Одиноко

Lauv – The Other (Ghosts Remix) Дин в быту и в обществе мало отличался от себя в постели, а выражаясь проще, он жил в точности так, как трахался: пылко, яростно, азартно и цинично, в бесконечной двусмысленно-растленной непристойности играл на нервах, своих и окружающих, неизменно упиваясь собственным превосходством и дьявольским терпением, и за оглушительной развязностью слишком откровенно и нарочито скрывал истину – сверкал её соблазнительным или, подчас озадачивающе-глубоким отсветом в зелёных глазах, но демонстративно подчёркивал, что никого и никогда не намерен впускать дальше тщательно очерченного круга изоляции. Поначалу Дэвида всё устраивало, ведь, как ни крути, они оба не восприняли свою сюрреалистичную интрижку всерьёз, пока однажды он вдруг не оглянулся по сторонам и, посмотрев на календарь, не понял с изумлением, что миновал почти год, а они продолжали не только регулярно встречаться, но и, кажется, собирались съехаться. Не то чтобы его отталкивала перспектива длительных отношений, и копаться в рефлексии в поисках каких-то смешных при его-то натуре глубоких чувств он не стремился; ценил себя и свою гордость, в полной мере осознавал свою красоту, сексуальность и остроумие, но при всём этом осознавал также и то, что все его прежние связи рано или поздно обрывались вместе с из ниоткуда приходящей потребностью по-тихой сбежать – от рутины постоянства, от навязанных рамок и скуки, от несвободы, сковывающей каждую частицу его вольной души. От Дина… сбегать не хотелось ни год спустя, ни три, невзирая ни на, прямо скажем, скотский нрав его властного любовника, ни на то, что Дэйв, как и в первую встречу, не знал о нём ровным счётом нихрена. Чем занимался Дин Винчестер, чем зарабатывал, откуда на нём то и дело появлялись новые шрамы и почему он порой отвратительно спит, вскакивая среди ночи в холодном поту, куда пропадает, случалось, на несколько недель, заставляя Дэвида в нервном гневе круглосуточно стискивать телефон во влажных в испарине ладонях, и отчего иногда часами муторно молчит, хмурясь, потирает кончиками пальцев переносицу и висок, и лениво потягивает скотч из бутылки, пустым взглядом созерцая нечто, доступное лишь ему одному? И всякий раз от вопросов Дин увиливал или принимался с угрозой рычать, и Дэвид перепробовал все известные ему способы вывести партнёра начистоту: ставил ультиматумы, капризничал как истеричная стерва, пару раз уходил, хлопнув дверью, в неизвестном направлении и после не скрывал, что трахал всё, что шевелится, и давал всему, что просило – заканчивались его попытки одинаково. Дин ставил его на место болезненно и до тошноты дозированным наказанием, взбрыки пресекал уничижительно-ненавистным «прекрати сучить!», и за шалые измены не стеснялся разбивать губы, что потом с агрессивной жадностью целовал, потому что любые скандалы и ссоры в их доме так или иначе заканчивались в постели. Чего проще, казалось бы – собрать манатки и свалить, не бином Ньютона, и раньше Дэйв так и поступил бы, только не сумел бы, да и не желал, по совести, потому что никогда и ни с кем другим не ощущал себя настолько собой, насколько с ним. Дин не ломал его крыльев. Он собственник, но, чёрт бы его побрал, не малодушный ревнивец, и где бы они вместе ни показывались, с чистой надменностью наслаждался алчной похотью, направленной на Дэйва, словно гордился им… словно гордился тем, что, из сотен вожделеющих, ему, и лишь ему доступна привилегия лапать это совершенное тело по первому свисту. Он не был скуп, ограничен, зациклен на стереотипах, как сжатый в кулаке жидкий огонь впитывался в вены и воспламенял кровь. Он, что кривить душой, красив и как любовник просто божественен, чтоб ему, уверен в себе, и рядом с ним одним Дэвид мог невозбранно быть каким угодно: сильным, слабым, податливым или упрямым, инфантильным едва ли не до женственности или маскулинно-брутальным, уставшим, больным, по-детски дурашливым, значения не имело – ибо в каждой из ипостасей Дин хотел и принимал его, будто разбавляя собственную ригидность его многоликостью, в ответ одаривая непробиваемым