За гранью

Острие ножа по животу, тёплая кровь по коже – хорошо наточенные ножи режут, Сабрина, и приносят боль. Бонни рычит на каждое "Сабрина" и едкое "ведьмочка"; в ней магии недостаточно – и он не отберёт, и себя не спасёшь. У Кая – безумие вдоль карей радужки глаз и окровавленный нож в руках доказательством. Кай скользит по ней взглядом через каждый полчаса, ухмыляется криво и спрашивает глупое (для этой ситуации) "как дела"; три часа назад рукоятка ножа торчала в области селезёнки, а кровь стекала по бёдрам. Всё откровенно хреново, но она выдаёт "отлично", словно это маленькая победа. Кай – мальчик-боль, щедро раздаривает себя, заставляя чувствовать и кричать – нож в селезёнку – больно, но ты терпи, дорогая, иначе никак. Правильная во всём Гилберт пожалела бы, наверное, Но Бонни не Елена; не носит гордого звания героя и (уже) не падает до жалости. У Бонни – умирающее милосердие и вытекающее вместе с кровью сожаление; мальчик-беда, мальчик-боль выворачивает душу наизнанку, вытаскивает чернь. Черти в его глубоких карих затягивают; в её малахитовых весна, а на сердце – лёд. Кай оставляет часть себя, рассеивает черноту вдоль синих вен. У неё за грудиной ярость и вечно подыхающее милосердие – умирает капля за каплей, оттягивает смерть, не позволяя слететь с катушек. Кай – обиженный ребёнок, не сумевший вырасти; ярость у него багрово-красная, яркими всполохами света, боль – порезами вдоль вен, обиды – горячими ожогами по светлой коже. Каю бы к психологу или, может быть, к психиатру – главное, чтобы с "психо" и чем-то похожим на "лечить". Кай пытается давить на больное; напоминает об уехавшем Джереми, давным-давно погибшей бабушке и о всех-всех немногочисленных жертвах её ушедшей неопытности (глупости). Бонни не наивна; ненависть чудными узорами на руках, исколотыми об острые слова, режущими морально предметами, дробящими утлую душу фразеологизмами. Она (уже) не верит в чудеса: не пытается воззвать к совести (отсутствующей?), заговорить зубы очередными "ты можешь исправиться", "я верю, что ты лучше, чем кажешься". В Бонни веры не хватает на банальное чудо, на разбитого съехавшего по фазе мальчика точно не хватит. Бонни однажды перестаёт верить во вторые шансы, не перерастающие в третьи (четвёртые, пятые); лимит запасных шансов приходит к нулю после очередной смерти (но Бонни, конечно, возвращается и запросто умрёт вновь). Кай – фабрика боли, целое учреждение искалеченных душ в одной; в нём черноты раза в три больше, но Бонни тянет – тёмное тянется к тёмному, светлое к светлому (никаких противоположностей и оттенков). Кай читает всё по весенне-яркой радужке глаз и ухмыляется так широко-широко, злорадствует, что хочется стянуть ухмылку с лица, доломать сломанного мальчика парочкой метких слов. У Бонни получается; Кай в ответ платит хлёстким "ведьма" и ножом куда-нибудь в живот (Бонни перестаёт пытаться понять куда; лёгкие работают, сердце бьётся – жива, большего не надо). Кай – сломанный мальчик, изначально поломанный оловянный солдатик; солдатик, конечно, с натяжкой (из общего только бракованность), но и Бонни на балерину не тянет – слишком черно в душе. Всё сводится к тому, что сказки просто не для них. У Кая – картинками перед глазами соломенные кудри, звонкий смех и тёмные глаза Джо (точь-в-точь как у него) напротив, у Кая – слишком много прошлого в воспоминаниях, но и там крови достаточно – очередное напоминание "ты сам всё испортил, Малакай". Ему хочется топать ногами и кричать о несправедливости, но кому до неё есть дело – только изломанной Бонни с тлеющими угольками ненависти в цветущей весне, наверное. Бонни не верит в отсутствие выбора; выбор есть всегда, но подходящий – нет. Бонни живёт по принципу одной стороны – выбирает единожды и не скачет на другую даже под страхом смерти (которая уже не кажется настолько пугающей). Привыкнуть можно ко всему, после нескольких раз – и к смерти; острие ножа в руках сломанного мальчика её не пугает, жизнь не кажется настолько дорогой, чтобы выбирать её вместо гордости. Кай угрожает медленно, растягивает гласные и наклоняется непозволительно близко; чёрное по-прежнему к чёрному – хоть сердце выдирай и топчи – не поможет. Он скользит руками по лопаткам, что так похожи на рубленные крылья; настоящих у неё никогда не было, но бутафорские на пару с таким же нимбом были постоянным элементом образа, его основой. Бонни знает – ангелов не бывает, демонов тоже; черти в омутно-карих отдалённо напоминают что-то дьявольское, но это видимость, бутафория абсолютного зла. У Кая – дьявольский (бутафорский) огонь по окружности зрачка, у Бонни – сизый лёд пластом за грудиной и рядом ни одного куста розы; Бонни – - хреновая Герда (больше очередная пострадавшая от зеркальных осколков), у Кая от сказочного мальчика только имя и тяга к замерзающим (пусть и в разной степени). В их реальности не находится Снежной Королевы; его огонь ожогами по оттаявшему сердцу. У Бонни запаса надежды ноль, зато льда – предостаточно. В ней десять Антарктид поверх его сжигающего мосты огня – вечное терзание за звание победителя и вечная борьба. Судьба устраивает жестокую шутку, пряча в тюрьму слишком холодную (не) Герду и сжигающего Кая; у Бонни на память удалённая селезёнка, родники талого льда и дикое желание – не помнить о чернильных чертях на дне угольно-карих, отравляющих её скованную льдом весну.