Две чашки кофе

       Ему было тридцать, брату двадцать два. После Азкабана ему было сорок пять, а младшему тридцать семь. Полжизни оказалось вычеркнуто, а жизнь в настоящем…        Апатия. Полная и серая, в которой не было места краскам. Ничего не хотелось. Дышать-не дышать – все одно, и даже круцио Лорда не могло заставить жить. Выгорели, как головешки в камине, и стали углями, которые уже не разжечь. Бесполезные для чего бы то ни было – магии в них тоже больше не было.        Выгорели.        Бесполезный материал.        От Лорда не уходят сами, ему не подашь прошение об отставке… зато он сам может выдать вольную…        Смешно. И горько. И в тоже время все равно…        Только в душе неизбывная тоска.        Рудольфус стоит посреди Косого переулка, у фонаря. Руки в черных перчатках, сжимают рукоять трости, на которую он тяжело опирается. Стоит и смотрит на яркую витрину «Всевозможные волшебные вредилки». Там кипит жизнь, там смех и шум, и даже стоя на улице Рудольфус слышит приглушенные голоса детей. А он стоит и смотрит, и ни о чем не думает. В голове пустота…        – Простите, вам плохо? – карие глаза встревожено смотрят на него. – Сэр?        И тут белоснежная снежинка падает прямо на нос прехорошенькой ведьмочке с облаком кудрей, что в беспорядке лежат на плечах, и припорошены холодными снежинками. Снежинка падает, и девушка – будто отражение Белль, – тихонько-смешно чихает.        – Вы замерзли, – и его голос будто со стороны.        – Немного, – смущенно говорит девушка-отражение. – А вы?        Он склоняет голову, вслушивается в себя, а все смотрит на нее.        – Да, я замерз, – и это правда. Но зима совершенно не причем.        Девушка хмурится, прикусывая нижнюю губку, и будто что-то решает про себя.        – Гермиона! – раздается оклик, и девушка машет кому-то в сторону – он не смотрит куда, – и отвечает:        – Идите! Я догоню! – и оборачивается к нему. – Сэр, вы позволите угостить вас чашечкой горячего кофе?        Это звучит так чопорно-серьезно, так по-деловому, и одновременно так не вяжется с видом девушки, далекой от великосветкости, что лед в душе вдруг с треском ломается, и он в удивлении моргает.        – Кофе? – срывается с губ.        – Кофе, – кивает она. – Поверьте, иногда это единственное, что может помочь.        – Сомневаюсь, – он правда сомневается.        – Хм-м… смотря какая эта «чашечка кофе»… давайте, попробуем?        Он в удивлении смотрит на нее. И пустота в душе – там, где сердце, – вдруг сжимается в точку, и с тихим щелчком исчезает, а его захлестывает жизнь. В миг все вокруг расцветает красками – яркие шапки на пробегающих мимо детях, цветы, что смущенно принимает старушка-волшебница от мужа-старичка в пяти шагах, взрывом конфетти, что вырывается из двери магазинчика «Вредилок»…        А карие глаза все также смотрят на него.        – Давайте, попробуем.        И она улыбается, и она вся вспыхивает светом. Она делает шаг и вдруг подскальзывается, и он, так естественно-обыденно, подхватывает ее, и вот ее рука на сгибе локтя и это настолько просто, настолько остро-близко… будто было всегда. И они так и идут по заснеженному переулку, и девушка что-то говорит, но смысл слов куда-то исчезает и остается только сам голос, что он жадно слушает. Они входят в кафе и она заказывает кофе – обжигающее и терпкое с шоколадными нотками. Он обхватывает чашку двумя ладонями и жар чувствуется сквозь черную кожу перчаток.        – Сэр? – тревожно-сочувственно.        – Благодарю, – еле слышно выдыхает он, и бессильно опускает глаза – смотреть в эти карие глаза невозможно больно…        – Ну, что вы, сэр… это просто кофе.        – Расскажите о себе, – просит он.        Она медлит долгий миг – да, это странная просьба, он согласен, но… так тоскливо внутри. А потом она заговорила. О себе. О учебе в Хогвартсе. О том, как ей нравятся руны, о своем фамильяре, чей нос похож на кнопку, а нрав на бешеного тигра. О том как он охотится на некого Рона, бросаясь на его ноги в полосатых носках из-за угла, воображая их мышью… и его губы дрогнули, ломано-трудно, в попытке сложится в улыбку. Слова его почти не трогают. Трогает ее голос, ее улыбка, ее румянец, ее горячность…        Она такая живая.        