ощущением безопасности от воздействия внешнего мира. В конце концов, у него и самого характер отнюдь не ангельский, и если правда то, что человеку свойственно выбирать того, кого он заслуживает, то Дэвид, очевидно, заслуживает именно вот такого мужчину – скрытного, сурового, подчёркнуто-отчуждённого и до зубовного скрежета авторитарного, не склонного ни к откровенности, ни к проявлению чуткости. И пусть временами нести немалый груз их запутанных отношений становилось до стылого раздражения невыносимо, ему и в голову не приходило покончить с ними, потому что их взаимное помешательство – лучшее, что с ним, дьявольщина, случалось. А потом Винчестер неожиданно вернулся из одной из своих таинственных отлучек на несколько дней раньше, чем планировал; как обычно, ничего не объясняя, свалил ношеную одежду в корзину для грязного белья, под лёгкий трёп и обоюдоострые шутки поужинал и, налив себе скотча, уселся, опираясь спиной на высокие подлокотники, на диване, устало потирая переносицу. Вертел в руке пульт от TV и вслепую ткнул на кнопку «power», не выбирая канал, да и внимания никакого на происходящее на экране не обращал. Дэвид не лез к нему расспросами, потому что знал, что бесполезно – какой смысл воздух напрасно сотрясать, если в ответ, по устоявшейся традиции, ничего, кроме дежурного «всё в порядке, детка», не услышишь? Он просто сел рядом и едва собрался открыть книгу, как на плечо его, притягивая вниз, веско опустилась широкая шершавая ладонь; Дин оставил стакан на тумбочку и, поёрзав по тёмной жаккардовой обивке, широко раздвинул ноги, одну опустил на пол, чтобы Дэйв мог устроиться между ними и уложить голову на грудь. Дэвид не стал ни спорить, ни что-то говорить – сделал так, как Дин хотел, слегка ошеломлённо приобнял его и прильнул к упругой мышце щекой, с упоением вслушиваясь в размеренный и чёткий, как отсчёт метронома, пульс, покачивался на глотках кислорода, нагнетаемых в лёгкие вздымающейся грудной клеткой. И, наверное, не придал бы особого значения странной тяге партнёра к тактильному контакту, к банальным сопливым обнимашкам, какие тот всегда с презрением отвергал, если бы не почувствовал, как Дин в бездумной ласке кончиками пальцев ерошит тонкие мягкие завитки прядок по линии роста волос и с вопиюще-неприсущей ему трепетной нежностью целует тёмные, на крупный локон кудри чуть выше виска. Он настороженно замер и хрипловато вымолвил: — Дин? У тебя что-то случилось? — Что случилось? — отозвался Винчестер и немедленно продолжил, впустив в голос неуловимый оттенок иронии: — Тебе лежать неудобно? — Удобно, но… — Вот и лежи себе, — усмехнулся он, запечатлевая очередной поцелуй у макушки. Динамики телевизора монотонно бубнили какую-то чушь, приглушённое освещение окутывало гостиную мягким полумраком, и обоняние щекотало привычными запахами хорошего алкоголя и терпкого никотина, и практически невесомым, словно протяжное горное эхо, флёром резковато-освежающего парфюма, на горячей веснушчатой коже раскрывающегося вплоть до сердечных нот полно и расточительно. Рассудок, казалось, неуловимо брало в плотный обруч неправдоподобности, ирреальности, близкой к рождественскому волшебству, сотканному сочными цитрусами и уютной корицей: Дин, внутренний жар его грубоватых рук и длинные выдохи, мурашками рассыпающиеся от шеи к ключицам, ватное оцепенение тотальной защищённости и нужности, какой Дэвид за совместно истёкшее время никогда не чувствовал – спроси его вдруг некий сторонний свидетель, кому выпал бы шанс понаблюдать за ними в столь интимно-исключительный момент, он затруднился бы ответить, в действительности это происходит или какой-то морок обманывает его иллюзиями. Он и не заметил, как задремал, и не имел ни малейшего понятия, как долго спал – проснулся от того, что Дин, бережно придерживая его вокруг талии, пытается сменить не слишком комфортную позу, в затёкших конечностях отозвавшуюся колкой парестезией, и неловко привстал, всем весом навалился локтем в рёбра, заставив Дина инстинктивно согнуться вперёд и надсадно охнуть. Смотрел подёрнутыми сонной пеленой глазами в излучающую