гарри
Буря пришла вечером. Гарри ждал её с самого утра, подмечая малейшие изменения в хмуром, иссиня-чёрном небе, которое хоть и было по-своему угрожающе красиво и завораживало взгляд сиянием миллиардов далёких звёзд, но с родным, нежно-голубым небом Земли всё равно сравниться не могло. Первые раскаты грома были слышны ещё там, вдали, но Гарри знал, что это ненадолго. С каждой минутой испещрённое серебряными молниями небо подступало ближе, и ветер поднимал с земли молочно-белый песок, закручивая его в первые удушающие вихри ночной бури. Очередной день на планете Глизе* подходил к концу. С высоты горы, на склоне которой находилась их база, навеянные ветром барханы* казались причудливыми узорами, нарисованными на зыбкой поверхности белоснежного песка небрежной рукой. Гарри кутался в тёплый цветастый плед, стоя на краю обрыва и наблюдая за тем, как гигантские электрические заряды молний встречаются с уже начинающей остывать от утреннего жара землёй. За его спиной между корпусами суетливо слонялись солдаты, исполняя приказы, отдаваемые звонким, но от того не менее твёрдым и строгим голосом, что Гарри, даже если бы захотел, всё равно уже вряд ли бы смог забыть. Яркие вспышки ослепляли глаза, на уши давили набирающие силы перекаты грома, и ледяной ветер настойчиво забирался под одежду, пока Гарри, согревая замерзающие руки в приятной на ощупь ткани пледа, пытался понять, в какой момент времени его жизнь превратилась в то, что он имеет сейчас.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
Гарри помнит свой первый день на базе «Хадар», словно это было только вчера. Первое знакомство со своенравной Глизе, встретившей его далеко не радушными объятиями пыльных ветров, произошло более полугода назад, но он до сих пор чувствует себя чужаком. Жизнь здесь была наполнена мечтами о тихих днях, которым не суждено было сбыться. Глизе бунтовала, не прекращая ни на секунду усердных попыток прогнать непрошеных гостей, насильственно вторгшихся в чужие земли. Работой Гарри была погода, всегда погода. Сильнейшие бури, сметающие всё на своём пути; долгие ливни и град, когда падающие с неба куски льда элементарно опасны для жизни; ослепительные молнии, оставляющие после себя растерзанные земли долины и прекрасные фульгуриты*, навсегда застрявшие в толще твёрдого грунта. Подобно одинокому зрителю в пустом зале, Гарри молча восхищался мощью и красотой ураганов, силой и яркостью молний, встречая приносящие покой рассветы немыми аплодисментами. В такие моменты Гарри казалось, будто он — герой какого-нибудь приключенческо-фантастического фильма, но чувство сохранялось только здесь, на пустынном склоне, когда время словно замирало и отделяло его ненадолго от всего прочего мира. В остальное время его жизнь напоминала сюжет сопливого романа с на редкость отвратительной любовной драмой. Капитана отряда специального назначения Луи Томлинсона Гарри увидел двести семьдесят один день назад, когда впервые ступил на раскалённую землю такой далёкой планеты. Он проваливался ногами в слегка зыбкий молочно-белый песок, а на самом же деле с головой тонул в холодном океане голубых глаз, чей короткий взгляд был подобен точному выстрелу, безжалостно бьющему прямо в грудь. Вместо приятной, согревающей сердце теплоты, в голубых глазах была лишь обжигающая холодом снежная лавина, поэтому нет, это не была любовь с первого взгляда. Гарри назвал бы это эффектом первого впечатления, и тогда, впечатлившись увиденным, он по своей ещё почти детской наивности надеялся на близкое, хотя бы дружеское общение, оттого пусть и не высказанный вслух, но не менее понятный отказ, воспринялся намного больнее, ровно, как и чётко выставленная дистанция. Скрытный, нелюдимый, дерзкий — Луи был образцом сдержанности, а приказы, отдаваемые громким, поставленным командным голосом, внушали страх и уважение, давая понять, что мужчина по праву занимает свою должность. Гарри удивлялся своему желанию узнать капитана ближе и поражался появившейся откуда-то настойчивости, потому что даже простое приветствие часто оставалось без ответа, а в редких — и лучших — случаях удостаивалось лишь едва заметного кивка головой. Его необъяснимо сильно тянуло к Луи, и Гарри хотел бы обвинить в этом гравитацию планеты, но его ноги твёрдо стояли на земле, в то время как один только взгляд был способен отправить его в состояние невесомости. Гарри влюблялся в красоту природы, в неистовства стихий, в их мощь и силу, но в этот раз он, кажется, оказался в плену леденящей кровь бури, заключённой в голубых глазах цвета родного земного неба, и эта буря, вопреки всем законам физики, каким-то необъяснимым образом согревала лучше любого огня. Неважно, настраивал ли Гарри в сотый раз сбившийся из-за неугомонного ветра анемометр* или отправлял отчёты с метеозондов, он всегда чувствовал Луи. Стайлс слушал его твёрдый и непоколебимый звонкий голос, не терпевший возражений, и в тайне мечтал узнать, как он звучит без этих напускных металлических ноток. Гарри провожал взглядом сильную мускулистую спину, едва скрытую тонкой майкой, подмечал привычки, неповторимые черты, свойственные только Томлинсону, и просто пытался понять его, не надеясь на что-то большее, и иногда, совсем редко, Стайлс чувствовал на себе ответный, достаточно долгий взгляд льдистых глаз. Когда Найл спрашивает его, как он может оставаться спокойным, когда каждый на базе, включая Томлинсона, давно догадывается о его влюблённости, Гарри лишь пожимает плечами и отвечает, что не считает это тем, из-за чего ему следовало бы волноваться. Его любовь не была чем-то запретным или неправильным