожно выбирается из сплетения чужих рук, неуверенно поднимаясь на ноги. Хозяин дома все так же спит, сжимая широкими ладонями еще теплое после человека одеяло. Ноги дрожат, колени подкашиваются, а поясницу чудовищно ломит, да и стоять, на самом деле, не так уж легко, как казалось изначально, но валиться обратно в постель не хочется. Там ведь Он.
Ноги отказываются слушаться, и нужно пару минут, чтобы обойти широкую кровать, где на противоположном углу все так же стоит небольшой поднос с давно остывшим кофе и парой панкейков с шоколадом. Видимо, для него старались, хотя… а чем питаются перевертыши? Охотятся на людей и сжирают их заживо или, может, как и все люди, готовят по вечерам гарниры и обжаривают свиные вырезки в соусе? Бэкхён аккуратно поддевает один блинчик пальчиками и с аппетитом отправляет в рот, а его взгляд скользит по мирно спящему телу. Выколите ему глаза, если перед ним не просто человек! Казалось бы, обычный студент, как и он сам, правда, высокий, — невероятно высокий! — красивый, с пепельного оттенка волосами и такой нежной улыбкой на лице, словно ему снится самый сладкий в жизни сон. И этот парень на самом деле исчадие ада? Если бы он сам этого не видел, покрутил бы пальцем у виска и посмеялся в лицо тому, кто несет эту чушь, но увы. Перед ним лежит Волк.
Пальцы неприятно липнут друг к другу, а дверь в комнату манит тонкой щелочкой, подначивая выйти наружу, осмотреться в доме, узнать, как живут звери в человечьем обличье. Волк по-прежнему сладко спит, и, вдохнув поглубже, Бэкхён ковыляет к двери. Хуже ему уже не будет, больнее тоже, и, похоже, здесь ему жить еще очень и очень долго, пока он в конце концов не надоест своему похитителю — а уж надоедать Бэкхён умеет. Может быть, чем быстрее он выведет его из себя, тем быстрее закончатся его мучения?
Сразу за дверью комнаты начинается просторная гостиная, совмещенная с не менее большой кухней и отделенная от нее только барной стойкой. Зал с большими светлыми окнами, из которых открывается вид на тот самый парк. Должно быть, тот специально выбирал квартиру поближе к зеленому массиву, чтобы было, где поразмять свои волчьи кости. Это, наверное, этаж десятый, не меньше, и, значит, еще один возможный путь побега отпадает. В центре комнаты расположен большой светлый диван, на котором в ужасном беспорядке раскидана одежда: рубашка, джинсы, у кресла лежат темные ботинки. В груди затягивается тугим узлом волнение, а в мыслях пробегает маленький кусочек надежды. Он воровато озирается на дверь спальни, словно лишний раз убеждаясь, что там все еще тихо, и наугад бредет в поисках прихожей, что встречает его выключенным светом и кипой теплых курток на вешалке.
Бэкхён неуверенно тянет ручку входной двери, понимая, что та надежно заперта, но руки все равно дрожат, а узел тянет только туже, заставляя его шерстить по карманам чужой одежды в надежде найти ключи — и вот такой желанный звон тихо раздается в прихожей. Парень сломя голову летит в гостиную, подцепляя пальцами одежду, даже не обращая внимания на то, что она значительно больше его размера. Джинсы приходится подвернуть, а край рубашки —виртуозно затолкать в штаны (его даже не смущает отсутствие нижнего белья), и только собственные кеды, воровато стоящие в углу прихожей, радуют почти до слез. Он наугад хватает короткую кожанку, потому что искать свою страшно до колик, стаскивает с верхней полки шарф, просто чтобы прикрыть искусанную шею, — и ключ осторожно, миллиметр за миллиметром, входит в замочную скважину.
Два оборота — и дверь поддается давлению, открываясь и выпуская его в серый подъезд. Он не заботится о том, чтобы достать ключ из замка и закрыть должным образом дверь, он и не собирался делать это. А после ступеньки путаются под ногами, и Бэкхён все еще не верит, что смог уйти так просто: боится проснуться в чужой постели, снова ощутить на себе чужие крепкие руки; боится услышать за собой погоню — но позади тишина. Еще пять минут — дайте ему еще пять минут! — и он больше никогда не вернется в этот район, ни за какие деньги больше не подойдет к тому парку.
А дверь спальни еле слышно открывается, словно выпуская зверя из норы, как только его маленькая жертва выбирается из своей клетки. Он не ждал послушания, не ждал покорности. Просто так интереснее — когда его добыча вновь бегает на воле, заклейменная. Его маленький глупый человек, который напрасно пытается спастись. Волк медленно идет к прихожей, касаясь кончиками пальцев мягкой спинки дивана, а на лице его играет оскал, и острые клыки виднеются между мягких губ.