Настоящая.        Правильная.        Совсем не безумная Белль…        И от последней мысли вдруг так больно, что он задыхается, и отчаянно зажмуривается.        – Сэр?        – Как жаль… как жаль, что так поздно… – вырывается у него.        – Что, сэр? Я могу вам помочь? – и голос ее дрожит от тревоги. За него.        Белль никогда…        – Поздно… встретились.        Он резко встает и бросается прочь.        – Сэр! – несется вслед, но он хлопает дверью и бежит прочь, задыхаясь от ноющей боли в груди.        Он чуть приходит в себя спустя какое-то время и обнаруживает себя в каком-то проулке меж домами. Он стоял, оперевшись рукой о ледяную стену, а в висках глухо стучала кровь. Под ногами валялся газетный листок «Пророка» с которого кривилась его колдография. Та, где он был тридцатилетним, только попавшим в Азкабан… и тот «он», тридцатилетний, не имел ничего общего с ним сегодняшним. Время и годы заточения в камере стерли его лицо, и теперь никто не свяжет полуседого мужчину с выцветшими глазами с тем зеленоглазым красавцем-аристократом.        Как жаль, что время не вернуть…        – Бессмертие… мой лорд, какой же это пустяк!        Он поворачивает пуговицу на плаще и через миг стоит в Лестренж-холле.        И жизнь продолжается. Проходит год, проходит два… за стенами война. А он сидит у камина и пьет кофе – горячий и терпкий… одну чашку за другой. Но чего-то не хватает. Не хватает шоколада. И теплых карих глаз напротив.        А время все идет…        Поздно?        В сорок восемь вдруг всплывает правда, а ему как-то все равно. Он оправдан посмертно… не было – как удивительно! – его у Лонгоботомов! Ни его, ни брата… вернее были, да только в пытках участия не принимали. Опытный легелимент из Китая смог пробиться в их разум и извлечь воспоминание. Их пытала Белль, а потом в дом ворвались они с братом, пытаясь остановить ее они и не заметили Барти… и в обоих полетело империо. Так глупо… а он просто не хотел, чтобы жену отправили в Азкабан. Надо затаится, надо подождать, кто они, чтобы сметь разыскивать Лорда? Он мог просто уйти, инсценировать трагическую сцену у Поттеров, может у него были какие-то планы… а вдруг бы они помешали? Надо затаится и выждать. Он вернется. А Белль не хотела ждать.        Он просто хотел ее остановить. Он же любил ее… тогда.        Открывшаяся правда обелило имя и подарило свободу. Можно было «оживать». Но не хотелось. Зачем? Можно жить, и ходить в открытую меж магов, а его в лицо все одно не узнавали. Заходить в то самое кафе, и пить кофе за тем же столиком, и почти не чувствовать отсутствие шоколада.        … На улице солнце слепит глаза, заставляя близоруко щуриться.        – ЖИВО-О-О-ГЛОТ!!! СТОЙ!!!        Рыжей молнией мчится по брусчатке мостовой рыжий комок шерсти, лавируя меж ног прохожих. И он, повинуясь порыву, вдруг наклоняется и подхватывает комок шерсти, хватая за загривок. Топот ног, и обернувшись он видит перед собой девушку лет двадцати, с растрепавшимися кудрями, что задыхаясь от бега, останавливается перед ним и выдыхает:        – Слава Богу! – и тут же: – О, Мерлин, Живоглот!        Она выхватывает кота из его рук, а он смотрит на нее и не может поверить себе.        – Спасибо, сэр! – выдыхает девушка, прижимая к груди недовольно выворачивающего кота.        Карие глаза вдруг удивленно распахиваются. Она смотрит на него и он понимает – узнала.        – Сэр? – неверяще спрашивает она.        – Может… кофе? – эхом из прошлого срывается с губ.        И она смущенно опускает глаза.        … В кафе за одним столиком сидят он и она. Мужчина, чей возраст не поддается определению, с полуседыми рыжими волосами и девушка-женщина с рыжим котом на коленях.        Странная пара…        Между ними пропасть.        И две кружки кофе.        Но все правильно.