и не доставляла проблем. Ему нечего было стыдиться. Он просто любил, и этого было достаточно. (Точнее, ему казалось, что этого было достаточно) Работа была единственной вещью, способной ненадолго отвлечь его от мыслей о Томлинсоне. Ответственность за безопасность других людей действительно помогала не думать о Луи каждую минуту своей жизни, но рано или поздно Гарри всё равно обнаруживал себя с карандашом в руках, рисуя по памяти в старом блокноте острые скулы и глаза, состоящие из миллиона бледно-голубых льдинок, в обрамлении длинных ресниц. Он рисовал кривившую губы усмешку, сильные руки и, возможно, он мог бы нарисовать морщинки, собирающиеся вокруг глаз, когда Луи улыбался, если бы только Гарри когда-либо видел его улыбку. Он выводил карандашом идеальную линию челюсти, пытаясь успокоить слегка подрагивающие от ощущения пристального взгляда пальцы. Ему даже не нужно было поднимать голову, чтобы узнать, чей это взгляд. И Гарри просто позволял всему идти своим чередом, чувствуя, как всё внутри сжимается каждый раз, когда Томлинсон смотрел на него. И он ожидал от Луи чего угодно, абсолютно всего, но только… не этого. Гарри не из тех, кто отмечает даты в календаре или ведёт личный дневник. У него был всего лишь метеорологический журнал, и, на самом деле, он мог рассказать намного больше, чем кто-либо мог подумать. Гарри уверен, что вряд ли способен стереть из памяти ту ночь, когда за окном бушевала одна из наиболее сильнейших бурь; когда из-за грозного, словно предупреждающего, рокотания грома было не слышно даже собственных мыслей; когда Луи Томлинсон постучал в его дверь чуть позднее полуночи. Он насквозь промок под проливным дождём, что тяжёлыми каплями бил по крышам. Вода струилась по его лицу, шее, телу, и за то время, пока он неподвижно стоял в дверном проёме, он наверняка промочил ковёр под ногами, но Гарри не был в состоянии обращать внимание на что-либо помимо ярких глаз, горящих лихорадочным огнём. Стайлс чувствовал, как это пламя начинает сжигать и его, когда Луи молча сделал шаг вперёд, обхватывая ладонями его лицо и подаваясь вперёд, настойчиво целуя мокрыми от дождя губами раскрывшиеся от удивления губы Гарри. Он подталкивал Стайлса вглубь комнаты, закрывая за собой входную дверь. И Гарри позволял ему это, неловко цепляясь дрожащими пальцами за крепкие плечи, разрешая едва слышному, обреченному стону сорваться с губ, чувствуя, как собственная одежда сразу же становится мокрой, потому что Луи был так близко. Пока губы, которые не выходили у него из головы в течение нескольких месяцев, не прекращали целовать его, целовать его всего, опаляя кожу горячим дыханием, Гарри думал, что пожалеет обо всём случившемся, как только настанет утро. Он будет проклинать себя за слабость, вспоминая выбивающие воздух из лёгких ощущения кожи к коже и податливого тела в своих объятиях. Когда руки, о которых он мечтал всё это время, касались его, заставляя пылать каждую клеточку тела, Гарри знал, что его сердце, вероятнее всего, окажется разбито к утру, как только закончится буря. Но вопреки голосу разума, он не отталкивал, а лишь прижимал крепче, стремясь запомнить каждую секунду, каждое пронизывающее насквозь прикосновение. Гарри уверен, что эта ночь просто-напросто выжжена в его памяти. Он чувствовал себя самым последним мазохистом, горящим в собственном пламени из чувств, потому что находил эту боль приятной, стоящей всего этого. За всю ночь они не сказали друг другу ни слова, словно малейший звук мог разрушить ту хрупкую связь между ними, когда быть ближе уже просто невозможно. И только неугомонная гроза, которая будто призывала Гарри одуматься, заполняла тишину, заставляя Луи едва заметно вздрагивать от каждого нового раската грома, выдавая его страх. И Стайлс думал, что даже если буря привела Томлинсона, что даже если он был всего лишь средством, Луи всё равно пришёл именно к нему, позволяя узнать обо всех тщательно скрываемых страхах. И это было намного интимнее обнажённых тел на скомканных простынях. Гарри хотел стать кем-то особенным для Луи, хотел думать, что для Томлинсона эта ночь хоть что-нибудь значила, что хоть что-то значил он сам, но понимал, что если он и был кем-то, то только временным решением проблемы, просто способом. И, поверьте, даже осознание этого нисколько не убавило боли от брошенной утром, дробящей чувства на мелкие осколки фразы. — Ты же понимаешь, что это ничего не значит, Стайлс. О да, Гарри понимал. Он понял это ещё в тот момент, когда открыл дверь, распахивая вместе с ней свою душу, зная, что её обязательно разорвут в клочья; когда вместе с телом обнажались чувства, он был уверен, что они будут безжалостно растоптаны, но он всё равно позволил этому случиться. Гарри хотелось прокричать это Томлинсону в лицо, но он лишь молча кивнул, потому что не был уверен, что его голосу хватит сил. Поэтому он молчал. А когда Луи ушёл, Гарри просто накрылся одеялом с головой и заплакал. Он не был таким сильным, каким ему хотелось бы быть, он не мог заставить себя забыть всё произошедшее, делая вид, как будто ничего этого не было. Это была роль Луи, не его. Его кровать пропиталась запахом Луи, и навязчивые образы преследовали Гарри, стоило только закрыть глаза. Он учился забывать, отгоняя прочь фантомные прикосновения, которые Томлинсон, казалось, выжег на нём своими пальцами, и у него бы получилось, действительно получилось, если бы бури на Глизе не были столь частым явлением, и Луи не постучал бы в дверь его комнаты во второй раз и во все последующие, а Гарри не был бы в состоянии захлопнуть её у него перед носом, даже если это