Да, ты можешь начать сначала, можешь бегать на воле…
Бэкхён бежит по улице, не разбирая дороги, врезаясь в людей, не извиняясь, не оборачиваясь. Бежит только из принципа «подальше отсюда», пока в конце концов не находит себя на центральной площади, уже только там садясь на прямой автобус до самого дома. Дома, где мать и отец, который, должно быть, вломит по первое число за то, что не вернулся прошлой ночью и не отвечал на звонки, — а ведь еще нужно как-то спрятать тот ужас, в который превратилось его тело, и… Слезы вновь текут по щекам, и он закрывает лицо ладошками, еле слышно всхлипывая, не обращая никакого внимания на любопытные взгляды пассажиров. Пусть идут к черту — ему можно плакать. Сейчас можно — потому что все еще живой, потому что он смог уйти.
А в родном и невообразимо теплом доме отец рвет и мечет, грозится выбить всю дурь, что скопилась в его, когда-то таком послушном, сыне, а мать, сжимая свое чадо в крепких объятиях, радуется, что с ним все в порядке. Пытается помочь ребенку снять куртку, размотать шарф, но тот все отнекивается, уворачиваясь от родительских теплых рук. Он все по-честному рассказывает им: о том, где пропадал прошлой ночью; о том, как его бросила очередная «любовь всей жизни»; о том, как топил печаль в бокале бурбона на остатки стипендии; о том, как уснул в баре и пришел в себя только к вечеру, тут же направившись домой; о том, как потерял свой телефон в ходе долгой пьянки и даже не мог позвонить.
Мне нравится твоя ложь, я поведусь на нее…
Теперь уже на него злится мать, заявляя, что он еще слишком мал, чтобы пить. «И в каком это таком баре напитки разливают, не спросив удостоверения?», — продолжает негодовать мать. Бэкхён хочет по-честному сказать: «Да в любом», но молчит. Зато отец понял его «сугубо мужские» причины, еле заметно кивнул, хотя подзатыльник отпустил, да такой, что мозги по черепушке заскользили. Но это чепуха по сравнению с тем, как болит остальное тело. По сравнению с тем, как болит все внутри него.
И только с приходом ночи все наконец оставляют его в покое, позволяют закрыться в своей комнате, завалиться на постель, уже даже не морщась от боли — до того привычной она ему стала. Он безжизненно валяется в кровати, попеременно таращась то в потолок, то в стены, считая витиеватые зигзаги или ромбики на синем ковре, — да что угодно! — лишь бы не думать о прошлой ночи. А ведь как было бы хорошо, окажись это всего лишь сном, пьяным бредом — но нет.
« … ты можешь рассказать кому-нибудь о том, кто я, а я не могу допустить этого… »
Да кому он расскажет? Кто вообще в это поверит? Ему тут же «карету» с мигалками пригонят и все тут. Никто даже не посмотрит, что он сам как из ада вылез, что на хрупком теле и живого места нет. Чужая одежда слетает со стройного тела, беззвучно падая на пол, а он закрывает дверь на замок, просто так, на всякий случай, чтобы никто не вошел. Отражение в зеркале кажется чужим и до чертиков пугающим. Каждый миллиметр шеи покрыт яркими засосами от сине-фиолетового до темно-багрового — его собственная галактика, обвившая тонкую шею узкой петлей. И только один глубокий след зияет собственнической меткой у основания шеи с левой стороны, словно зверь вогнал клыки по самые десна — хотя так оно, наверное, и было. Укус жжется, горит, словно пронзает плоть до самого сердца, что бешено бьется на расстоянии всего двух ребер к низу. И россыпь мелких синяков — отпечатки узловатых пальцев — украшает бедра, ягодицы. Поясница до сих пор ноет, а задница болит так, что порой даже сесть невозможно.
Слез не осталось: тогда, в лесу, он выплакал свое озеро, а этим утром по дороге домой — маленький родник. Бэкхён иссох, словно пустыня, где зыбучими песками таится ненависть в ожидании новых и новых бурь, в которых воедино смешиваются злость и немного страха, а по холодной пустоши скользят крошечными ящерицами обида и жалость к самому себе. Бэкхён просто высох.
***
Уличные фонари мигают от слабого напряжения, но кажется, будто они чувствуют всю ту животную мощь, что медленно движется по пустой улице к одному единственному дому. Волк знает наверняка: ему даже не нужно животное обличье, чтобы следовать сладкому шлейфу человеческого запаха, смешанного с его собственным. Свет в окнах дома давно погас, но ему это не нужно, он чувствует, как горчит аромат его человека напрасным волнением. Чувствует, как тот дрожит от страха, прячась за тонкими стенами своего дома, и совсем не понимает, что это его не спасет. Человеку не нужно спасение, ведь скоро он сам придет к своему Волку: нутро само потянет его в эту пучину, он сам подставится под острые зубы и отдастся мягким лапам — просто нужно подождать.
Металлический корпус выключенного телефона ложится на крыльцо чужого дома, и Волк уходит так же тихо, как и пришел.
Ты можешь делать все, что хочешь,
Но ты не можешь избегать меня.