странную пасмурную усталость радужку, вобравшую в цветовой спектр оттенки опавшей по осени, сжелта хвои и сочное многообразие ликёра шартрез, и не был в состоянии постичь, что видит в них, откуда взялось это завораживающее новое, в солнечном сплетении звенящее солоноватым привкусом грядущей беды. Он спросил бы прямо вместо того, чтобы терзаться страхом, но ведь Дин не ответит – из принципа или привычки, из соображений тщательно пестуемой независимости и, вероятно, чтобы лишний раз не подвергать партнёра опасности, какой, Дэвид и без пафосно-патетических признаний угадывал, в бытности Винчестера более чем хватает; его мотивы строгая тайна за семью печатями, выбирай тот, что максимально соответствует чаяниям эго, и прежде Дэвид принимал ситуацию такой, какая она есть, не ропща, ровно до сегодня, пока сверхвербальная связь, объединяющая их вопреки любым противоречиям, не завибрировала чем-то панически-неизведанным. — Идём в спальню, — предложил Дин. Дэвид кивнул. — Идём. Я только душ приму. Он быстро взбодрился и пока торопливо плескался под хлёсткими упругими струями, смывая с волос шампунь, успел основательно разогреться, и всё потому, что в постели Дин мало отличался от себя в быту и обществе, а проще говоря, трахался он в точности так, как жил – раскованно, дерзко, непринуждённо и остервенело, в фанатичном неистовстве забавлялся с древнейшими инстинктами, эволюцией вложенными в ментокальку непреодолимой тягой к удовлетворению примитивных потребностей, неизменно торжествовал над интеллектом, в обожравшиеся нервы без счёта впихивая импульсы естественного электричества, размешивая корёжащее наслаждение на взрезающем аксоны беспощадном страдании. Он филигранно манипулировал каждым мгновением действа, и подчас казалось, был крайне эгоистичен, совершенно не считаясь ни с желаниями, ни с потребностями партнёра, но, непредвзято разбирая их сексуальное взаимодействие, Дэвид вынужденно соглашался с тем фактом, что никогда не оставался недоволен: выпит до капли и выжат досуха, вывернут наизнанку, как воздушный шарик, и сладко опустошён, ибо Дин буквально вытрахивал из него остатки мозгов, особенно, в гневе, словно с лютостью мстил за то, что чрезмерно требовательный любовник выпрашивал у него того, чего Дин не способен был ему дать – чувств. Они не виделись две недели и, приумножая разлуку на взрывной темперамент и высокий уровень либидо, на какие они, начистоту, оба не знали, похвастаться или пожаловаться, следовал лишь один возможный результат – ночь, а вполне вероятно, что и следующий день они проведут в койке, жадно утоляя голод, подчас превращавший их обоих в ненасытных животных, ради смачного траха призревающих и социальные контакты с кем бы то ни было, и рабочий график, и нормы приличий. Да и какие, чёрт побери, могут оставаться нормы приличий, если кровь струится по артериям как расплавленное олово от хриплого голоса? Они не уступали друг другу в комплекции или физической выносливости, а в росте Дэвид и вовсе на шесть сантиметров возвышался над своим развязным спутником, но стоило лишь Дину окинуть его сканирующе-тяжёлым, пронизывающим и недвусмысленным взглядом из-под бровей, как Дэйв ощущал себя грёбаной Дюймовочкой, попавшейся на ужин огромной плотоядной змее, и по спине принимался вверх-вниз метаться предвкушающий фриссон, и дыхание становилось чаще, и все эрогенные зоны его томительно зудели, а в паху припекало жаром. Нестранно, что в спальню он вернулся на всё готовым, и на мимолётную терцию пожалел в досаде, что не растянул себя самостоятельно – Дина это заводит до багрового марева, а иначе он примется играть на нём, как пианист на клавишах рояля, и будет продолжать бесконечно-изматывающую жестокую прелюдию до тех пор, пока Дэвид не начнёт умолять взять его наконец!.. Но Дин, вот чудеса, не набросился на него с порога, он даже не разделся полностью; в домашних брюках и по пояс обнажённый, стоял у окна в пол, опираясь на стену, и смотрел куда-то во тьму ночи, вспоротую неоновыми вспышками и вызывающе-антиханжеской рекламой забитого разнообразными течениями развлекательной