по-прежнему ничего не значило. И Луи продолжал вдребезги разрушать выстроенную Стайлсом жизнь. Гарри отдавал себя всего, без остатка, пытаясь до капли урвать этот маленький кусочек счастья, когда за окнами бушует стихия, ветер воет свою грустную песню, а его кожа горит под прикосновениями любимых рук, и разум превращался в вату, когда Луи целует его ключицы, большими пальцами гладит выпирающие тазовые косточки, вжимая в кровать и оставляя синяки на бледной коже бедер. Когда выгибается в спине, запрокидывая голову назад, обнажая шею, к которой Стайлс тут же прижимается губами, и, зарываясь пальцами в шоколадных волосах, слегка оттягивая, ногами обхватывает талию, заставляя быть ещё ближе. Они по-прежнему не говорят друг другу ни слова. Гарри нравилось думать о том, что лишь ему одному дана возможность по-настоящему видеть Луи, только для его глаз Луи открывался с другой, подлинной своей стороны. И Стайлс пытался запомнить его именно таким — открытым, отзывчивым, порой тихим и кротким, с лихорадочным блеском в голубых глазах, которые лишь в эти мгновения не излучают отталкивающего холода. Луи всегда уходил ранним утром, когда Стайлс ещё спал, и такие молчаливые ночи тянулись неделями, что перерастали в месяцы, и вскоре счет проведенным вместе ночам был потерян. Гарри так сильно стал зависим от них, и это пугало, потому что раньше ему было достаточно наблюдать за Луи со стороны, не надеясь на что-то больше. Ему было достаточно ровно до тех пор, пока он не узнал, какого это — любить Луи по-настоящему. Его разрывало на части каждый раз, когда он просыпался и обнаруживал рядом лишь пустую и холодную сторону кровати. Он зажимал рот рукой, кусая ладонь, чтобы не дать вырваться отчаянному крику. Он научился делать вид, что всё было нормально, даже когда изнутри он задыхался от боли. В то время, пока Найл неодобрительно качал головой и хмурился, смотря на появившиеся под красными глазами из-за бессонных ночей тёмные круги на лице друга, Луи наоборот стал выглядеть лучше, когда беспокойные бури больше не были помехой его сну. Гарри хотелось бы думать, что он является причиной этих изменений, но у него не было на это никакого права. У него вообще не было никаких прав, ведь, фактически, он был для Луи никем. После каждой бури, после каждой проведённой вместе ночи сердце Гарри словно атаковали молнии разрядом в пятьсот тысяч ампер, и ударная волна выбивала все внутренности, не оставляя шанса на успешную реанимацию. Гарри пытался понять Луи и никогда не давил на него, не требовал объяснений и не закатывал истерик, хотя в его положении это было бы совершенно оправдано. Он молчал так долго в большей степени потому, что не хотел услышать слова, которых боялся больше всего — что он всего лишь средство, временное решение проблемы, удачно подвернувшийся вариант. И Гарри молчал действительно очень долго, пока однажды, по обыкновению проснувшись от ощущения пустоты рядом, как раз в тот момент, когда Томлинсон молча уходил, он не позволил короткому вопросу сорваться со своих губ. Голос Гарри был хриплый после сна, тихий от неуверенности и немного дрожал, когда он спросил: — Почему? Он сам не знал, о чём именно спрашивал, потому что вопросов было слишком много, а ответов Луи давать не собирался, словно вовсе и не услышал его. Но Гарри знал, что в напряженной тишине его голос прозвучал достаточно громко, как и последовавшее следом обессиленное «я не могу… так» и срывающееся на едва слышный шёпот «я хочу значить хоть что-то». Гарри сжимал в руках простыни, не сводя взгляда со спины капитана, который так ничего и не ответив, молча застёгивал ремень на штанах и надевал рубашку. Слова Гарри говорили намного больше, чем парень мог произнести. И Луи действительно слышал его. Каждый раз он видел в зеленых глазах цвета верделита* невысказанные «останься», «я хочу быть с тобой», «не уходи» и бьющее контрольным выстрелом «просто будь рядом, пожалуйста». И Луи убегал. От Гарри, от себя самого или от обоих сразу — неважно. И этот раз не был исключением. Лишь когда его рука коснулась ручки двери, Томлинсон на секунду замер, и, не оборачиваясь, произнёс: — Люди не могут владеть другими людьми, Гарри, так не бывает, — сказанная ему самому когда-то фраза прочно засела в голове, превращаясь во что-то вроде жизненного кредо, позиции, собственной философии, которой Луи придерживался все последние годы, просто потому что дорогие вам люди не могут сделать больно, если их попросту нет. Луи говорил, что «так не бывает», даже не пытаясь, и у Гарри просто опускались руки. После он слышал эту фразу ещё не единожды, и каждый раз его сердце сжималось, чувствуя, как надежды разбиваются подобно ниспадающему на скалы с неба льду во время града — так же сильно, громко, и безразлично для других. Луи прятался за стенами, и Стайлс был не в силах их сломать. Ему хотелось верить, хотелось быть тем, кто докажет Томлинсону ошибочность его суждений, но Луи упрямо продолжал избегать разговоров, так что у Гарри даже не было возможности просто попробовать… и это ранило. Хотелось бы сказать, что это убивало его, но именно из-за этой боли, разрывающей изнутри грудную клетку, он чувствовал себя слишком живым.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
Буря доберётся до их горы всего лишь через полчаса. Иногда Гарри думает, что лучше бы он позволил ей поглотить себя.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
луи
Луи считал свою жизнь практически идеальной, без каких-либо изъянов и проблем, его устраивало абсолютно всё, и он действительно не любил, когда что-то сбивалось с намеченного пути и шло совсем не так, как было запланировано, так что неудивительно, что когда двести семьдесят один день назад в его жизнь вторгся Гарри Стайлс, Луи немного потерялся. Вернее, всё пошло совсем не так. Луи думал, что Гарри был молнией. Яркой и поражающей насквозь молнией, стирающей в пыль за какие-то доли секунды. Сильнейшая стихия, чьей красотой и мощью просто невозможно было не восхищаться, и Луи боялся этого. Стайлс был нескончаемым источником света, слишком прекрасным для того, чтобы быть реальным. Он притягивал людей, как магнит, своей открытостью, своими улыбками, заставляя испытывать странное желание находиться рядом, быть ближе, желая узнать лучше, и… Луи чувствовал, как внутри него всё разлетается на молекулы, и это чувство пугало его так сильно. Поэтому да, Гарри был молнией. Поразит однажды — это не пройдет бесследно. Электрический ток следует по короткому пути «грозовое облако — земля», так как же так случилось, что посреди этой простой цепочки оказался Луи? У Гарри и Луи было абсолютно разное видение мира, словно два полюса на противоположных концах магнита. Неудивительно, что, толком даже не узнав друг друга, но уже проникнувшись чувствами, слишком сильными для простых людей, они не могли понять поступков друг друга. И если Гарри был открыт для мира и не боялся осуждения со стороны других людей, то за своей отстранённостью и прочными масками безразличия Луи прятал все свои страхи, сидевшие глубоко внутри. И порой они вырывались, заставляя Луи слишком сильно отталкивать Гарри, не давая возможности помочь ему справиться со всем этим. Они сгорали поодиночке в общем пламени. Первым не выдерживает Луи. Нездоровость этих отношений давно давила на него, и Луи не понимал, почему он делает это и зачем, почему именно Стайлс, почему он не может остановиться, он правда не понимал, или даже… не хотел понимать. Эти отношения были в тупике с самого начала, со всех сторон, словно коробка, и Томлинсон понятия не имел, как из неё выбраться. Каждый взгляд Гарри приятной волной расходился по телу, но, увы, этого было недостаточно для того, чтобы побороть страх. Он слишком сильно привык быть один, и в его голове слишком сильно укоренилось это чёртово убеждение о том, что люди не могут владеть друг другом. И Луи прекращает это. Гарри срывается в первый раз, когда, несмотря на бушующую за окном бурю, Луи не приходит к нему. Он не спит до самого утра, просто потому что не может заснуть. Когда первые лучи звезды, заменяющие здесь Солнце, касаются разверзанной земли, комната Гарри выглядит как поле боя, словно ураган проник к нему сквозь плотные стены и окна. Позже Найл помогает ему приводить всё в порядок, слишком часто останавливая свой взгляд на залегающих тенях под его красными глазами, но не говорит ни слова, за что Гарри благодарен ему. В следующий раз, когда Луи не приходит к нему, Гарри проводит ночь вместе с бутылкой водки и кучей идеальных отчетов, которые переписывает по нескольку раз только из-за того, что ему нечем себя занять. На третью ночь бури без Луи Гарри пытается заснуть при помощи снотворного, что совершенно не помогает, потому что это не Луи, и Стайлс почти ненавидит свой организм за это. Хуже всего то, что Гарри видел, как Луи мучается сам, как будто испытывая себя на прочность. Весь внешний вид капитана просто кричал о том, что он вряд ли спал больше пары часов за всё это время, заставляя Гарри сжимать от злости кулаки и бороться с сильным желанием схватить Томлинсона и утащить его в кровать, давая хорошенько выспаться. Но у него не было на это никакого права. Луи постучал в его дверь после пяти ночей, проведенных в одиночку, и в тот момент, когда Гарри увидел его на пороге, он очень хотел разозлиться и прогнать капитана, захлопнуть дверь прямо перед его носом, чтобы тот смог почувствовать хотя бы каплю той боли, что испытывал он сам. Они стояли друг напротив друга несколько минут, Стайлс всматривался в побледневшие голубые глаза, колеблясь между тем, чтобы прогнать его или же прижать к себе, но когда Томлинсон в очередной раз едва заметно вздрогнул от звука приближающегося грома, Гарри не выдержал и позволил ему войти. Эта ночь отличалась ото всех других, проведенных вместе. И дело было даже не в том, что они впервые провели её, просто лежа рядом друг с другом, не проронив ни слова, пока пальцы Луи цеплялись за Гарри, сжимая в руках ткань его футболки, а Гарри слушал его ровное дыхание, мечтая растянуть этот момент как можно дольше, чтобы утро не наступало никогда. Каждый жест Томлинсона был наполнен каким-то болезненным отчаянием, каждый поцелуй — словно немое прощание, и на утро Гарри ещё помнил, какого это — обнимать Луи и держать его в своих объятиях, а другая сторона кровати ещё хранила тепло его тела, но самого Томлинсона не было. Гарри надеялся, что эта ночь изменила хоть что-то между ними, он и предположить не мог, что эти изменения были далеко не в лучшую сторону. Луи стал избегать его. Если до этого он не обращал на него внимания, просто потому что это был Луи, то сейчас Гарри был уверен, что он делал это специально. Возможно, он чувствовал себя слишком смущенным и растерянным, стыдился своей слабости, этой ночи, которая открыла больше, чем он хотел, но Стайлс считал, что ничего из перечисленного не могло быть достойным оправданием тому, что Луи бросил его на целый месяц. Гарри ненавидит Луи. Стайлс жил этими короткими ночами, они были тем, что держало его, он дышал ими, и Гарри ненавидит Луи за то, что он забрал у него ещё и их. Луи не имел права, просто не имел права так поступать с ним. Сердце Гарри было одним пульсирующим