индустрии Сохо. Услышав, как тихо щёлкнул доводчик на двери в ванную, он обернулся и мягко улыбнулся – улыбка отчего-то получилась панически странной, потрясающе-светлой и грустной одномоментно, такой необычной и пронзительной, что у Дэйва по лопаткам мороз прошёлся, впрочем, секундой позже сменившись привычным ощущением низменной страсти, скапливающейся вокруг пупка, потому что Дин шагнул к нему вплотную и вовлёк его в глубокий влажный поцелуй. И всё бы, наверное, должно было случиться как всегда, не будь Дин настолько трепетно чуток и щепетилен. Нет у Дэйва ни микрона на теле, что Дин не успел бы облапать, облизать или где не побывал бы членом, и между ними давно не осталось места ни для стеснения, ни для комплексов; если когда они и переставали друг для друга быть отчуждёнными, так во время секса, но сегодня Дэвид внезапно с отчётливой ясностью вспомнил, каков вкус смятения неизведанности и ошеломление новизны. Дин определённо не желал поиметь его; он, что невозбранно мог в любое мгновение и территориальных маркерах поставить его на колени или жёстко трахнуть за пять минут до выхода из дома, когда они оба затянуты в приталенную элегантную сбрую классических дизайнерских костюмов, теперь придирчиво и неспешно изучал линии и впадинки давно изученных изгибов. Дину, извращенцу долбаному, нравилось, когда у Дэвида рот по назначению используется – занят минетом или пальцами, или, в крайнем случае, просто каким-нибудь импровизированным кляпом надёжно заткнут, а ныне он с неописуемым восторгом и явно до головокружения блаженствуя, раскрепощённо и смело, но будто вкрадчиво и бесконечно, без устали целовал пухлые губы, руками… руками, что способны алчно сминать атлетические мускулы до экстатически-болезненной судороги, что умеют единственным размашистым шлепком выжечь на упругой ягодице пламенеющий след, оглаживая торс в ненавязчивых кропотливых касаниях. Он ерошил столь любимые им кудри, костяшками тешил средиземноморски-высокие скулы и глубоко в лёгкие вдыхал запах адреналина, соли и гелевой отдушки, уступал своей константной обсессии: устроившись между длинных красивых ног Дэвида, одну из них закинул на плечо и покрывал поцелуями от щиколотки до подколенной впадинки, тёрся щекой о внутреннюю сторону бедра, языком обводил вокруг яркой родинки, а после с усмешкой дул на неё, наблюдая, как любовник вьётся тугой пружиной по простыням, изнемогая в шокирующей амбивалентности ощущений и эмоций. Дин с пренебрежением отвергал миссионерскую позицию – разве что её более выгодные вариации – именно из-за этого своего пунктика на ногах Дэйва, со смехом постоянно повторяя, что им найдётся и более рациональное применение, чем быть недоступно-скрещёнными над поясницей, где их толком ни потрогать, ни полюбоваться нет никакой возможности, а тут, в очередной раз искренне удивив партнёра, низко навис над ним на локтях. Потёрся кончиком носа о покрытый небрежной щетиной подбородок и, с обволакивающей иронией шепнув «всё, как ты любишь», плавным движением вошёл в растянутый вход до корня. Он почти ничем от себя-привычного не отличался: всё та же подавляющая доминантность, вливающая в извилины Дэвида неограниченную свободу наслаждения и похоти, прежняя изобретательная фантазия и властное звериное вожделение, бесовским огнём пляшущее в глубине аффективно-огромных чёрных зрачков, и ласки его на смуглом эпидермисе, как и раньше, расцветали собственническими метками и засосами, и кромка зубов хищно смыкалась на порозовевших кончиках ушей, но деликатно, не причиняя боли. Дэвид сжился с тем, что Дин категорически сформировавшийся индивидуум, и менять его поздно, что, сохраняя некоторую степень вариативности, он искони остаётся собой, как незыблемый столп, а теперь зрил в нём нечто такое, что тот приобрёл за какие-то несерьёзные две недели разлуки… или только сейчас показывал – именно вот так, по-своему, когда задался целью не выебать его и не господствовать над ним, не трахаться и не брать, а впервые за почти четыре совместных года заниматься любовью, по неясным причинам подламывая так или иначе вспыхивающие в