комком боли, оно искрилось и готово было разорваться на части. И если Гарри был молнией, то Луи был подобен буре. После себя он оставлял кровавое поле боя на едва живом сердце, устраивал погром в душе, забираясь в самое нутро и выворачивая его, обнажая внутренности, играя с ними, а затем, с первыми лучами солнца, оставляя их погибать на растерзанной поверхности. И Гарри не успевал залечивать шрамы. Пластыри срывались ещё со свежих ран. Гарри не знает, сколько времени потребуется, чтобы его сердце вновь стало нормальным (б е с к о н е ч н о с т ь — твердит разум), но это не имеет значения, потому что у него не было шанса даже попытаться. Воздух становится чужим для его лёгких, и он почти задыхается, когда Луи чертов Томлинсон безжалостно разрывает все его шрамы, появляясь на пороге комнаты спустя месяц. Месяц. Гарри впускает его. Он не знает, что хочет сделать больше — прикоснуться или ударить, и просто пропускает его в комнату, отталкивая сразу, стоит только Томлинсону сделать шаг к нему навстречу. Лишь заглянув в зеленые, искрящиеся злобой глаза, Луи понимает, что испортил всё, что только мог. — Ты не можешь просто так игнорировать меня, а затем вновь приходить, как ни в чем не бывало, — Гарри нарушает их своеобразную традицию молчаливых ночей. Он смотрит прямо в голубые глаза, пытаясь уловить хоть какие-то ответные эмоции. — Я устал ждать, пока ты соизволишь разобраться в себе, Луи. Но ты даже не пытаешься сделать этого. Луи отступает на шаг назад, прислоняясь к двери. Его пальцы скользят по гладкому дереву и замирают возле ручки. — Ты прогоняешь меня? — тихо спрашивает он, и Гарри хмурится, потому что он не знает ответа. Гонит ли он его? — Возможно, — отвечает Стайлс, качнув головой, вновь встречаясь взглядом с Луи. Его словно бросает в синее море, и он чувствует, как тонет, медленно опускаясь на самое дно. Он не умеет плавать. — Это зависит только от тебя. Луи опускает взгляд, ручка двери горит под его ладонью. — Я думаю, что… — Думать надо было раньше, Луи, — резко обрывает его Гарри, его терпение лопается как мыльный пузырь, и он просто позволяет словам вырываться наружу. — Когда решил в первый раз воспользоваться мною. Но тогда ты не думал, верно? Или наоборот думал слишком хорошо? — Его тон грубый и жестокий, он хочет, чтобы Луи было также больно, как и ему. — Ты знал о моих чувствах к тебе, и наверняка понимал, что я не оттолкну тебя. Всё продумал, не так ли? Просто подумай, насколько подло и отвратительно ты поступал. — Это были совсем не те слова, что Гарри хотел бы сказать, они были неправильны и жестоки, но, тем не менее, правдивы, и ему просто нужно было выговориться. — И я ничего не говорил, ни разу, я буквально позволял пользоваться мною, когда тебе это было нужно. Но ещё хуже ты делаешь сейчас. Ты боишься признать то, что чувствуешь, а я просто устал ждать. Я не хочу быть просто удачно подвернувшимся вариантом. Я тоже человек и у меня тоже есть чувства, и каждый раз их будто втаптывают в грязь, сильнее и сильнее. Мне больно, Луи. — Это не… — Томлинсон глубоко вздыхает, качая головой. Он не… он не собирался говорить что-либо подобное, но обвинения сыплются в его сторону, заставляя отвечать также резко. — Заметь, я никогда ничего не обещал. Слова выбивает почву из-под ног, грубо ударяют по самому больному, и глаза Гарри блестят в тусклом свете лампы, но голос звучит твёрдо, когда он отвечает. — Заметь, я никогда не обещал ничего тоже, — они словно играют в игру «сделай друг другу как можно больнее». Гарри проводит рукой по волосам, поворачиваясь к Луи спиной, и говорит уже тише: — Просто признай это. Скажи, почему ты приходишь сюда, ко мне. Пойми, что… — Люди не могут принадлежать друг другу. Внутри Гарри взрываются и погибают звёзды. — Могут, — он резко оборачивается, обессиленно смотря на Луи. Его голос звенит и почти срывается. — Ты боишься, что кто-то посадит тебя в клетку, но ты уже в ней! Ты сам её создал и продолжаешь делать её только крепче этой глупой, абсолютно дурацкой цитатой! Люди влюбляются, Луи. Люди хотят принадлежать друг другу, и это абсолютно нормально, потому что это — единственный шанс стать счастливыми. — Сейчас ты цитируешь мне «Завтрак у Тиффани»? Серьёзно, Гарольд? Гарри устал собирать себя по осколкам каждый раз, когда Луи разбивает его. Он на секунду прикрывает глаза, а затем говорит: — Просто уйди. Луи громко выдыхает. Он не ожидал, что Гарри действительно прогонит его, он не… он не хочет уходить. — Гарри… — Уходи. Когда за Томлинсоном закрывается дверь, Гарри с силой сжимает кулаки, борясь с желанием выбежать следом. Под руку попадается метеорологический журнал, и он бросает его в стеклянную стену, поражённо замирая, когда за окном вместо молний и вихрей белого песка он видит безмятежно-спокойную долину и чистое, ясное небо. Тишина оглушает.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
В этом противостоянии не было ни победителей, ни проигравших. Они сравнивали себя со стихиями, видя лишь разрушительную сторону, совсем не задумываясь о том, что «минус» на «минус» всегда даёт «плюс». Не задумываясь, что, возможно, они могли бы стать спасением друг друга. Гарри сравнивал Луи с бурей, потому что ему казалось, что он разрушает его. Но что если те пустынные и разрушенные места, что оставляет буря, не есть что-то плохое? Может быть это чистый лист, дающий возможность начать всё с самого сначала. Луи называл Гарри молнией и видел в нём лишь опасность, но молнии это не только пугающая сила, способная уничтожить всё, что находилось в непосредственной близости. Это ещё и огромное количество света.
—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
С тем беспорядком, что творился в его жизни, Гарри мог быть уверен лишь в погоде и своих вычислениях, но порой и они подводили его. Даже прожив на Глизе приличное время, он так и не смог разгадать всех её тайн и понять то, каким образом светлое ясное небо за считанные минуты затягивается черными грозовыми тучами, и молнии начинают угрожающе трещать, бить в землю, поднимая в воздух молочный песок, хотя ни один прибор не давал никаких предупреждающих показателей. — Зейн! Гарри врывается в кабинет Малика без стука и предупреждения, потому что всё, о чём он может сейчас думать, так это о том, как сильно он облажался. На самом деле он ни капли не виноват в том, что на этой планете абсолютный бардак (точь-в-точь как в головах некоторых людей), и что никакая техника не сможет помочь, если Глизе вдруг надумает метать молнии где-нибудь. Где-нибудь рядом с Луи, к примеру. С Луи, который считает себя достаточно главным, чтобы самовольно выезжать с базы, прихватив с собой парочку солдат, и не сообщить об этом Стайлсу. И если бы не случайно обмолвившийся о поездке Найл, Гарри бы никогда и не подумал проверить, потому что, господи, это даже не зона его наблюдения, и то, что Луи отправился именно туда, ужасно злило Гарри. Зейн о самовольстве Томлинсона знал, и по панике, отразившейся в зелёных глазах, понял всё сразу, так что когда Стайлс подошёл к его столу, все мониторы уже были переключены на камеры, что показывали вертолёт Томлинсона и стремительно приближающиеся к ним грозовые облака. Малик тихо выругался. — Томлинсон, код девять-три-девять, возвращайтесь на базу немедленно, как слышишь? — немедленно заговорил Зейн в микрофон. Гарри не отводил взгляда от монитора, смотря на фигуру Томлинсона, которому, кажется, было абсолютно наплевать на приближающуюся опасность. — Повторяю, код девять-три-девять. Если не поторопишься, ваши задницы хорошенько поджарят гребаные молнии. Томлинсон, ты слышишь меня? Код девять… — Я не только слышу, но и вижу, Малик, — прерывает его Луи, и Гарри почти перестаёт дышать, когда слышит его голос. — Мы закончим через несколько минут. Стайлс хватается за голову, когда слышит про эти несколько минут. Ему хочется вырвать микрофон из рук Малика и высказать Луи всё, что он о нём думает, но нет, он не станет этого делать. — Луи, не будь идиотом, — сквозь зубы говорит Зейн, наблюдая за приближающимися молниями, бьющими в землю, которым хватит и пары минут, чтобы подобраться опасно близко. — Вас сотрет в порошок через несколько минут, если вы не поторопитесь. Гарри хочет сказать, что от них и порошка не останется, но молчит, до крови кусая нижнюю губу. — Успокойся, Зейни, — отвечает Луи, и Стайлса бесит его легкомыслие и беззаботность в голосе. Как будто прямо сейчас он не рискует быть заживо спалённым. — Пять минут погоды не сделают. Я слежу за ситуацией. Гарри хочет задушить его в этот самый момент, если бы только Томлинсон был рядом. На этой планете каждая секунда могла быть решающей, и Луи прекрасно это знает, так что Стайлс просто не мог понять, какого чёрта он делает. Это он здесь следит за погодой, это его работа. Остальным следует слушаться и подчиняться, если они хотят остаться в живых, но для Томлинсона, похоже, никогда не было важно чьё-то мнение, кроме своего собственного. «Как и всегда», — мысленно добавляет Гарри. — Томмо, не глупи, взлетайте немедленно. — Да, мамочка. Как его только назначили капитаном и доверили такие ответственные задания? Порой он бывает хуже ребенка. Гарри облегчённо выдыхает, когда вертолёт начинает стремительно набирать высоту, уходя от преследующих молний, приблизившихся слишком близко. Зейн не сводит напряжённого взгляда с монитора, а Стайлс борется с желанием зажмурить глаза и закрыть уши, лишь бы не видеть, как с каждым разом ослепительные вспышки подбираются всё ближе. Когда одна из молний попадает прямо в один из несущих винтов, они слышат жуткий грохот, взрывающий напряжённую тишину. Гарри громко вскрикивает и зажимает рот ладонью, смотря, как вертолёт опасно раскачивается в воздухе и начинает терять высоту. Зейн ругается, склоняясь над микрофоном и пытаясь установить связь. — Луи? Ты слышишь меня? Томлинсон?! Гарри кусает ладонь, чтобы не закричать. Вертолет всё ещё не летит прямо, что абсолютно точно ненормально, но, черт возьми, он держится в воздухе, держится. — Это было чертовски неожиданно, — голос Луи тихий, едва слышный из-за помех, и Гарри вздрагивает, когда слышит его. — Кажется, у нас что-то сломалось. Малик снимает наушники и с силой бьёт кулаком по столу. — Луи, ты… — Будем через пять минут, Зейни, — обрывает его Томлинсон. В его голове отчётливо слышно веселье, и Стайл хочет задушить его. В объятиях. — Скажи Лиаму, что нам нужен будет срочный ремонт. Но как бы он не был рад тому, что с Луи и остальными всё в порядке, Гарри был всё ещё зол на него. У Луи не было никакого права заставлять его чувствовать всё это, не было никакого права заставлять его волноваться и переживать. Когда на мониторах появляется изображение подлетающего к базе вертолёта, Гарри выбегает из кабинета Зейна, громко хлопнув дверью. До ангара он даже не бежит — летит, ловя на себе удивлённые взгляды солдат, до которых ему и раньше не было дела, а теперь и подавно. Когда он врывается в ангар, вертолёт уже стоит на своём месте, и Луи о чём-то переговаривается с Лиамом. Улыбка на его лице раздражает Стайлса своим существованием. Как он может просто стоять и улыбаться, после всего того, что он заставил их — его — пережить? Гарри кидает короткий взгляд на искорёженный металл, и подходит к Луи практически вплотную, ловя полный удивления взгляд голубых глаз. Они молча смотрели друг на друга несколько секунд в повисшей неловкой тишине, прежде чем Гарри, замахнувшись, отвесил Томлинсону пощёчину, звук которой эхом разлетелся по ангару. Стайлс не стремился причинить боль, если бы он хотел это сделать, он бы использовал кулаки, но он просто хотел показать, насколько сильно был… возмущён. И зол. Гарри слышит, как Лиам удивлённо присвистывает, и звонкий смех Найла, что приводят его в себя, напоминая, что он пришёл сюда не представления ради. Щека Луи всё ещё красная, когда Гарри, всё так же молча, отходит на пару шагов и, разворачиваясь, покидает ангар, возвращаясь к своей работе, которую некоторым нужно просто научиться уважать.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—