нём более свойственные порывы и стремления. И растворяясь в оргазменном коллапсе, Дэвид не отдавал себе отчёта в том, что испытывает, потому что нет задачи невыполнимее, чем описать и выразить то, чего никогда не пробовал; он, чёрт побери, не сравнивал – глупо сравнивать априори несравнимые абстракционные понятия и чувства, как глупо сравнивать небо и море. Эйфория омывала его накатывающими волнами удушья, прокатывалась комком по горлу и из-под густых ресниц выбивала едкую соль крошечным кристаллом, и настолько необъятна была и грандиозна, столь могущественна, что он почти опасался за собственный рассудок, приблизившись к той границе, за которой сходят с ума. Он не понимал, хочет ли впредь осязать нечто подобное, его вполне устраивало то, каким всё устоялось, а это новое… что несёт за собой, какую расплату, какие перемены?!.. — Дин, — окликнул Дэвид, не без труда перекатившись на бок. — Дин! — он бесцеремонно потряс задремавшего мужчину за плечо в твёрдых интенциях начисто, в пух и прах разругаться, закатить разгромный скандал с битьём посуды, схлопотать кучу ментальных и, не исключено, реальных пощёчин, но добиться объяснений, потому что и дальше изводиться в неизвестности банально не был в состоянии. — Поговори со мной, — потребовал он, когда тот открыл глаза. — Сейчас?! — непритворно удивился Винчестер. — Именно сейчас! — Что опять? — с присущими ему снисходительными интонациями протянул Дин, потирая лицо. — Какого хрена происходит? — спросил Дэвид, нахмурившись. — У тебя неприятности? Ты расстаться хочешь? В чём дело, проклятье? — дробно частил он вопросами, нависая над любовником, как немезида. — Да с чего ты снова взялся всякий вздор выдумывать? — фыркнул Дин. — Мы можем продолжить, если ты чем-то недоволен остался, детка, — глумливо рассмеялся он. — Заткнись, — огрызнулся Дэвид. — Если всё, как ты утверждаешь, в порядке, то почему ты вваливаешься домой раньше запланированного, ведёшь себя странно, а потом… трахаешь меня, как в последний раз?! Он ожидал чего угодно. Что Дин по традиции брякнет «не сучи» или «прекрати истерить», отвернётся и уснёт; что он поднимется и, щедро плеснув в стакан скотча, выпьет залпом, чтобы после до утра иметь его на всех доступных поверхностях, таким нехитрым способом вышибая из головы взбалмошного партнёра всё, что, справедливо или нет, сочтёт глупостями. Что прищурится с угрозой и, поигрывая агрессивными желваками на скулах, прочтёт длинную, перемежаемую цветистой вереницей обсценной лексики отповедь, но только не того, что Дин, набрав было в грудь воздуха, вдруг выдохнет и пресечёт явственно подвисшие на кончике языка язвительные слова. На несколько вывязанных в вечности минут в спальне повисла муторная пауза, и в колючей неуютной тишине Дин будто метался между желанием послать Дэвида нахрен и в кои-то веки дать какие-то объяснения, что само по себе звучало близко к святотатственности. — Мне одиноко, Дэйв, — признался он наконец и прикусил губу. — В каком смысле? — В самом прямом, — по красивому усталому лицу мелькнула полынная горечь. — У меня есть ты, но я постоянно одинок. Идиотский расклад, не находишь? — Если ты ведёшь к тому, о чём я думаю… — Прекрати, — безапелляционно перебил Дин. — Я веду к лишь тому, что ты рядом со мной, но я и близко тебя не подпускаю. Так по многим причинам целесообразнее и правильнее, однако кое-какие из них… — он с сарказмом покривился, — откровенно надуманные. Я сам создал свои стены, и не жди, что резко стану другим. Может, узнав меня лучше, ты сильно пожалеешь, мне сложно предугадать, но и в одного быть, как раньше, у меня тоже больше нет сил. — Конченый болван, — не найдя ничего остроумнее, констатировал Дэвид и, от услышанного пребывая в каком-то умственном и эмоциональном отупении, как в кататонии или параличе, грузно повалился Дину на грудь, щекой прижимаясь к рёбрам слева, где настойчиво билось переполненное, оказывается, столь многими противоречиями сердце. — Ты слишком-то не оперяйся, — строго припечатал Дин, — а то ведь мне и рассердиться недолго. — Я весь дрожу в предвкушении, — парировал Дэвид.