гарриилуи
Гарри сидел на склоне горы и едва заметно ежился из-за холодного ветра, от которого не спасала тонкая ткань лёгкой рубашки. Звезда медленно заходила за горизонт, окрашивая на удивление спокойную долину в синие тона приближающейся ночи. Вокруг было слишком тихо, и Гарри не знал, действительно ли он начинает испытывать неприязнь к этой планете, или это всего лишь временное помутнение. Неистовствовавшая изо дня в день Глизе уже неделю сохраняла спокойствие, и Стайлс почти всё своё время проводил на склоне безымянной горы, всматриваясь в звёздную даль и думая о том, не пытается ли сама планета таким образом намекнуть, что и ему стоит смириться? Гарри не из тех, кто сдаётся легко и без боя, но Томлинсон игнорировал его, даже когда грозы сотрясали планету чуть ли не каждый день, что уж говорить сейчас. Но он всё ещё чувствовал Луи, ощущал его взгляд на себе и иногда оборачивался, встречаясь взглядом с небесно-голубыми глазами, которые так сильно напоминали о доме, и Стайлс слышал маленькие разряды в своей груди. Может быть, это была шаровая молния. Гарри стал тщательнее следить за погодой, он проверял даже те места, что не были обязательны для наблюдений. Каждый день он приходил в штаб, в комнату, которая по большей степени была кабинетом Луи, и расклеивал на большой карте планеты разноцветные стикеры. Найл называл их стикерами погоды. Красным — ураган, жёлтый — для града и дождя, а гроза помечалась фиолетовым. Иногда на карте мелькали голубые стикеры, как небо, как глаза Луи, и они означали штиль. Он раскрашивал карту разноцветными полосками и черным маркером писал на них точное время, до десятых секунд. И это читалось как «пожалуйста, будь осторожнее» . После каждой бури Гарри обнаруживал зелёные стикеры в точке расположения их базы. Он срывал их и переклеивал на край карты, где они и оставались. Стайлс думал, что это превращалось в своеобразный счет ночей, которые они провели порознь, как будто его метеорологического журнала было недостаточно. В любом случае, таких ночей было уже семь, когда бури перестали приходить в долину. И Гарри ненавидит их, серьёзно. Он не знает, сколько времени уже сидит здесь, когда слышит медленные шаги позади себя. Гарри закусывает губу, борясь с желанием обернуться. Ему кажется немного сумасшедшим то, что он может узнать Луи лишь по походке. Томлинсон может пройти мимо, может остановиться и развернуться, или, возможно, Гарри ошибся, и это вовсе не он. Вариантов действительно очень много, и Стайлс считает их все в своей голове. Счёт сбивается на цифре «девять», когда на его плечи опускается что-то мягкое и тёплое, спасая от холодного ветра, и Гарри вздрагивает от неожиданности, хватаясь пальцами за приятную ткань. Это плед. Стайлс слегка тянет его на себя и зарывается замёрзшими пальцами в его складках, чувствуя, как почти сразу становится теплее. Его сердце отзывается приятной болью, когда он понимает, что Луи не собирается уходить. Томлинсон садится сзади, так, что Гарри оказывается меж его раздвинутых бёдер, а спина прижимается к тёплой груди. Стайлс судорожно вздыхает и с силой вцепляется пальцами в ткань пледа. Его вздох выходит слишком громким и нервным, и Луи определённо мог слышать его. Гарри опускает взгляд на свои руки, едва сдерживаясь от того, чтобы сильнее прижаться спиной к груди мужчины, когда слышит знакомый запах парфюма и Луи. Родной, хотел бы сказать Гарри, но не мог. — Зачем ты здесь? — голос тихий и хриплый из-за долгого молчания, но он не дрожит, и Гарри почти горд собой. — Бури сегодня не будет. Хотя это не имеет значения, верно? Слова звучат резко, и Томлинсон напрягается за его спиной, явно не радуясь услышанному, но Гарри не собирается извиняться. Его обвинения оправданы и обоснованы, в конце концов, у него есть право злиться и сыпать обвинениями столько, сколько он захочет. Луи всё ещё молчит, когда Гарри чувствует, как его рука несмело проникает под плед, обхватывая талию и прижимая ближе к себе, не оставляя ни дюйма между их телами. Все движения медленные и осторожные, словно Томлинсон даёт ему возможность оттолкнуть себя и отстраниться, и Гарри думает, что его проблема заключается в том, что он вряд ли когда-нибудь сможет это сделать. Луи кладёт подбородок ему на плечо, и горячее дыхание обжигает шею. Когда он начинает говорить, его губы почти касаются кожи, и Гарри слегка дёргается, потому что даже это уже слишком, но не отстраняется, едва сдерживаясь, чтобы не откинуть голову назад, позволяя Томлинсону быть ещё ближе. — Мне кажется, мы начали неправильно. Гарри прикрывает глаза, слушая тихий голос у самого уха. Рука Луи сжимает рубашку у него на талии, и мысли в голове становятся похожи на грозовое облако. — Мне действительно жаль, что всё вышло так. Томлинсон легко проводит носом по волосам Гарри, глубоко вдыхая запах мятного шампуня, и вторая рука едва ощутимо сжимает бедро Стайлса через плед. — Прости меня . Гарри понимает, что не дышит всё это время, когда лёгкие начинают гореть от недостатка кислорода. Или же это просто его сердце сжигает их. — Я не считаю ошибкой всё, что случилось… но я бы хотел, чтобы всё было по-другому. Ему очень хочется прикоснуться к Луи, но вместо этого он только сильнее вцепляется пальцами в ткань пледа. Больше не холодно, но он всё ещё дрожит. — Могли бы мы начать всё сначала? С губ Гарри срывается едва уловимый смешок, когда смысл сказанных слов доходит до него. Рука Луи напрягается на его талии, и Стайлс знает, что он боится тоже, однако говорит: — Ты разбил моё сердце, — он качает головой, невесело усмехаясь. — Просто вдребезги. Луи молчит, и Гарри на самом деле не уверен, что действительно хочет услышать что-то ещё. Он всё ещё не верит в происходящее, ему кажется, что Томлинсон перечеркнёт всё сказанное какой-нибудь фразой, что просто встанет и уйдёт, пропадая опять, только в этот раз навсегда. — И сейчас ты просто приходишь сюда и говоришь это, — Гарри хотелось бы, чтобы его голос звучал как можно жёстче, но выходит лишь тихий шёпот. И пусть. Он слишком устал и ему слишком больно. Он поворачивает голову, пытаясь заглянуть капитану в глаза, но видит лишь его сжатые в полоску губы. — Серьёзно, Луи? Руки Томлинсона у него на талии, и они сжимают её так сильно, что от пальцев, вероятнее, останутся синяки, когда Луи отвечает: — Я люблю тебя. Серьёзно. И Гарри трясёт. Луи определённо чувствует, как его встряхивает от его слов, словно от удара. Стайлс впивается пальцами в руку Томлинсона на своей талии, отчего тот морщится, но руку не отдёргивает. — Зачем… зачем ты делаешь это? У тебя нет никакого права поступать со мной так, — Гарри отчаянно трясёт головой. Слова Луи эхом отдаются в его голове, словно кто-то поставил их на повтор. Ему так хорошо, что почти больно, и он боится, что Томлинсон просто возьмёт и уйдет сейчас так, как делал всегда. — Ты сам говорил, что люди не могут владеть другими людьми или принадлежать друг другу, что изменилось? Ногти Гарри оставляют царапины на запястье Луи, и он мягко отстраняет руку, слегка сжимая пальцы Стайлса в своей ладони. — Я был не прав очень сильно, — он отвечает тихо, и Гарри хочется думать, что это он является причиной затронувших Луи изменений. Имеет ли он право думать так сейчас? — После миллиона совершённых ошибок я понял, что в конечном итоге хочу быть только с тобой. Слеза скатывается по щеке Гарри, падая на цветастую ткань и исчезая в коротких ворсинках пледа. Луи должен понимать его эмоциональное состояние сейчас, должен понимать, что он делает с ним. Он заставляет затягиваться все его шрамы и становится новым кислородом в его лёгких. — Каким-то образом ты разламываешь все мои стены, — шепчет Луи, и стук собственного сердца оглушает Стайлса, звуча в ушах бешеной дробью. Гарри закрывает глаза и откидывает голову на плечо Луи, слушая его спокойное, ровное дыхание. Если его жизнь похожа на любовный роман, то он имеет право на счастливый конец. Рука Луи касается холодной кожи его щеки, и Гарри лениво открывает глаза, поднимая голову и сталкиваясь с ним взглядом. Они делят один воздух на двоих, их губы разделяют считанные сантиметры, и Гарри подаётся вперед, соединяя их вместе. Поцелуй выходит медленным и ленивым, губы едва двигаются, потому что Гарри просто нравится чувствовать Луи, а Луи совсем не против, чтобы это продолжалось вечность. Рука Томлинсона по-прежнему на щеке Гарри, пальцами он скользит по линии его челюсти, захватывает зубами и слегка оттягивает нижнюю губу Стайлса, прежде чем отстраниться. — Кажется, ты ошибся тоже, — шепчет Луи ему прямо в губы, и Гарри вопросительно приподнимает бровь. Томлинсон улыбается, отстраняясь, и взглядом указывает в сторону долины, на ясном небе которой начали собираться грозовые тучи, и первые слабые искры молний вспыхивали то тут, то там. Гарри думает, что эта планета сошла с ума. Он также думает, что ему нужно заклеить синий стикер на карте зелёным, потому что с погодой здесь шутки плохи. Гарри знает, что в результате смешения голубого и зеленого образуется бирюза, что с персидского означает «камень счастья». Гарри думает, что бирюзовый — самый теплый цвет и что своё счастье он уже нашёл. — Эй, Робинсон? — Луи немного отклоняется назад, обращаясь к одному из солдат. Его голос вновь становится громким и холодным, и Гарри невольно удивляется такому контрасту и быстрой смене образа. — Передай всем, что у нас код шесть-два-восемь. — Да, капитан Томлинсон. Гарри всматривается вдаль, где грозовые облака увеличиваются в размерах, и ветер поднимает в воздух белый песок. Отголоски страха вспыхивают в его сознании вместе с настойчивыми мыслями, и он пытается прогнать их, потому что Луи не уйдет, потому что он обещал, но когда Гарри вновь чувствует тёплое дыхание на своей шее, вопрос срывается с его приоткрытых губ: — Что если буря закончится, и я не увижу тебя таким, какой ты сейчас, никогда больше? Луи оборачивает свои руки вокруг его талии, обнимая крепче, и оставляет лёгкие поцелуи на шее, посылая по телу мириады маленьких зарядов. Кожу приятно покалывает в местах соприкосновений, и Гарри не может сдержать улыбки. Его страхи понятны и обоснованы, и Луи знает, что это он является их причиной. Именно поэтому сейчас он хочет быть тем, кто избавит Гарри от них. — Я не хочу бежать, просто порази меня*, — с улыбкой в голосе поёт Луи строчку ему на ухо, и Гарри усмехается. И этот человек выговаривал его за цитирование фильма. — Буря здесь абсолютно не при чем. Я не уйду, даже если она закончится в следующую секунду или на этой планете вообще больше никогда не будет бурь. Серьёзно. Гарри незаметно щипает себя за руку, чтобы убедиться, что он на самом деле не спит. Он кладет ладони поверх рук Луи на своей талии, и поворачивает голову, встречаясь с тёплым взглядом голубых глаз. Как небо, думает Гарри, как дом. — Я люблю тебя. Серьёзно, Лу. Луи улыбается, поправляя сползший с плеч плед, и легко целует Гарри в его красную от холода щеку. Гарри смешно морщится, беря Томлинсона за руку и переплетая их пальцы, пока гром тихо урчит вдали, не решаясь подкрасться ближе. Там, вдалеке, молния тонет в объятиях бури.—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—✰✰✰✰✰—